Читать онлайн Происшествие в гостинице «Летучий Дракон». Призраки Крайтонского аббатства бесплатно

Происшествие в гостинице «Летучий Дракон». Призраки Крайтонского аббатства

Происшествие в гостинице „Летучий Дракон“

Глава I

На дороге

В обильный событиями 1815 год мне исполнилось ровно двадцать три года и я только что получил в наследство значительный капитал в государственных и других денежных бумагах. Первое падение Наполеона открыло континент для английских туристов, желавших довершить свое умственное образование заграничным путешествием, и я присоединился к этой жаждущей высшего развития гурьбе после того, как гений Веллингтона на полях Ватерлоо устранил маленькое препятствие в виде ста дней.

* * *

Катил я из Брюсселя в Париж на почтовых; по той же самой дороге, я думаю, по которой шла союзная армия несколько недель назад. Нельзя представить себе, какое множество экипажей теперь неслось по одному со мною направлению. Стоило оглянуться назад или поглядеть вперед и глазам вашим непременно представится растянутая линия пыльных облаков, поднятых нескончаемым рядом экипажей. То и дело на встречу попадались обратные лошади, измученные и все в пыли. Тяжелое то было время для этих терпеливых общественных деятелей! Ни дать, ни взять, точно весь мир пустился на почтовых в Париж.

На всё это мне следовало бы обратить особенное внимание, но с головою, наполненною одними помыслами о Париже и о том, что меня ожидает впереди, я небрежно и с нетерпением относился к окружающему меня на пути. Полагаю однако, что мили за четыре до живописного городка – название которого я забыл, подобно названиям многих других городов более значительных, через которые мчался очертя голову – и часа за два до заката мы увидали пред собою потерпевший крушение экипаж.

Карета не то, чтобы опрокинулась, однако две коренные лежали врастяжку. Ямщик и форейтор в высоких сапогах, возились вокруг лошадей, а двое слуг, по-видимому ничего не смысливших в подобных вещах, силились помочь им. Из окна кареты высунулась хорошенькая шляпка на маленькой головке. Меня пленило нечто в общем её абрисе и в форме плеч, также показавшихся на минуту. Я тотчас решился разыграть роль сострадательного самарянина. Остановив мой кабриолет, я поспешно выскочил из него и вместе с моим слугою принялся поднимать лошадей на ноги. Увы! на хорошенькую шляпку была наброшена густая чёрная вуаль. Кроме узора на кружеве я ничего и не увидал, когда головка опять скрылась.

Почти в одно и тоже время в окне показался сухощавый старик, вероятно, больной. Несмотря на жаркий день, вокруг его шеи был обмотан черный шарф, скрывавший всю нижнюю часть его лица до самых ушей и носа. Он проворно опустил складки шарфа и разразился потоком благодарственных речей на французском диалекте, сняв шляпу с чёрного парика и сопровождая излияния благодарности оживленной мимикой.

Кроме боксёрского искусства, я, подобно всем англичанам того времени, не мог похвалиться большими знаниями, но в числе их находился и французской язык; итак, я ответил по-французски – надеюсь и полагаю, что правильно. После усердного обмена поклонами голова старика скрылась и скромная, хорошенькая шляпка снова появилась в окне.

Должно быть, незнакомка слышала, как я говорил с моим слугою; она поблагодарила меня по-английски таким милым ломанным произношением и таким сладким голоском, что я пуще прежнего проклинал чёрную вуаль, полагавшую преграду моему романтичному любопытству.

Герб на дверцах кареты отличался крайнею своеобразностью и врезался в мою память. Особенно поразило меня изображение красного журавля на так называемом в геральдике золотом поле. Птица стояла на одной ноге, а в другой держала камень в сжатых когтях. Кажется, это эмблема бдительности. Вокруг были ещё украшения, но я не помню, какие именно.

Изящное обращение путешественников, вид их слуг, богатый дорожный экипаж и герб, щит которого окружало множество различных изображений, служили мне ручательством в их дворянском происхождении.

Незнакомка вовсе не показалась мне менее интересной по этому поводу, смею вас уверить. Удивительное обаяние заключается в титуле! Я не говорю о его влиянии на снобов или нравственных холопов. Знатный титул имеет сильное и естественное влияние на любовь. С понятием о знатности сопряжена мысль о высшей утончённости. Небрежное и мимолетное внимание сквайра на сердце хорошенькой скотницы влияет больше, чем долгие годы искренней преданности честного Доббина, и так далее. В несправедливом свете мы живем!

Но в настоящем случае оказывалось нечто ещё могущественнее. Про себя я знал, что, как говорится, не в угол рожей. Кажется, я действительно был собою не дурён; касательно же того, что во мне было шесть футов роста, никто усомниться бы не мог. Зачем же было незнакомке благодарить меня? Разве муж – я решил, что старик должен быть мужем таинственной красавицы – не поблагодарил меня за двоих? Я безотчётно сознавал, что незнакомка смотрит на меня не без удовольствия и взгляд её я чувствовал на себе даже сквозь её вуаль.

Вскоре она укатила в облаке пыли, поднятой колесами и позлащенной лучами солнца, а премудрый молодой человек следил за нею пламенным взором и глубоко вздохнул, когда расстояние между нею и им стало увеличиваться.

Я строго запретил ямщику перегонять карету, но велел ему не терять её из вида и остановиться, где бы ни остановилась она, у станции или у гостиницы. Скоро мы очутились в городке и экипаж, за которым мы ехали следом, остановился у двери «Прекрасной Звезды», спокойной старой гостиницы. Путешественники вышли из кареты и скрылись в дверях дома.

Мы также подъехали медленным и степенным шагом. Я вышел из кабриолета и стал подниматься на лестницу с равнодушным видом человека ничем не интересующегося.

Как ни был я тогда смел, однако не хотел спрашивать, в какой комнате я смогу найти приезжих. Я заглянул в комнату направо, потом в другую, налево. Но тех, кого я искал, нигде не оказывалось.

Я поднялся на лестницу. Предо мною была отворённая дверь. Войти с самым невинным видом было для меня делом мгновения. В обширной комнате, куда я попал, оказалось только одно живое существо, кроме меня – и прехорошенькое, изящное создание. Вот предо мною та самая шляпка, в которую я влюбился. Поднята ли досадная вуаль, я решить не мог; незнакомка стояла ко мне спиной и читала письмо.

С минуту я простоял, вперив в нее пристальный взор, со смутной надеждой, что она обернётся и доставит мне. случай увидать её черты. Не тут-то было; однако, сделав шага два, она подошла к столу у стены, над которым висело большое зеркало в потускневшей золотой раме.

Я легко мог бы принять его за картину; оно отражало в эту минуту портрет молодой женщины редкой красоты.

Она стояла, опустив глаза на письмо, которое держала в миниатюрных пальчиках. Оно, по-видимому, поглощало все её внимание.

Лицо красавицы, несколько продолговатое, имело выражение грустное и кроткое. Тем не менее, в нём отражалось нечто неуловимое, но изобличающее горячую натуру. Нежные черты и ослепительный цвет лица не могли опасаться соперничества. Глаза, правда, были опущены и цвета их рассмотреть я не мог, но зато любовался длинными ресницами и тонкими бровями. Незнакомка всё читала. Вероятно, в письме заключался глубокий для неё интерес; никогда я не видывал живого существа, до того неподвижного – точно будто я глядел на раскрашенную статую.

Будучи в то время наделён отличным зрением, я рассмотрел очаровательное лицо: это со всеми его подробностями, даже подметил голубые жилки, которые извивались по матовой белизне её полной шеи.

Мне следовало отретироваться так же тихо, как я вошел, прежде чем моё присутствие будет замечено. Но я был так сильно заинтересован, что ноги мои на мгновение словно прикованы были к полу.

Мгновение же это ещё не миновало, когда незнакомка подняла глазам Они были велики и того цвета, который новейшие поэты называют фиолетовым.

Эти великолепные задумчивые глаза остановились на мне в зеркале с выражением надменности, и путешественница; поспешно опустив свою чёрную вуаль, повернулась ко мне.

Я вообразил, что она полагает, будто я не видал ее. За малейшим её движением, за каждым взглядом я следил с напряженным вниманием, точно жизнь моя зависела от того, что произойдёт в следующую секунду.

Глава II

Задний двор «Прекрасной звезды»

В лицо это можно было влюбиться с первого взгляда. Действительно, в моем любопытстве преобладало нечто похожее на то чувство, которое мгновенно овладевает молодыми людьми. Смелость изменила мне в её присутствии; я стал подозревать, что мoё появление в этой комнате просто дерзость. Вопрос этот незнакомка скоро привела в ясность. Тот же сладостный голосок, который я уже слышал, холодно сказал мне, но теперь по-французски:

– Вы, вероятно, не знаете, милостивый государь, что эта комната не общая.

С низким поклоном я пробормотал какое-то извинение и попятился к двери.

Должно быть, я имел смущенный вид кающегося грешника. По крайней мере таково было мое состояние духа. Чтоб неколько смягчить, надо полагать, неприятность моего положения, незнакомка прибавила:

– Однако, я рада случаю вторично поблагодарить вас, милостивый государь, за быструю и своевременную помощь, которую вы оказали нам сегодня.

Меня ободрили не столько слова, сколько тон, которым они были произнесены то правда, ведь ее ничего не обязывало выказывать, что она узнала меня, и наконец, даже узнав, не представлялось никакой надобности вторично изъявлять благодарность. Всё вместе несказанно льстило моему самолюбию, тем более еще, что любезность последовала непосредственно за легким укором.

Голос её вдруг понизился и в нем зазвучала робость; она быстро повернула голову к другой двери в комнате и я подумал, что старик в чёрном парике, ревнивый муж, вероятно, появится в ней сию минуту. Почти одновременно за дверью раздалось брюзжание глухого, однако тем не менее и гнусавого голоса; очевидно, говорящий отдавал приказания слуге и приближался. Голос был тот же, которым старик рассыпался предо мною в изъявлениях признательности из окна кареты около часа назад.

– Прошу вас, уйдите, милостивый государь, – обратилась ко мне дама с выражением, скорее похожим на мольбу, и рукой указывая на дверь, в которую я вошел.

Отвесив опять глубокий поклон, я отступил назад и затворил за собою дверь.

В совершенном восторге я сбежал с лестницы и отыскал хозяина гостиницы.

Описав ему комнату, из которой сейчас вышел, я сказал, что она мне понравилась, и выразил желание занять ее.

Он очень, очень жалел, что не может исполнить моего требования, но эта комната и две смежных с нею заняты…

– Кем?

– Знатными господами.

– Но кто же эти знатные господа? У них должно быть имя или титул.

– Без сомнения, но в Париж теперь стремится такая вереница путешественников, что мы не спрашиваем более фамилии и звания наших посетителей – мы их просто обозначаем номерами комнат, ими занимаемых.

– Надолго ли они у вас останутся?

– Даже на это я не могу вам ответить. Вопрос для нас безразличен. Пока дела будут обстоять так, как теперь, у нас угла не останется пустым ни на минуту.

– Как, бы мне хотелось занять эти комнаты! Они пришлись мне как раз по вкусу. Одна из них должна быть спальня?

– Точно так, сударь, и заметьте, редко кто берет номер со спальней, если не намерен ночевать.

– Но какие-нибудь комнаты я, вероятно, могу у вас получить где бы то ни было в этом доме?

– Конечно, две комнаты к вашим услугам. Они только что освободились.

– Так я займу их.

Очевидно путешественники, которым я оказал помощь, намеревались остановиться здесь на некоторое время; по крайней мере, до утра. Мне казалось, что я уже герой романтического приключения.

Заняв свободный номер, я поглядел в окно и увидел перед собою задний двор. Со множества взмыленных и усталых лошадей снимали сбрую, а свежих выводили из конюшен и запрягали. Пропасть разных экипажей – и собственные кареты, и род тележек, подобно моему кабриолету, заменяющих старинную перекладную, стояли тут, ожидая своей очереди. Суетливо сновали взад и вперед слуги, а другие бродили в бездействии или смеялись между собой; картина была забавна и полна оживления.

Между экипажами я, казалось мне, отличал дорожную карету и одного из слуг знатных господ, которыми в настоящую минуту так сильно интересовался.

Вмиг я сбежал с лестницы и направился к черному выходу; вскоре и меня можно было увидать на неровной мостовой двора, посреди вышеописанной картины, среди шума и гама, неразлучных с подобными местами во время усиленной езды.

Солнце клонилось уже к западу и золотые лучи его озаряли одни красные, кирпичные трубы надворных строений. Две бочки на высоких жердях, которые представляли из себя голубятни, горели жаром. Конечно, подобное освещение всему придаёт характер живописный и наше внимание может остановить то, что при мрачно-сером утреннем свете казалось бы далеко не красиво.

После непродолжительных поисков я напал на желаемое. Лакей запирал на ключ дверцы дормёза[1], предусмотрительно снабженные замком для полной безопасности. Я остановился, как бы рассматривая изображённого на дверцах красного журавля.

– Очень красив этот герб, – заметил я: – и верно принадлежит знатному роду.

Лакей поглядел на меня, опуская ключик в карман, и ответил, слегка наклонив голову и улыбаясь чуть-чуть насмешливо:

– Вы вольны делать свои заключения.

Нисколько не смущаясь, я немедленно закатил дозу того средства, которое благодетельно влияет на язык – развязывает его, хочу я сказать.

Лакей взглянул сперва на луидор, который оказался у него в руке, а потом мне в лицо с непритворным изумлением.

– Вы щедры, сударь.

– Об этом не стоит говорить…Кто такие дама и мужчина, которые приехали сюда в этой карете? Помните, я с моим слугою ещё помог, когда на дороге надо было поднять лошадей?

– Он граф, а её мы называем графинею, хотя я не знаю, жена ли она ему; может статься, она его дочь.

– Можешь ты сказать, где они живут?

– Клянусь честью, не могу, сударь; понятия не имею.

– Не знаешь, где живет твой барин! Уж верно тебе известно о нем хоть что-нибудь, кроме его имени?

– И говорить не стоит, так мало, сударь. Извольте видеть, меня наняли в Брюсселе, в самый день отъезда. Мой товарищ, Пикар, камердинер графа, тот много лет был у него в услужении и знает всё; но он вечно молчит, только рот раскрывает, чтобы передать приказания. От него я ничего не узнал. Однако, мы едем в Париж и там я скоро всё выведаю о них. В настоящую минуту я знаю не более вашего, сударь.

– А где Пикар?

– Пошел к точильщику наточить бритвы. Не думаю, чтобы он проронил хоть одно лишнее слово.

Скудная то была жатва за мой золотой посев. По-видимому, лакей говорил правду; он честно отнесся ко мне и выдал бы все семейные тайны своих господ, если б знал их. Вежливо простившись с ним, я вернулся в свой номер.

Не теряя времени, я позвал своего камердинера. Хотя я привез его с собою из Англии, родом он был француз – преполезный малый, сметливый, поворотливый и, конечно, посвященный во все хитрости и уловки своих соотечественников.

– Сент-Клэр, затвори за собою дверь и подойди сюда. Я не буду иметь покоя, пока не узнаю чего-нибудь про знатных господ, занявших комнаты подо мною. Вот тебе пятнадцать франков; отыщи слуг, которым мы помогли сегодня на дороге; пригласи их поужинать вместе и потом явись ко мне с подробным отчетом обо всём, что касается их господ. Сейчас я говорил с одним из них, который ничего не знает и откровенно заявил это. Другой, имя которого я забыл, камердинер неизвестного вельможи и знает про него всё. Его-то именно ты и должен ловко выспросить. Конечно, я интересуюсь почтенным стариком, а вовсе не его молодой спутницей – ты понимаешь? Ступай же, духом устрой это дело! А там – сейчас же ко мне со всеми подробностями, которых я жажду, и со всеми мельчайшими обстоятельствами, которые могут интересовать меня.

Подобное поручение вполне согласовалось с вкусами и наклонностями моего достойного Сент-Клэра. Вероятно, уже заметили, что я привык обращаться с ним с тою фамильярностью, которая встречается в старых французских комедиях между барином и слугою.

Что он посмеивался надо мною исподтишка, в этом я уверен, но вид его был безукоризненно вежлив и почтителен. После нескольких смышлёных взглядов, кивания головой и пожатия плеч, он скрылся за дверью. Я выглянул в окно и даже удивился, увидав его уже на дворе; с такою невообразимою быстротою он помчался вниз. Вскоре я потерял его из вида между экипажами.

Глава III

Смерть и любовь в брачном союзе

Когда день тянется нескончаемо; когда одинокий человек находится в лихорадке нетерпения и ожидания; когда минутная стрелка его часов движется так медленно, как прежде двигалась стрелка часовая, а часовая стрелка утратила вообще всякое движение, подлежащее оценке, когда человек зевает, барабанит пальцами какую-то дьявольскую зорю, смотрит в окно, приплюснув к стеклу свой красивый нос, свистит мелодии, ему ненавистные, словом, не знает, куда себя деть, нельзя не пожалеть о том, что он не может доставить себе развлечения торжественного обеда в три перемены кушанья более одного раза в день. Законы вещества, рабами которых мы все состоим, отказывают ему в этом способе утешения.

В то время, однако, к которому относится настоящий мой рассказ, ужин ещё представлял собой довольно существенную трапезу и час ужина приближался. Но до него оставалось ещё добрых три четверти часа. Чем мне наполнить этот промежуток?

Правда, я взял с собою в дорогу две, три пустые книжонки, да и читать-то нельзя в известном настроении духа. Роман мой лежал с тростью и пледом на диване, а я отнесся бы с убийственным хладнокровием даже к тому, если б героиню и героя вкупе утопили бы в чану с водой, который мне был виден во дворе под моим окном.

Раза два я прошёлся по комнате взад и вперед и вздохнул, посмотрелся в зеркало, поправил высокий белый галстук, обмотанный вокруг моей шеи и завязанный по всем правилам искусства, надел жилет цвета буйволовой кожи и голубой фрак с узкими и длинными, как птичий хвостик, фалдами и золотыми пуговицами; мой носовой платок я весь смочил одеколоном (в то время не имелось великого множества разнородных духов, которыми нас позднее наделила изобретательность парфюмеров); я причесал свои волосы, которыми не мало гордился и причесывать их находил приятным занятием. Увы! представителями этих тёмных, густых, натуральных кудрей теперь оказываются только несколько десятков совершенно белых волос, и на месте, где некогда красовались они, ныне явилась гладкая, розовая лысина. Но едва ли не лучше предать забвению это оскорбительное для моего самолюбия обстоятельство. Довольно того, что тогда я мог похвастать обилием тёмно-каштановых, вьющихся волос. Оделся я с величайшим тщанием. Безукоризненно модную шляпу я вынул из дорожного футляра и надел на свою премудрую голову слегка набекрень, как носили её щеголи; пара светлых лайковых перчаток и трость, из числа похожих, скорее, на палицу, тогда с год или два как вошедших в употребление в Англии, довершали мой костюм.

Все эти старания клонились только к тому, чтоб пройтись по двору или постоять на лестнице «Прекрасной Звезды»; это был способ поклонения восхитительным глазам, виденным мною в этот вечер в первый раз, но забыть которые я не мог уже никогда, никогда! Попросту сказать, всё это я сделал в смутной, весьма смутной надежде, что те очаровательные глаза увидят безукоризненный наряд меланхолического раба их и сохранят образ его не без тайного одобрения.

Когда я кончал свой туалет, дневной свет окончательно померк, исчез последний отблеск солнца, на небосклоне водворились сумерки и стали постепенно сгущаться. Я вздохнул, сочувствуя грустно-мечтательному часу, и поднял окно, с целью выглянуть на двор прежде, чем сойду вниз. Я тотчас заметил, что окно, находившееся под моим, также было поднято, потому что до слуха моего ясно стал доноситься разговор между двумя лицами; только разобрать, что они говорили, я не мог.

Мужской голос поражал тою особенностью, что он в одно и тоже время был и глухой, и гнусавый. Разумеется, я узнал его без дальних околичностей. Отвечали тем сладким голоском, который, увы! оставил в сердце моём неизгладимый след.

Говорили с минуту, не более, потом мужской голос засмеялся, как мне почудилось, с сатанинскою злобою и я почти не слыхал его более: так далеко он отошел от окна.

Другой голос оставался ближе к окну, однако не так близко, как находился сначала первый голос.

Между разговаривавшими, очевидно, не происходило ничего, что изобличало бы спор или какой-либо повод к раздражению. Чего бы не дал я, чтоб между ними была ссора, – страшная ссора – а я бы выступил в роли покровителя и защитника оскорблённой красавицы! Как на зло, насколько я мог судить по тону голосов, долетавших до меня, они могли изображать собою в эту минуту самую мирную чету на свете. Немного погодя незнакомка запела преоригинальную песенку. Нужно ли говорить, что пение явственно доносится гораздо далее, чем разговор? Я отлично слышал каждое слово песни. Голос, если не ошибаюсь, принадлежал к числу пленительных меццо-сопрано; в нём звучала жилка драматизма и вместе с тем, показалось мне, легкий оттенок насмешливости. Я решаюсь привести топорный, но точный перевод этих слов:

  • Смерть и любовь в брачном союзе
  • Ждут и выглядывают из-за угла;
  • Рано поутру иль в позднюю пору
  • Они отмечают жертву свою.
  • Страстный ли вздох сожжет обречённого,
  • Холод ли смерти овеет его,
  • Ему не дойти – притаившись в засаде,
  • Смерть и любовь наблюдают за ним.

– Довольно, сударыня! – вдруг произнес старческий голос со строгостью. – Не намерены же вы, надеюсь, забавлять своим пением грумов и трактирных слуг на дворе.

Женский голос весело засмеялся.

– Вам, видно, хочется покапризничать!

С этими словами, кажется, старик затворил окно. По крайней мере, оно опустилось с таким стуком, что удивительно, как стекла уцелели.

Из числа тонких преград стекло – самая действенная для звука. Я после этого уже ничего не мог слышать, даже глухого отголоска беседы на нижнем этаже.

А какой дивный голос был у графини! Как он замирал и, снова постепенно усиливаясь, дрожал в воздухе густыми, богатыми звуками! Как волновал он меня, как глубоко трогал! Какая жалость, что грубый старый ворон имел право заглушить эту соловьиную песнь своим карканьем!

«Ну, что это за жизнь! – философствовал я про себя. – С терпением ангела, красотою Венеры и талантами всех муз, взятых вместе, прелестная графиня – раба. Она очень хорошо знает, кто занимает комнаты над нею; она слышала, как я поднимал своё окно. Разумеется, она пела для меня – да и ты, старый хрен, заподозрил это».

В приятнейшем волнении я вышел из своей комнаты и сошёл с лестницы. Мимо двери графа я прошел очень медленно. Разве не могло быть, чтоб очаровательная певица вышла из неё именно в это время? Я уронил свою трость на площадке и поднял её очень, очень неторопливо, разумеется. Но счастье мне не благоприятствовало. Не мог же я простоять весь вечер на этой площадке и все поднимать трость. Волей-неволей пришлось сойти в переднюю.

Посмотрев на часы, я увидал, что до ужина остаётся только пятнадцать минут.

Теперь все приходили в движение, все гостиницы представляли собою хаос; при этом можно было ожидать, что многие сделают то, чего не делали никогда прежде. Ну, как граф и графиня в первый раз в жизни вместе явятся к общему столу?!

Глава IV

Дроквиль

Полный такой обаятельной надежды, я вышел к подъезду «Прекрасной Звезды». Совсем стемнело и мягкий лунный свет лежал на всём. Со времени прибытия в гостиницу я сделал шаг вперед в моем романе и поэтическое, ночное освещение как бы усилило мою романтическую мечтательность. Сколько драматизма заключалось бы в том, если б она была дочерью графа и полюбила бы меня! Какая очаровательная трагедия произошла бы, если б она оказалась женою графа!

Посреди этих роскошных мечтаний я был возвращён к действительности очень высоким и очень щеголевато одетым господином, лет пятидесяти на вид. Он подошёл ко мне с изысканною вежливостью и в его обращении было столько изящества и величавой грации, что в нём так и сказывался вельможа. Он, подобно мне, стоял на ступенях подъезда и любовался действием лунного света, точно будто преобразившего маленькую улицу с её домами и всей обстановкой. Как уже было сказано, незнакомец обратился ко мне с свободной и вместе с тем величавой вежливостью французского дворянина старой закалки. Он осведомился, не я ли мистер Бекет. Когда я ответил утвердительно, он тотчас назвался маркизом д’Армонвилем (значительно понизив голос при этом заявлении) и попросил позволения передать мне письмо от лорда Р., которого отец мой знал, хотя и не коротко, который даже мне однажды оказал незначительную услугу.

Этот английский пэр, надо заметить, имел очень высокое положение в политическом мире и на него указывали как на вероятного преемника почётного поста английского посланника в Париже.

Письмо его я принял с низким поклоном и прочел:

«Мой любезный Бекет,

Позвольте вам представить моего доброго друга, маркиза д’Армонвиля, который сам объяснит ваш, какого рода услугу вы имеете возможность оказать ему».

Далее он говорил о маркизе, как о человеке чрезвычайно богатом, которого короткие сношения с старыми дворянскими родами и законное влияние при дворе делало «самым лучшим орудием для дружеских услуг, обязательно взятых им на себя по желанию нашего государя и нашего правительства.»

Недоумение моё сильно возросло, когда я прочел далее:

«Кстати, Уальтон был здесь вчера и сообщил мне, что ваше место в парламенте, по всему вероятию, подвергнется нападению; не подлежит сомнению, что в Домуэле что-то происходит. Вмешаться в это мне, как вам известно, чрезвычайно неловко. Я советовал бы вам, если это не очень официально, заставить Гэкстона выследить дело и немедленно известить вас. Боюсь, что это не шутка. Мне необходимо было упомянуть об этом обстоятельстве по причинам, которые вы тотчас усмотрите, поговорив с маркизом пять минут. Да будет вам известно, что маркиз – при содействии всех наших друзей – отбросил на несколько недель свой титул и в настоящую пору называется просто мосьё Дроквиль.

Я сейчас отправляюсь в Лондон и не могу прибавить ни слова.

Преданный вам

Р—».

Не могу сказать, до чего я был озадачен. Я не мог бы даже назваться знакомым лорда Р—. За всю жизнь свою я не знавал никого, кто бы назывался Гэкстоном; не знавал и никакого Уальтона; а ещё пэр писал ко мне так, как будто мы с ним короткие приятели! Я посмотрел на оборот письма и загадка разрешилась. Меня звали просто Ричардом Бекетом, а я, к ужасу моему прочел:

„Джорджу Стэнгопу Бекету, эсквайру, чл. парл.“

В страшном замешательстве я поднял глаза на маркиза.

– Право, я не знаю, как пред вами извиниться, мар… милостивый государь. Действительно моя фамилия Бекет и лорду Р— я несколько известен, но письмо это не ко мне. Меня зовут Ричардом, а это письмо написано к Стэнгопу Бекету, депутату от Шилингуорта. Что же мне остается сказать или сделать после такой несчастной ошибки? Все, что я могу, это дать вам честное слово благородного человека, что для меня это письмо останется такою же ненарушимою тайной, как было оно прежде, чем я прочёл его. Не могу выразить, до чего я поражён и огорчён этим недоразумением.

Верно, на лице моем ясно отразилась искренняя досада и честность моих намерений, потому что мрачное замешательство, мгновенно мелькнувшее на лице маркиза, рассеялось; он ласково улыбнулся и протянул мне руку.

– Я нисколько не сомневаюсь, что вы сохраните нашу маленькую тайну, мистер Бекет. Так как суждено было, чтобы вышло подобное недоразумение, то я могу только благословлять судьбу, что случай свел меня с человеком благородным. Надеюсь, вы позволите мне внести ваше имя в список моих друзей.

Я усердно поблагодарил маркиза за его доброту. Он продолжал:

– Мне было бы очень приятно уговорить вас приехать ко мне в Клеронвиль в Нормандию, где я к 15-му августа ожидаю большое число моих добрых приятелей, знакомство с которыми для вас, быть может, не лишено будет интереса.

Разумеется, я сердечно поблагодарил его за радушное приглашение.

– Теперь, – сказал он – я не могу видеться с друзьями в моем парижском доме, по причинам, которые вы угадываете. Но позвольте мне узнать, в какой гостинице вы остановитесь в Париже, и я докажу вам, что хотя маркиз д’Армонвиль теперь в отсутствии, мсьё Дроквиль не потеряет вас из вида.

С сугубыми изъявлениями признательности я сообщил ему требуемые сведения.

– А до той поры, – продолжал он – если вы полагаете, что мосьё Дроквиль может вам быть полезен в чем-либо, наши с вами сношения могут не прерываться; я так устроюсь, что вы всегда будете в состоянии легко известить меня.

У меня были, что называется, «ушки на макушке». Маркиз, очевидно, «пленился мною»; это льстило моему самолюбию до крайности. Подобное сочувствие с первого взгляда нередко переходит в прочную дружбу. И то сказать, не удивительно, если маркиз считал нужным поддерживать в добром расположении духа невольного хранителя политической тайны, хотя и такого неопределенного содержания.

Маркиз раскланялся с величайшею любезностью и поднялся на лестницу гостиницы.

Что же касается меня, то я простоял ещё с минуту на крыльце у входа, поглощённый этим новым предметом интереса. Однако очаровательные глаза, потрясающий душу голос и грациозная фигура красавицы, овладевшей моим воображением, вскоре заявили свои права надо мною. Я опять залюбовался симпатичною луною, сошёл со ступеней крыльца и в глубокой задумчивости бродил среди незнакомых мне предметов и живописных, старых домов.

Вскоре я завернул во двор гостиницы. Там уже царствовала тишина, вместо шума и гама, которые стоном стояли в воздухе часа два назад. Мёртвое безмолвие не нарушалось ничем и никого не было видно; только одни выпряженные экипажи стояли в беспорядке там и сям. Пожалуй, в это время был общий стол для слуг. Признаюсь, я остался очень доволен этим полным уединением; при лунном свете я отыскал дормёз царицы моего сердца тем легче, что некому было мешать мне. Я мечтал и прохаживался вокруг заветной кареты; разумеется, я был невыразимо глуп, как и свойственно очень молодым людям в моем тогдашнем положении. Шторы в окнах кареты были спущены и дверцы, я полагаю, заперты на ключ. При ярком свете месяца всё отчетливо выставлялось на вид; от колёс, дышл и рессор на мостовую ложились резкие, чёрные тени. Я стоял у дверец, устремив взор на герб, который рассматривал при дневном свете. Мысленно я спрашивал себя, сколько раз её глаза останавливались на этом изображении. Я сладостно мечтал. Вдруг над плечом моим рявкнул голос, резкий и сильный, что твоя труба:

– Красный журавль – и-ха-ха! Журавль – птица хищная; она бдительна, жадна и ловит пескарей. Ладно! Да ещё и красный впридачу – цвет крови! Ха-ха-ха! Эмблема хоть куда!

Я повернулся на каблуках и увидал перед собою бледное лицо, совершенно мне незнакомое. Черты крупные, некрасивые и выражение злое. Красовалось оно на фигуре французского офицера шести футов роста. Глубокий шрам поперек носа и одной брови придавал его физиономии ещё более отталкивающий и мрачный вид.

Офицер насмешливо захохотал, выставив вперёд подбородок и подняв брови.

– Я, извольте видеть, для одной забавы раз всадил пулю в журавля из винтовки, когда этот молодец считал себя вне всякой опасности в облаках! – С этими словами офицер пожал плечами и опять злобно засмеялся. – Если же такой человек, как я – человек энергичный, вы понимаете, человек со смыслом, человек, обошедший всю Европу пешком, не зная другого крова, кроме палатки, а порой, чёрт возьми! и вовсе без крова – если такой субъект задастся целью открыть тайну, разоблачить преступление, поймать вора, насадить грабителя на кончик своей шпаги, странно было бы право, если б ему это не удалось. Ха-ха-ха! Имею честь кланяться, милостивый государь!

С движением гнева он быстро повернулся на каблуках и большими шагами зашагал к воротам.

Глава V

Ужин в гостинице «Прекрасная звезда»

Французская армия в то время обнаруживала отчасти свирепые наклонности. Особенно англичанам нельзя было рассчитывать на какую-либо любезность со стороны французских военных. Очевидно было, тем не менее, что похожий на мертвеца незнакомец, только что обращавшийся к гербу графа с затаённою злобой, не имел ни малейшего злого умысла в отношении меня. Им как будто внезапно овладело какое-то воспоминание и он умчался, кипя гневом. Его неожиданное появление поразило меня, как бывает, когда мы воображаем, что находимся одни, и вдруг делаем открытие, что наши проказы имели свидетеля, так сказать, под самым нашим носом. В настоящем случае эффект был усилен необычайной безобразностью лица и его близостью ко мне; мы чуть не столкнулись головами. Загадочные слова, исполненные ненависти и тёмных намеков, ещё звучали в моих ушах. Тут, во всяком случае, представлялся материал для деятельного воображения влюбленного.

Пора было идти к общему столу. Как знать, толки за ужином не отбросят ли лучик света на предмет, так сильно меня интересовавший?

Я вошел в залу и глаза мои пытливо пробежали по лицам присутствующих; но между этими тридцатью человеками не оказывалось тех, которые исключительно занимали мои мысли.

Не легко было бы заставить измученную необычайным количеством посетителей прислугу, которая не знала, как поспеть повсюду, разносить кушанье по номерам при царствовавшем в гостинице хаосе: точно Вавилонское столпотворение. Одно это могло побудить явиться к общему столу и тех, которые не охотно сделали бы это, если б представлялся исход между такой неприятной необходимостью и голодом.

Граф не был в числе присутствующих, не было и его очаровательной спутницы; но маркиз д’Армонвиль, которого я не ожидал увидеть в таком людном месте, указал мне с выразительною улыбкой на пустой стол возле него. Я занял место и он, по-видимому, остался этим очень доволен. Тотчас же он вступил в разговор со мною.

– Вероятно, вы в первый раз во Франции? – сказал он.

Я ответил утвердительно.

– Не приписывайте мне докучливого любопытства, но Париж, видите, ли, самая опасная столица для пылкого и великодушного молодого человека, если при нем нет ментора. Без опытного друга и руководителя… – начал было он и запнулся.

Я заметил, что хотя и не могу похвастать подобным наставником, однако полагаю, что и сам смыслю кое-что.

– В Англии я испытал многое, – заключил я – а разве человеческая натура не одна и та же во всех странах света?

Маркиз улыбнулся и покачал головой.

– Вы тем не менее найдёте значительные различия. Что каждая страна представляет свои особенности ума и характера, не подлежит сомнению. Своеобразность эта проявляется и в классе преступников, и в характере преступлений. В Париже мошенничеством живут втрое или вчетверо более людей, чем в Лондоне, и живут они несравненно лучше; некоторые просто в роскоши. Они изобретательнее лондонских мошенников; живостью, находчивостью и уменьем разыграть любую роль француз всегда заткнёт англичанина за пояс. Эти неоценимые для мошенника свойства и ставят парижских мошенников на совсем другую ногу. Они ловко подражают манерам и пользуются удобствами людей высшего класса. Многие существуют исключительно игрою.

– И в Лондоне много мошенников живут игрою.

– Положим, но способом-то совсем иным. Они постоянные посетители известных игорных домов, бильярдных и тому подобных мест; даже на скачках бывают, где идёт большая игра, и обирают неосторожного посредством знания всех условий успеха и замаскировывая свою игру сообщниками, подкупом или другими уловками, смотря по субъекту, которого надо обобрать. Здесь мошенничество производится с высшей утончённостью, просто художественно. Есть такие представители его, у которых обращение, тон, разговор, словом – всё безукоризненно; живут они в красивых домах, в аристократических кварталах; обстановка их носит печать наилучшего вкуса, величайшей роскоши и производит впечатление даже на парижан. Их считают настоящими вельможами, судя по их образу жизни, изысканному и расточительному, и потому, что их посещают знатные иностранцы и отчасти неразумные молодые французы. Во всех подобных домах ведут большую игру. Так называемые хозяин или хозяйка почти никогда не принимают в ней участия; они только доставляют сообщникам возможность грабить своих гостей; таким-то образом они опутывают в сети богатых иностранцев и очищают их карманы.

– Однако я слышал, что не далее, как в прошлом году, сын лорда Руксбёри, молодой человек, сорвал банк в двух парижских игорных домах.

– Видно, вы приехали сюда с тою же целью, – засмеявшись, заметил маркиз. – В ваши годы я сам задавался такою же отважной задачей. Собрал я для первого приступа сумму, ни более, ни менее, как в пятьсот тысяч франков. Я вообразил, что уничтожу всё и всех простым способом удваивать ставки нескончаемо. Что-то в этом роде я слышал и наивно предполагал, что содержатели банка ничего подобного не подозревают. На мое несчастье оказалось, что они не только имели очень ясное понятие, но и приняли свои меры против таких фокусов. Я наткнулся на преграду прежде чем успел порядком начать, а именно, есть правило, в силу которого не дозволяется удваивать ставку более четырех раз подряд.

– И теперь существует это правило? – спросил я с вытянувшимся лицом.

Он засмеялся и пожал плечами.

– Конечно, мой молодой друг. Люди, которые живут искусством, всегда знают его любителей. Вижу, вижу, вы составили себе такой же план, как и я; вероятно, и средствами запаслись?

Я сознался, что рассчитывал на победу в ещё более обширных размерах. У меня было с собою тридцать тысяч фунтов стерлингов.

– Каждый знакомый моего дорогого приятеля лорда Р— внушает мне живое участие; да признаться, и кроме моего уважения к нему, я пленен вами лично; простите же меня, если я покажусь вам навязчивым с моими расспросами и советами.

Я рассыпался в изъявлениях благодарности за его полезные предостережения и просил, чтоб он был настолько добр и дал мне все советы, какие мог.

– Если вы намерены послушаться меня, – сказал он: – то оставьте ваши деньги в банке, где они лежат. Не рискуйте ни одним луидором в игорном доме. В тот вечер, когда я отправился сорвать банк, я проиграл от семи до восьми тысяч фунтов на ваши английские деньги, а мое следующее похождение разорило бы меня вконец. Я добился входа в один из частных игорных домов мнимых аристократов, если б меня не спас вовремя один благородный человек, к которому я по сию пору питаю величайшее уважение и дружбу. По странной случайности он в настоящую минуту в этой гостинице. Я узнал его камердинера и навестил его в занятом им номере. Он – всё тот же честный, добрый и благородный человек, каким я прежде знавал его. Не живи он теперь в таком строгом уединении, я счел бы своим долгом представить вас ему. Лет пятнадцать назад он был самым надёжным руководителем, на которого можно положиться. Я говорю о графе де-Сент-Алире. Он потомок очень древнего рода и проникнут честью до мозга костей; к тому же это умнейший человек на свете, за исключением одной особенности…

– А какова эта особенность? – спросил я нерешительно, в высшей степени заинтересованный.

– Она состоит в том, что он женился на прелестном создании, по крайней мере лет на сорок пять моложе его, и теперь он, разумеется, отчаянно ревнив, хотя без малейшего повода, насколько я могу судить.

– Так графиня…

– Графиня, я полагаю, во всех отношениях достойна такого отличного мужа, – ответил он отчасти сухо.

– Я слышал пение сегодня; может быть, это пела она?

– О! она очень талантлива.

Водворилось минутное молчание.

– Я не должен терять вас из вида, – продолжал он – мне не хотелось бы, чтоб при первой же вашей встрече с моим другом, лордом Р—, вам пришлось сообщать ему, что вас общипали в Париже. Подобный вам богатый англичанин, с громадным капиталом у банкира, молодой, весёлый и щедрый, тотчас будет окружен в нашей столице тысячью гарпий и других пиявок; всё это жаждущее поживы население накинется на вас и будет бороться между собой, кто скорее овладеет вами и поглотит целиком.

В эту минуту я почувствовал толчок локтем моего соседа справа. Повернувшись на стуле, он, должно быть, нечаянно задел меня.

– Клянусь честью солдата, ни у кого из присутствующих рана на теле не заживёт так быстро, как у меня!

Произнесли эти слова грубым и громовым голосом. Я чуть не подпрыгнул на стуле и оглянулся; возле меня сидел офицер, большое и бледное лицо которого испугало меня на дворе. Он с какою-то свирепостью утер себе рот, осушив стакан красного вина, и заговорил опять:

– Ни у кого, доложу я вам! Это не кровь, это живая вода. Не говоря о росте, мышцах, ширине кости и кулаке, не говоря уже о безобразии – клянусь всеми духами преисподней, я с голыми руками сцепился бы со львом, выбил бы ему зубы и засек бы его до смерти его собственным хвостом – не говоря уже, повторяю, обо всех вышепересчисленных качествах, которыми я обладаю воочию, я стою шести человек на войне из-за одного свойства быстро излечиваться от ран. Хоть распори мне кожу, хоть проткни насквозь, хоть на клочки разорви осколками гранаты, но природа опять сложит меня целым и невредимым скорее, чем ваш портной успеет подновить старый мундир. Ей-Богу! господа, вы бы захохотали, если б увидели меня голого. Взгляните-ка только на мою руку – вот меня хватили сабельным ударом по ладони до самой кости, когда я силился оградить голову, уже раненную тремя ударами штыка, и что же? Спустя пять дней уже я играл с пленным английским генералом в шары у ограды монастыря Санта-Мария де-ла-Кастита в Мадриде. Еще в Аркольском сражении, чёрт возьми! ух, как приходилось жутко! Там каждый глотал в пять минут столько дыма, сколько достаточно было бы, чтоб задушить всех вас вместе в этой комнате. Мне всадили в одно и то же время две ружейные пули в ляжки, две картечины в икру, конец пики в левое плечо и осколок бомбы в дельтовидный мускул, да штык в хрящ правых ребёр; при этом ещё сабельным ударом мне снесли с добрый фунт мяса с туловища и почти целой конгревской ракетой угодили мне прямо в лоб. Довольно красиво, ха-ха! И все это сделалось скорее, чем вы успели бы вскрикнуть: «ах!». Что ж вы думаете? Полторы недели не прошло, как я уже шел форсированным маршем без сапог с одним штиблетом, несокрушимый, как скала, воодушевляя своим примером всю роту.

– Браво! брависсимо! пер-бакко! Вот молодец-то! – воскликнул в воинственном азарте толстенький, маленький итальянец, занимавшийся изготовлением зубочисток и колыбелей из плетеных ивовых прутьев на острове Богоматери: – Молва о ваших подвигах разнесётся по всей Европе. История этих славных войн будет написана вашею кровью!

– Не стоит говорить об этом. Сущий вздор! – воскликнул военный. – Намедни в Линьи, где мы в пух и вдребезги разнесли пруссаков, осколок гранаты щёлкнул меня по ноге, да и открыл мне, подлец, артерию. Кровь брызнула высоко, что твоя труба, и в полминуты я потерял ее по крайней мере с полведра. Еще один миг, и дух бы из меня вон; но я – не промах; с быстротою молнии я сорвал с себя шарф, обвязал им рану, выдернул штык из спины убитого пруссака, продел его в концы шарфа, повернул раза два кругом наподобие жгута и, остановив таким образом кровь, спас свою жизнь. Но, провал бы меня взял, господа, я столько потерял крови, что с той минуты остался навсегда бледен, как дно тарелки. Нужды нет, всё пустое. Это хорошо пролитая кровь.

С этими словами он взялся за свою бутылку столового вина.

Маркиз между тем сидел с закрытыми глазами и с таким видом, что покоряется неизбежному наперекор чувству гадливости.

– Послушай-ка, любезный, подскажи, – обратился офицер к слуге, в первый раз понизив голос и перегнувшись через спину стула: – кто приехал в дорожной карете тёмно-жёлтой с чёрным, которая стоит посреди двора и на дверцах которой изображён герб в виде красного, как мои обшлага, журавля, окружённого разными украшениями?

Слуга не смог дать на это ответа.

Взгляд чудака-офицера, который вдруг сделался серьёзен и даже суров, как бы случайно остановился на мне. В это время он не принимал уже никакого участия в общем разговоре.

– Извините, милостивый государь, если я спрошу, не вас ли видел сегодня у этой кареты в то же время, как я рассматривал герб? Не можете ли вы мне сказать, кто в ней приехал?

– Граф и графиня де Сент-Алир, полагаю.

– А здесь они, в этой гостинице?

– Они заняли номер наверху.

Он вздрогнул и чуть было не вскочил со стула, однако мгновенно опустился опять, и я слышал, как он под нос ругался, бормотал что-то, ухмылялся и словно рычал. Я не мог понять, испуган он или взбешён.

Я обернулся к маркизу, чтобы сказать ему что-то, но его уже не было. Вышли ещё несколько человек, и зала скоро опустела.

Два, три полновесных полена горело в камине, так как к вечеру стало довольно холодно. Я сел ближе к огню в большое кресло резного дуба с спинкою громадной вышины; кресло это казалось современным эпохе Генриха IV.

– Не знаешь ли ты, любезный, кто этот офицер? – спросил я, подозвав к себе одного из слуг.

– Это полковник Гальярд, сударь.

– Часто он бывал здесь?

– Однажды, около года назад, он провел здесь с неделю.

– Я никогда не видывал человека бледнее его.

– Это правда, сударь; его не раз принимали за привидение.

– Не можешь ли ты дать мне бутылку настоящего, хорошего бургундского?

– Самого лучшего, какое только существует во Франции, сударь.

– Подавай же его сюда со стаканом на этот стол возле меня. Могу я здесь просидеть ещё с полчаса?

– Конечно, сударь.

Мне было очень уютно, вино было превосходное, мысли мои были веселы и светлы.

«Прекрасная графиня! прекрасная графиня! – вертелось у меня на уме: – будем ли мы когда-нибудь знакомы покороче?»

Глава VI

Обнаженный меч

Если человек день-деньской скакал на почтовых, меняя воздух, которым дышит, каждые четверть часа; если он доволен собою и ничто на свете не озабочивает его; если он сидит один у огня в покойном кресле, да ещё после плотного ужина, то ему весьма простительно вздремнуть.

Я только что налил себе четвёртый стакан вина, как взял да и заснул. Кажется, я могу сказать наверно, что голова моя свисла в крайне неудобной позе; признано также, что французская кухня не порождает приятных сновидений.

Вот что мне приснилось. Я как будто перенёсся в громадный собор, тускло освещённый четырьмя свечами, которые стояли по углам возвышенной платформы, обитой чёрным; на возвышении лежало, как мне казалось, тело графини де-Сент-Алир, также в чёрных драпировках. Церковь, по-видимому, была пуста и я мог различать только небольшое светлое пространство вокруг свечей.

То немногое, что я в состоянии был видеть, носило отпечаток готической мрачности и способствовало тому, чтоб мое воображение пополнило образами чёрную пустоту, сиявшую вокруг меня. До слуха моего долетал звук шагов двух лиц, медленно шедших по каменному полу; шаги отражались так глухо, что я по одному этому мог заключать, как обширно здание. Меня охватило чувство какого-то тягостного ожидания; вдруг, к невыразимому моему ужасу, тело, лежавшее на катафалке, произнесло (не шевелясь однако) тихим шёпотом, от которого меня мороз подрал по коже: «Они идут положить меня в гроб живую; спасите меня!»

Я не мог двинуться с места, не мог произнести слова. Я оцепенел от страха. Теперь двое идущих приблизились настолько, что вошли в черту света. Один, граф де-Сент-Алир, подошёл к голове лежащей фигуры и взял ее под плечи, мертвенно бледный полковник, с рубцом поперек носа и выражением адского торжества на лице, взялся за ноги. Затем оба принялись поднимать ее…

С невообразимым усилием я наконец поборол оцепенение, сковывавшее мне руки и ноги, и вскочил с кресла, задыхаясь.

Я проснулся, но большое, злое лицо полковника Гальярда, бледное как смерть, обращено было ко мне с противоположной стороны камина.

– Где она? – вскричал я с содроганием.

– Это зависит оттого, кто она, – насмешливо ответил полковник.

– Господи помилуй! – воскликнул я, безмысленно озираясь.

Полковник глядел на меня посмеиваясь, между тем как ему подавали чашку чёрного кофе. Он стал прихлебывать из неё, распространяя в воздухе приятный аромат коньяка.

– Я вздремнул и мне что-то приснилось, – заметил я из опасения, не вырвалось ли у меня какого-нибудь крепкого словца, вследствие роли, которую он играл в моём сне. – С минуту я не мог прийти в себя.

– Не чуть ли вы тот самый молодой человек, который занимает комнаты над номером графа и графини де Сент-Алир? – обратился он ко мне, подмигнув одним глазом так, что закрыл его совсем, а другим уставившись на меня в упор.

– Кажется, мои комнаты над ними, – ответил я.

– Ну, молодой человек, смотрите, чтоб вам не приснилось чего-нибудь похуже в одну прекрасную ночь, – таинственно заметил он, покачав головой с беззвучным смехом. – Чтоб не приснилось чего-нибудь похуже, – повторил он.

– Что вы этим хотите сказать, полковник?

– Я сам стараюсь разъяснить это, – ответил полковник – и надеюсь, что добьюсь своей цели. Когда я ухвачусь за первый дюйм руководящей нити, то крепко держу ее между большим и указательным пальцами; как ни вертись, а я себе потихонечку, мало-помалу, иду да иду вперед, обойду и вправо, и влево, и вокруг, и не выпущу, пока вся нить не намотана у меня на большом пальце, а кончик её с самою-то тайной в моей руке. Находчив я, сударь вы мой, хитёр, как пять лисиц и бдителен как ласка! Чёрт возьми! Я составил бы себе состояние, если б унизился до роли шпиона. Хорошее тут вино? – заключил он, бросив вопросительный взгляд на мою бутылку.

– Очень хорошее, – ответил я. – Не желаете ли попробовать стакан?

Он выбрал самый большой, налил в него вино по самый ярай, приподнял его и, поклонившись мне, выпил маленькими глотками, не торопясь.

– Ба! Это не то, что следует! – воскликнул он презрительно, однако стакан свой наполнил опять. – Вы мне поручили бы потребовать бургундского, так вам не подали бы такой дряни.

Я ушел от этого господчика, как скоро оказалось возможным, не нарушая правил вежливости. Надев шляпу, я вышел один, вооруженный только моею здоровою палкой. Я обошел двор и поглядел на окно графини. Однако внутренние ставни были затворены и я даже не имел сентиментального утешения поглядеть на свет, при котором эта прелестная женщина писала или читала, или сидела, погружённая в мечты о… О ком бы то ни было.

Это тяжёлое лишение я вынес, как мог, и прошёлся по городу. Не стану докучать вам описанием лунных эфектов и бреднями человека, влюбившагося с первого взгляда в хорошенькое личико. Довольно того, что бродил я по улицам с полчаса и направился обратно к гостинице. Слегка дав крюку, я очутился на небольшой площади, на каждой стороне которой находилось дома по два, чрезвычайно высоких и со щипцом на фронтоне, а посредине, на пьедестале грубой работы высилась каменная статуя, много веков подвергавшаяся разрушительному действию непогод. На эту статую смотрел высокий мужчина, отчасти худощавый, в котором я тотчас узнал маркиза д’Армонвиля; и он мигом узнал меня. Сделав шага два в мою сторону, он пожал плечами и засмеялся.

– Вероятно, вас немало поразило, что я стою здесь, вытаращив глаза и любуюсь при лунном свете старой каменной статуей. Всё хорошо, извольте видеть, лишь бы время убить. Да и вы чуть ли не страдаете от скуки так же, как я? Уж мне эти провинциальные городки! Господи, Творец! сколько надо силы воли, чтобы жить в них! Еслиб я мог сожалеть о том, что в ранней молодости сошелся с человеком, дружба которого делает мне честь, кажется, за одно то, что она осуждает меня на пребывание в подобном месте, я теперь был бы на это способен. Полагаю, вы завтра утром отправляетесь далее?

– Я уж требовал лошадей.

– А мне надо ждать письма или прибытия одной личности; лишь то или другое возвратит мне свободу. Но когда это совершится, я и определить не сумею.

– Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

– Ничем, благодарю тысячу раз. О! в этом деле все роли распределены в точности. Я, в качестве любителя, принимаю участие единственно по дружбе.

Таким образом разговаривал он, пока мы медленно возвращались к гостинице «Прекрасная Звезда». На время водворилось молчание. Я нарушил его, спросив, не знает ли он чего-нибудь о полковнике Гальярде.

– Разумеется, знаю; он немного помешан; тяжело ранен в голову. Бывало он мучил до смерти все военное министерство. Вечно у него какая-нибудь фантазия засядет в голову. Ему ухитрились дать занятие в министерстве – понятно, не строевое – но в последнюю кампанию Наполеон, который так нуждался в людях, дал ему полк. Гальярд всегда был отчаянный рубака, а таких-то императору и было нужно.

В городке находилась другая гостиница под названием «Французский Герб». У двери её маркиз таинственно пожелал мне доброй ночи и скрылся.

Медленно направляясь к моей гостинице, я встретил в тени тополевой аллеи трактирного слугу, который подавал мне бургундское. Я думал о полковнике Гальярде и остановил лакея, когда он поравнялся со мною.

– Кажется, ты говорил, что полковник Гальярд однажды провел в гостинице с неделю?

– Точно так, сударь.

– Что, он в своем уме?

Лакей вытаращил на меня глаза.

– И очень, сударь.

– Никогда не подозревали его в помешательстве?

– Решительно никогда. Он немного бурчит порой, но человек чрезвычайно умный.

– Что тут прикажете думать? – пробормотал я себе под нос, идя далее.

Вскоре я мог уже видеть свет в окнах «Прекрасной Звезды». Карета, запряженная четверкой, стояла у двери в лунном свете, а в сенях гудела бешеная ссора и над всеми другими звуками преобладал оглушительно резкий голос полковника Гальярда.

Большая часть молодых людей – охотники поглазеть на схватку. Но тут ещё я инстинктивно предугадывал, что в деле окажется нечто для меня особенно интересное. Мне пришлось пробежать не более пятидесяти ярдов, когда я очутился в сенях старой гостиницы. Главным действующим лицом в странной драме предо мною был полковник; он стоял против графа де Сент-Алира, который, в дорожном костюме и с чёрным шарфом, обмотанным вокруг шеи и закрывавшем наполовину его лицо, очевидно, был остановлен в ту минуту, когда направлялся к своему экипажу. Немного позади него стояла графиня, также в дорожном костюме и с опущенною на лицо густою чёрною вуалью; в нежных пальчиках своих она держала белую розу. Нельзя вообразить более дьявольского олицетворения ненависти и бешенства, каким был полковник в эту минуту; напряжённые жилы так и выдавались на его лбу, глаза готовы были выскочить, он скрежетал зубами с пеною у рта. Саблю он держал ноголо и во время яростных своих криков и обличений топал ногою о пол и размахивал оружием в воздухе. Хозяин гостиницы старался успокоить полковника, но все его усилия оставались тщетными. Двое слуг, бледных от испуга, выглядывали из-за спин, не принося никакой существенной пользы. Полковник всё неистовствовал, громил и махал саблей.

– Я не был уверен в вашей красной птице; я не мог вообразить, чтоб вы осмелились путешествовать по большой дороге, останавливаться в порядочных гостиницах и спать под одним кровом с честными людьми. Вы, вы оба… вампиры, хищные волки, кровопийцы. Призовите жандармов, говорю я. Клянусь св. Петром и всеми чертями, если кто-нибудь из вас попробует выйти из этой двери, я снесу ему голову!

С минуту я стоял, поражённый изумлением. Вот ведь удобный случай! Я немедленно подошел к графине; она с диким взором взяла меня за руку.

– О! что нам делать? – взволнованным шёпотом произнесла она: —Какой страшный этот сумасшедший! Ведь он не пропустит нас; он убьет моего мужа.

– Ничего не бойтесь, графиня, – ответил я, с романтической преданностью став между графом и полковником, который не переставал кричать и сыпать бранью. – Держи свой язык за зубами и прочь с дороги, разбойник, грубиян, подлец! – заревел я, в свою очередь разсвирепев.

Графиня слегка вскрикнула и этим вполне вознаградила меня за опасность, которой я подвергался, когда Гальярд после минутного изумления, быстро опустил занесенную кверху руку и сабля его рассекла воздух надо мною.

Глава VII

Белая роза

Я оказался проворнее полковника. В ту минуту, когда он, не думая ни о каких последствиях, а только имея в виду наказать меня по заслугам, замахнулся надо мною с твёрдым намерением рассечь мне голову до зубов, я хватил его по виску моей толстой палкой; он отшатнулся, а я вторично хлопнул его по голове; он и повалился, точно мертвый.

Мне плевать было, жив он или мёртв; в эту минуту я уносился вихрем самых упоительных и сатанинских ощущений.

Саблю Гальярда я сломал под ногой и куски вышвырнул на улицу. Старый граф де Сент-Алир пустился к двери во все лопатки, не глядя ни направо, ни налево, не благодаря никого; проворно сбежав с ступеней крыльца, он юркнул в карету. В то же мгновение я стоял возле очаровательной графини, брошенной таким образом на произвол судьбы; я подал ей руку и повёл её к карете. Она села в неё, и я захлопнул дверцы. Все это было исполнено мною молча.

Едва лишь я захотел спросить, не удостоят ли меня ещё какого-нибудь, приказания, и оперся рукой на нижний край опущенного окна, как графиня робко и вместе с тем взволнованно положила свою руку на мою. Губы её почти касались моей щеки, когда она шепнула торопливо:

– Быть может, мы не увидимся никогда более. О, если б я могла забыть вас! Уходите – прощайте! Ради Бога, уходите!

Я пожал ей руку. Она отдернула ее, но дрожащими пальцами сунула мне в руку белую розу, которую держала во всё время этой бурной сцены.

Это происходило, пока граф приказывал что-то своим пьяным слугам, просил их и проклинал. Они скрывались где-то, пока я ловким своим вмешательством, как подсказывало мне собственное сознание впоследствии, не положил конец критическому положению вещей. Теперь они проворно взобрались на козлы, подгоняемые страхом. Ямщик хлопнул бичом, лошади побежали рысцой и карета покатила к Парижу со своей дрогоценной ношей вдоль своеобразной главной улицы, освещённой луной.

Я стоял на мостовой, пока экипаж не скрылся из вида и расстояние не заглушило шума колес.

Тогда я с глубоким вздохом опустил глаза на бледную розу, завернутую в мой носовой платок – радостный и драгоценный залог любви, тайно переданный на прощанье, так что ни один нескромный глаз этого не видал. Хозяин гостиницы со своими слугами поднял между тем раненного героя ста сражений и прислонил его к стене, обложив с обеих сторон чемоданами и подушками. В его большой рот влили рюмку водки, которую в свое время все-таки поставили на его счет; но дар Божий в первый раз остался непроглоченным.

Плешивый военный врач, старичок лет шестидесяти с очками на носу, который один отнял восемьдесят семь рук и ног после дела под Эйлау, сложив двою шпагу и пилу, свои лавры и липкий пластырь, поселился доживать век в родном своем городе. Его-то второпях призвали оказать пособие пострадавшему герою. Эскулап нашел, что череп храброго Гальярда получил повреждение, что во всяком случае было потрясением мозга и дела для его замечательного искусства врачевания хватит недели на две.

Мною овладело некоторое беспокойство. Неприятный был бы для меня сюрприз, если б моя поездка с целью срывать банки, разбивать сердца и, как видите, головы, закончилась бы на галерах или на эшафоте. В то время я не совсем ясно отдавал себе отчет в политических колебаниях, что, впрочем, было свойственно большинству из гражданской публики.

Полковника отнесли в его комнату; он тяжело храпел.

Я вызвал хозяина в залу, где ужинали. Коль скоро вы намерены двинуть какую-либо власть, чтоб добиться важной цели, отбросьте всякие мелочные расчёты. Лучше зайти за предел на тысячу со ста, чем не дойти от него на мельчайшую из дробей. Это я сознавал безотчетно.

Я потребовал лучшего вина, какое было в гостинице, и пригласил хозяина распить его со мною в размере двух стаканов на один, а затем объявил ему, что он не должен отказываться принять безделицу на память от посетителя, который в восторге от всего, что видел в известной всему миру гостинице «Прекрасная Звезда». С этими словами я вложил емув руку двадцать пять луидоров. Почувствовав в руке деньги, хозяин просиял; угрюмое выражение его лица сменилось наилюбезнейшим, обращение его из сдержанного стало вдруг добродушным, и, пока он проворно опускал в карман золотые монеты, было очевидно, что между нами уже установились самые приятельския отношения.

Разумеется, я тотчас же завёл речь о разбитой голове полковника. Мы вполне согласились между собою, что не надели я его довольно веским щелчком моею тростью, он снес бы головы у половины населения «Прекрасной Звезды». Все слуги до единого разве не подтвердят этого под присягой?

Дальновидный читатель, вероятно, поймет, что кроме цели уклониться от скучных допросов правосудия я имел и другую причину стремиться в Париж как можно скорее. Можно судить о моем глубоком ужасе, когда мне объявили, что в эту ночь нельзя достать лошадей ни за деньги, ни за какую-либо приязнь. Последняя пара, какая имелась в городе, взята была в гостиницу «Французский Герб» для господина, который обедал и ужинал в «Прекрасной Звезде» и которому в эту же ночь необходимо было отправиться в Париж.

Кто был этот господин? Уехал он уже? Нельзя ли его убедить остаться до утра? На эти вопросы я скоро получил ответ.

Путешественник оказался в своем номере, торопясь уложить вещи, и звали его Дроквилем.

Я единым духом взбежал к себе наверх. Там я нашел моего камердинера и при виде его мысли мои тотчас приняли другой оборот.

– Ну, Сэн-Клэр, говори скорее, кто эта дама? – вскричал я.

– Она дочь или жена – что именно, все-равно, – графа де Сент-Алира, старика, которого генерал чуть не изрезал саблею на ломти, как огурец, если б вы, по счастью, не уложили его самого в апоплексическом ударе. '

– Молчи, дурак! Он напился как скот и храпит во всю ивановскую; он мог бы говорить, если б хотел – да кто о нем заботится? Живо собери мои вещи. Где остановился мсьё Дроквиль?

Разумеется, Сен-Клэр и это знал; ему всегда было известно всё на свете.

Спустя полчаса Дроквиль и я катили по дороге к Парижу в моем экипаже и на его лошадях. Я рискнул было спросить между прочим, не жена ли графа де-Сент-Алира была с ним и нет ли у него дочери?

– Есть, и прелестная молодая девушка, говорят; но была ли жена с ним, или эта дочь от перваго брака, я сказать не могу. Я видел одного графа.

Вскоре маркиз стал подрёмывать и быстро заснул, прижавщись в уголок. Я также задремал и то и дело кивал головою; но маркиз спал, как убитый. Проснулся он только минуты на две на следующей станции, где на наше счастье лошади уже были заготовлены его человеком, посланным, как он мне сообщил, с этою целью вперед.

– Простите меня, я скучный спутник, – сказал он: – но признаться, в течение трех суток я не спал более двух часов. Я выпью здесь чашку кофе; все-таки я порядком выспался. Советую и вам спросить себе чашку. Здесь кофе бывает отличный.

Он потребовал две чашки черного кофе и ждал, пока их принесут, высунув голову из окна.

– Мы оставим чашки с подносом, – сказал он слуге, который принес его. – Спасибо.

Произошло маленькое промедление, пока он расплачивался, а там он принял из рук лакея маленький подносец и подал его мне с чашкою кофе.

От подноса, однако, я отказался, он и поставил его к себе на колени, чтоб изобразить нечто в роде столика.

– Терпеть не могу, чтоб меня ждали и торопили, заметил он: – я люблю пить кофе маленькими глотками на досуге.

Я изъявил согласие. Действительно кофе, оказался совершенством в своем роде.

– Подобно вам, маркиз, я мало спал эти последние две-три ночи и мне трудно бороться со сном. Кофе принесет мне пользу: он так освежает.

Мы ещё не допили, когда экапаж уже опять покатил по дороге.

Кофе расположил нас к болтливости и мы разговаривали с оживлением.

Маркиз был чрезвычайно добродушен и притом умен; он блистательно и вместе с тем забавно описал мне парижскую жизнь, её обычаи и опасности, выставив на вид всё, что могло бы снабдить меня практическими предостережениями, в высшей степени ценными.

Несмотря однако на забавные и любопытные рассказы моего собеседника, исполненные рельефности и остроумия, вскоре меня опять стало клонить ко сну и я готов был задремать.

Вероятно, заметив это, маркиз добродушно прекратил мало-помалу разговор; водворилось молчание. Окно с его стороны было опущено. Он выбросил в него свою чашку; ту же услугу он оказал и мне; а в заключение и подносец полетел вслед за чашками. Я слышал, как он звякнул о камни, падая на дорогу. Вот счастливая будет находка для раннего путника в деревянных сабо!

Я прижался в свой уголок; моя драгоценность – белая роза – лежала теперь, завёрнутая в листок бумаги у меня на сердце. Она внушала мне всевозможные романтические мечты. Между тем сон одолевал меня всё более и более. Однако, настоящим образом я заснуть не мог. Моими полузакрытыми глазами я видел из своего угла внутренность кареты.

Мне сильно хотелось спать, но граница между бдением и сном стала для меня недосягаема; вместо сна я впал в какое-то новое для меня состояние непонятного оцепенения.

Маркиз достал со дна кареты свой письменный ящик, поставил его к себе на колени, отомкнул его и вынул предмет, оказавшийся лампой, которую он на двух приделанных к ней крючках повесил пред собою над окном. Лампу он зажёг, надел очки и, достав пачку писем, принялся пристально читать их.

Мы продвигались вперёд крайне медленно. До сих пор я всё время ехал четвёркой, теперь же мы рады-радёхоньки были получить и пару лошадей. Разумеется, скорость езды значительно от того пострадала.

Мне до смерти надоело смотреть на маркиза, который, с очками на носу, все читал, откладывал и надписывал одно письмо за другим. Я силился избавиться от этого однообразного зрелища, которое мне наскучило, но что-то мешало мне сомкнуть глаза. Как я ни пытался закрыть их, мне только пришлось убедиться, что я лишен всякой возможности исполнить это.

Хотелось мне протереть глаза, но рукой пошевельнуть не мог; воля моя уже была бессильна над моими членами – я не был в состоянии двинуть ни одним составом, ни одним мускулом, так же точно, как не мог бы силой воли повернуть карету кругом.

До этой минуты я не испытывал ни малейшаго страха. Но вдруг меня охватил ужас. Не в болезненном ли я припадке? Это не может быть действием тяжелого сна.

Просто ужасно было, что мой добродушный спутник сидит себе преспокойно и занимается своей кореспонденцией, тогда как стоило ему только толкнуть меня, чтоб рассеять мои мучительные ощущения.

Я сделал громадное усилие, чтоб вскрикнуть; напрасный труд. Я повторил попытку несколько раз все с таким же результатом.

Теперь мой спутник связал свои письма и выглянул в окно, напевая вполголоса мотив из оперы. Обернувшись потом ко мне, он сказал:

– Я вижу огни; мы будем на станции минуты через две или три.

Он всмотрелся, в меня пристальнее и, пожав плечами, с доброю улыбкою промолвил:

– Бедный малый! Как он, должно быть, утомился – как крепко спит! Он проснётся, когда мы остановимся.

Тут он положил пачку писем в ящик, запер его на ключ, очки сунул в карман и опять выглянул из окна.

Мы въехали в небольшой городок. Было около двух часов ночи, полагаю. Карета остановилась. Я увидал отворённую дверь гостиницы; из неё кто-то вышел с огнём.

– Вот мы и приехали! – весело вскричал мой спутник, обернувшись ко мне.

Однако, я не проснулся.

– Да, да, он, видно, очень утомился, – повторил про себя маркиз, с минуту прождав ответа.

Сен-Клэр подошел и отворил дверцы.

– Твой господин крепко спит; он так утомлен. Жестоко было бы будить его. Мы с тобою выйдем закусить, пока перепрягут лошадей, а для мистера Бекета надо взять что-нибудь такое, что он мог бы скушать в карете, когда проснётся. Даю голову на отсечение, что он страшно проголодался.

Он поправил свою лампу, подлил в нее масла и, прилагая все старания, чтоб не потревожить меня, вышел из кареты. Я слышал, как он повторил Сен-Клэру предостережение не будить меня и, продолжая с ним говорить, исчез в дверях гостиницы, а я остался в уголке кареты в прежнем состоянии оцепенения.

Глава VIII

Трехминутное посещение

В разные периоды жизни я испытывал страшную боль, но, благодарение Богу, ни прежде, ни после никогда не выносил ничего подобного. Желаю только от всей души, чтобы такое состояние не походило ни на один род смерти, которому подверждено человечество. Я чувствовал себя, точно дух в темнице; невыразимо мучительно было мое безмолвное и неподвижное страдание.

Мыслительная способность оставалась во мне в полной силе и деятельности. Безотчетный ужас охватывал мою душу. Чем это окончится? Неужели, это и есть смерть?

Надо заметить, что всё происходившее вокруг меня я мог наблюдать с величайшей ясностью. Я видел и слышал, как в жизнь свою не слыхивал и не видывал лучше. Только воля моя просто как будто утратила всякое влияние на мое тело.

Я уже говорил, что маркиз не погасил своей дорожной лампы, когда вышел на станции. Призывая его возвращение всеми силами души, я вслушивался в малейший шорох, в надежде на какую-нибудь счастливую случайность, которая выведет меня из каталепсии.

Вдруг дверцы кареты отворились, хотя не было слышно приближающихся шагов, и некий человек, совершенно мне незнакомый, вошел и сел возле меня.

Лампа горела так ярко, как восковая свеча; я вполне мог разсмотреть неивестного при её свете. Он был молод; сверх всего на него была накинута тёмно-серая широкая и длинная шинель с капюшоном, который падал ему на лоб. Мне показалось, когда он входил, будто под опущенным капишоном мелькнул золотой галун военной фуражки, а из-под широких рукавов верхней одежды, несомненно, виднелись галун и пуговицы военного мундира.

У непрошенного посетителя были густые, чёрные усы и эспаньолка; кроме того, я заметил красный рубец поперек щеки и верхней губы.

Он сел возле меня, говорю я, и тихо затворил за собою дверцы. Все это сделалось в одно мгновение. Потом наклонившись во мне, он заслонил глаза от света лампы своею рукою в перчатке и внимательно всматривался мне в лицо несколько секунд.

Человек этот появился беззвучно, как привидение; все, что он делал, исполнялось с быстротой и решительностью заранее обдуманного и определенного плана. Цель у него, очевидно, была не добрая. Я подумал, что он хочет обобрать меня и убить. Тем не менее я оставался недвижим и бессилен, как мертвое тело. Он сунул руку в мой боковой карман и вынул из него мою дрогоценную белую розу вместе со всеми письмами, какие там находились и между которыми была бумага для меня важная.

На письма мои он едва взглянул. Очевидно, ему до них не было никакого дела. И моё сокровище, белую розу, он тоже отложил в сторону. Весь интерес для него, должно быть, заключался в бумаге, о которой я сейчас упоминал; как только развернул ее, он бегло стал отмечать карандашом в записной книжке её содержание.

Человек этот исполнял своё дело с хладнокровием и неторопливой быстротой, изобличавшими, как мне показалось, привычку полицейского.

Потом он сложил бумаги по возможности в прежнем порядке, опустил их ко мне в карман и был таков.

Его посещение не длилось и трех минут. Вскоре после его удаления я опять услышал голос маркиза. Он сел в карету, поглядел на меня и улыбнулся, вероятно, завидуя моему крепкому сну, подумалось мне. Ах, если б он только знал все!

Он снова принялся читать свои письма и делать на них отметки при свете лампочки, только что послужившей для тайных целей шпиона.

Мы выехали из городка, продолжая наш путь прежним умеренным шагом. Мили на две уже осталось за нами место действия, так называемаго мною, полицейского осмотра, которому я подвергся, когда у меня вдруг странно застучало в одном ухе и я почувствовал, как будто воздух проникает через него мне в горло. Ощущение это походило на то, как будто пузырь, образовавшийся глубоко в ухе, внезапно надулся и лопнул. Невыразимое оцепенение мозга тотчас исчезло; в голове моей как-то удивительно зажужжало и каждый нерв в моем теле слегка содрогнулся, в роде того, как бывает, когда станет отходить отёкшая рука или нога. Я вскрикнул, приподнялся и снова упал на свое место; весь дрожа, я откинулся назад и внезапно почувствовал такую слабость, как будто мне сейчас сделается дурно.

Маркиз вытаращил на меня глаза, взял меня за руку и спросил. озабоченно, не болен ли я. Ответил я одним лишь тяжким стоном.

Постепенно, однако, я приходил в нормальное состояние. Хотя и едва слышно, но вскоре я уже мог сообщить маркизу, как жестоко я страдал, а там передал и про наглый осмотр моих писем и бумаг во время его отсутствия.

– Боже милосердный! – воскликнул он: – уж не добрался ли мошенник и до моей кореспонденции?

Я успокоил его на этот счет. Тем не менее он поставил свой ящик возле себя и принялся тщательно осматривать всё, что в нём заключалось.

– Да, благодарение Богу, ничего нетронуто, – пробормотал он себе под нос. – Тут есть штук шесть писем, которых я ни за что на свете не хотел бы видеть в чужих руках.

Затем он стал расспрашивать меня с большим участием обо всём, что я чувствовал во время моего странного припадка оцепенелости.

– Один мой приятель, – сказал он, выслушав меня: – испытал точь-в-точь то же, что и вы, насколько я могу понять. Было это на корабле и, полагаю, вследствие сильного волнения. Он, подобно вам, отличался храбростью и внезапно был призван показать и свою неустрашимость, и силу. Спустя часа два усталость взяла своё и он, по-видимому, впал в глубокий сон. А на самом деле он находился в состоянии, которое потом описывал совершенно так же, как вы теперь определяли мне свои ощущения.

– Я очень рад, что мой припадок – не единичное явление. Повторялся ли он с вашим приятелем?

– Я знал его много лет после того и никогда не слыхал, о чем-либо подобном. Меня поражает однородность причин, вызвавших тот и другой припадок. Ваш неожиданный и отважный бой один-на-один при самых невыгодных условиях с таким опытным борцом, как этот помешанный драгунский полковник, ваше утомление и, наконец, расположение ко сну, всё в точности согласуется с тем, что испытал мой друг… Желал бы я знать, заговорил он немного погодя: – Кто это каналья, которому вздумалось осмотреть ваши бумаги? Однако возвращаться назад решительно не стоит; мы ничего не узнаем. Подобные люди всегда искусно устраивают свои дела. Я думаю, впрочем, что это агент полиции. Мошенник обобрал бы вас.

Я говорил мало, чувствуя себя нехорошо и очень слабым, но маркиз поддерживал приятный разговор.

– Мы становимся такими короткими знакомыми, – сказал он наконец: – что хотя и не часто, а все же видеться в Париже мы должны; я могу вам быть полезен. Только позвольте напомнить вам, что маркиза д’Армонвиля в настоящую пору не существует, а есть один мсьё Дроквиль. Назовите мне, пожалуйста, гостиницу, где предполагаете остановиться. Ведь вы понимаете, что за отсутствием маркиза, который путешествует, его дом стоит пустым и находятся в нем только двое или трое старых слуг, а те и мельком не должны видеть мосьё Дроквиля. Но тем не менее он ухитрится доставить вам место в ложе маркиза в опере, даже, быть может, доступ и в другия места, где он потруднее. И так как скоро дипломатическая роль маркиза д’Армонвиля будет закончена и он свободен будет называться своим настоящим именем, то он ни под каким видом не разрешит своему другу, мистеру Бекету, не сдержать данного им слова навестить его осенью в замке д’Армонвиль.

Разумеется, я усердно благодарил маркиза.

Чем ближе мы подвигались к Парижу, тем выше я ценил его покровительство. Поддержка такого важного именно в ту минуту лица и его дружеское участие к иностранцу, на которого он, так сказать, напал случайно, могло придать моему пребыванию в столице Франции несравненно более приятности, чем я вправе был ожидать.

Нельзя было оказывать более любезности, чем маркиз, и в обращении своем и в выражении лица. Пока я ещё благодарил его, карета вдруг остановилась у станции, где нас ждали свежие лошади и где, как вскоре оказалось, нам предстояло разстаться.

Глава IX

Сплетни и совет

Мое исполненное приключений путешествие наконец было окончено. Я сидел у окна в номере гостиницы и смотрел на блистательный Париж, который мигом ожил и закипел веселой суетой. Каждый читал о том восторженном волнении, которое последовало за катастрофой с Наполеоном и вторичным водворением Бурбонов. Лишним было бы, если б я мог припомнить и описать после стольких лет, что я испытал и какое впечатление произвел на меня вид Парижа в эту странную эпоху. Конечно, я в первый раз был в нём; однако, как часто я ни бывал впоследствии в этой очаровательной столице, никогда после я не видал ее в таком восторженном оживлении и сам уже не находился в таком восторженном состоянии.

* * *

Я провел в Париже два дня и чего только не пересмотрел; но я вовсе не подвергался грубости и нахальству взбешённых поражением французских военных, на которых я слышал много жалоб.

1 Дормёз (франц. dormeuse, от dormir – спать) – дорожная карета, устроенная так, что в ней можно было вытянуться во весь рост и таким образом удобно спать.
Продолжить чтение