Читать онлайн Русские избранники бесплатно

© Георг фон Гельбиг, 2022

© В. А. Бильбасов, перевод, 2022

От издателя

Скоро исполнится сто лет «Русским избранникам» Гельбига и, тем не менее, труд этот до настоящего времени не переведен, еще на русский язык.

Пятнадцать лет назад, в 1886 г., в историческом журнале, издающемся в Петербурге и называющемся «Русская Старина», был помещен перевод, но с большими пропусками, потребованными русскою цензурою. Переводчик, проф. В. Бильбасов, автор «Истории Екатерины Второй», любезно предложил мне воспользоваться его переводом, причем сообщил и вычеркнутые цензурою места.

Таким образом, я имею возможность издать первый полный перевод столь важного для русской истории сочинения Гельбига.

При всех 110-ти биографиях «Русских избранников» переводчиком были указаны все источники и пособия, которые подтверждают дополняют или опровергают показания и взгляды Гельбига. Я не считал необходимым перепечатывать эти указания, которые желающие могут найти в соответствующих выписках «Русской Старины». В настоящем издании примечания автора отмечены цифрами, переводчика – значками.

Берлин 1899.

Унтер ден Линден, 17.

Фридрих Готтгейнер».

От переводчика

В начале 1809 года в Тюбингене появилась небольшая книжка на немецком языке, посвященная различным личностям, игравшим более или менее видную роль в русской жизни XVIII века. Несмотря на заманчивое заглавие – Русские избранники (Russische Günstlinge), – способное, казалось, привлечь внимание публики, книжка не имела успеха. В тот год внимание Европы было поглощено военным шумом первого французского императора; России тоже было не до книжек: турецкая и шведская войны были в полном разгаре – Торнео был уже взят графом Шуваловым, при Журжеве турки были уже разбиты, но еще далеко было до мира, как к этим двум театрам войны присоединился третий – была объявлена война Австрии и князь Сергей Голицын вступил в Галицию. К этим общим причинам присоединились, быть может, и частные: книжка вышла без имени автора и не могла, следовательно, внушать к себе особое доверие; из 110 биографий, заключающихся в книжке, только меньшая часть посвящена русским людям, большая же касается иностранцев, искавших счастья при русском дворе; наконец, иностранные книги подвергаются в России особой цензуре, интересуют очень немногих и читаются мало – велик ли же спрос на них был в начале XIX столетия? Как бы ни было, но книжка не имела успеха: она не была переведена ни на один чужестранный язык, кроме шведского, и ни автор, ни издатель не дожили до второго ее издания, которое появилось лишь 75 лет спустя, в 1883 году.

В 1853 году профессор Иенского университета Эрнст Герман в своей «Истории государства Российского» впервые обратил внимание на тюбингенскую книжку. «Эта книжка, – говорит он, – очень полезна для русской истории XVIII века. На экземпляре, хранящемся в королевской библиотеке в Дрездене, на корешке переплета, вытиснено имя ее автора – фон Гельбиг».

Георг Адольф Вильгельм фон Гельбиг прибыл в Россию в 1787 году, провел восемь лет, преимущественно в Петербурге, имел обширный круг знакомых и лично был известен императрице Екатерине II как секретарь саксонского посольства. Были изданы депеши Гельбига из Петербурга к саксонскому министру графу Лоссу в Дрезден, из которых легко усмотреть, что Гельбиг исполнял возлагавшиеся на него обязанности весьма добросовестно и саксонское правительство было им вполне довольно. Он первый известил о мире, заключенном непосредственно между Россией и Швецией, между тем как в Европе все были убеждены, что «мир не иначе может быть свершен, как при посредничестве трех союзных дворов»[1]. В Дрездене придавали большую цену сообщениям Гельбига, чему, вероятно, способствовало отчасти и неудовольствие русской императрицы на секретаря саксонского посольства. Екатерина II вообще не любила секретарей посольств. «Между нами будь сказано, – писала она по поводу секретаря французского посольства Рюльера, – я каждый день вижу, как секретари посольства готовы скорее лгать, чем сознаться в своем неведении». Но после Рюльера Екатерина более всего не любила Гельбига. «Вы восторгаетесь моим 33-летним царствованием, – писала она Гримму, – между тем как ничтожный секретарь саксонского двора, давно уже находящийся в Петербурге, по фамилии Гельбиг, говорит и пишет о моем царствовании все дурное, что только можно себе представить; он даже останавливает на улице прохожих и говорит им в этом духе. Это истый враг русского имени и меня лично. Раз двадцать я уже извещала саксонский двор, чтобы его убрали отсюда; но саксонский двор находит, по-видимому, его сообщения прелестными, так как не отзывает его; ну, если и после последней попытки, сделанной мною по этому поводу, его не уберут отсюда, я прикажу посадить его в кибитку и вывезти за границу, потому что этот негодяй слишком дерзок. Если можете, помогите мне отделаться от этой особы, столь ненавидящей меня». Восемь месяцев спустя, в мае 1796 года, Екатерина пишет тому же лицу: «Большое вам спасибо за ваше письмо графу Лоссу – оно имело полный успех, так как негодяй Гельбиг был немедленно отозван».[2]

Такой отзыв Екатерины II придает особенное значение сообщениям и взглядам Гельбига, тем более что до настоящего времени известен только один, крайне ничтожный, факт, вызвавший неудовольствие Екатерины. Факт этот записан в «Дневнике» Храповицкого под 7 октября 1789 года: «В перлюстрации саксонского посланника: секретарь Гельбиг 5 (16) октября к Стутергейму в Дрезден сообщает, будто ее величество сказала о Сакене: que c’était un excellent minister, un homme sage et repli de probité. Неправда, я никогда не говорила. Он мой подданный, служил иностранному двору».[3]

Саксонское правительство действительно находило сообщения «негодяя» Гельбига «прелестными»; только уступая неоднократным требованиям русской императрицы, оно отозвало наконец Гельбига из Петербурга, но лишь затем, чтобы назначить его секретарем посольства при прусском короле. Сообщения Гельбига и из Берлина были, очевидно, не менее «прелестны», так как он вскоре был сделан советником посольства и умер 14 ноября 1813 года саксонским резидентом в вольном городе Данциге.

Дипломатические сообщения Гельбига не были обнародованы при жизни Екатерины; они были известны ей только из перлюстрации – источника крайне ненадежного, даже опасного. Сама же Екатерина составляла бумаги в известном смысле и отправляла их «почтой через Берлин», когда желала ввести прусского короля в заблуждение. Из сочинений же Гельбига ни одно не могло быть известно Екатерине, так как все они изданы после ее смерти. Между тем из журнальной статьи о Потемкине[4] императрица могла бы убедиться, что Гельбиг вовсе не был «врагом русского имени», а из биографии императора Петра III, что относительно ее лично он был скорее другом, чем врагом. Самым важным и единственным, впрочем, обвинением против Гельбига сама же Екатерина выставляет то обстоятельств, что он был любимцем прусского посланника графа Герца – обвинение, служащее лучшим оправданием для секретаря саксонского посольства.

Относительно добросовестности Гельбига как саксонского чиновника свидетельство графа Лосса, его начальника, является вполне достаточным. Сама Екатерина говорит, что она раз двадцать требовала удаления Гельбига, и граф Лосе имел же основание двадцать раз удерживать Гельбига на его посту. Предлагаемый читателям труд служит лучшим доказательством добросовестности Гельбига как писателя.

Проверяя сообщения Гельбига по тем источникам, которыми он пользовался, легко убедиться в точности и даже осторожности, с которыми он собирал свои сведения. Так, он почти дословно заимствует из «Записок» Манштейна и верно передает его рассказ не только тогда, когда называет его, как, например, в жизнеописании Бирона, но и когда умалчивает об источнике, как, например, в биографиях Шубина, Грюнштейна, Лестока и др. Он пользовался официальными донесениями саксонского посланника Пецольда, как, например, при описании казни Остермана; в рассказе же о доносе Бергера на Лопухину с точностью выписывает целые фразы из донесения. Так, сообщая речь Лопухиной как главный пункт, послуживший к ее обвинению, он осторожно перефразирует официальное донесение, не позволяя себе ни малейшего изменения…[5]

Самый же важный, наиболее драгоценный, источник Гельбига заключается в устных рассказах современников. Он застал еще в живых, познакомился и часто расспрашивал лиц, живших и действовавших при императрице Анне, даже при Екатерине I и Петре I. Без труда Гельбига эти драгоценные сведения современников, эти живые устные сообщения совершенно пропали бы для нас. Он относился к ним, впрочем, критически и весьма добросовестно проверял и очищал. Так, например, в жизнеописании Шкурина, изданном в 1809 году, не помещены уже слова императора, отправлявшегося на знаменитый пожар, приведенные в «Биографии Петра Третьего», изданной годом раньше. В тех же случаях, когда не было возможности проверить противоречия устных сообщений, Гельбиг добросовестно приводит оба противоречивых отзыва. В сообщениях этого рода Гельбиг блистательно выдержал довольно требовательное испытание: указы Петра III, впервые напечатанные в 1877 году в «Русской старине», вполне подтвердили сообщения Гельбига[6].

Само собой, однако, разумеется, что, записывая устные сказания современников, Гельбиг должен был приводить иногда и неверные сведения: он записывал верно, но ему сообщали неверно – одним просто изменяла память, другие окрашивали рассказ личными впечатлениями, третьи, быть может, умышленно извращали факты по честолюбивым или иным видам.

Имеют ли, однако, для нас какое-либо значение «биографии» Гельбига, составленные почти сто лет назад? Именно для нас, когда издается такая масса драгоценного исторического материала – официальных бумаг, писем тех лиц, биографии которых писал Гельбиг, и записок современных им деятелей?

Об этом не может быть двух мнений. Мы действительно много издаем, но, к сожалению, все еще очень мало знаем.

У всех свежо еще в памяти ученое единоборство из-за голландского рисунка, на котором изображен не то Петр Великий, не то посольский карла[7]. Два таких бесспорно компетентных судьи в данном случае, как г. Стасов и г. Васильчиков, так и не решили горячего спора – им не удалось отличить величественного Петра от потешного карлы. Значительно успешнее окончилась назидательная беседа Лонгинова с кн. Оболенским о роде Чернышевых[8] – она окончилась признанием Лонгинова, что он «неоднократно недоумевал, а Бантыш-Каменский и кн. Долгоруков делали ошибочные показания о Чернышевых».

Нам ли, не умеющим отличить карла от Петра и путающим Чернышевых, пренебрегать указаниями Гельбига? Однако мы пренебрегали.

В России книжка Гельбига долгое время была совершенно неизвестна. Еще в 1863 году г. Бартенев, составляя «Каталог книг, собранных А. Д. Чертковым», сообщал вкратце содержание этой редкой книги[9]. Вскоре в наших исторических журналах, преимущественно же в «Русском архиве» и в «Русской старине», стали появляться переводы целых биографий и выдержек из них. Наконец, благодаря второму изданию книги Гельбига, сделавшему ее более или менее общедоступной, сведениями секретаря саксонского посольства при дворе Екатерины II пользуются все, занимающиеся русской историей XVIII века.

Немецкое заглавие книги – Russische Günstlinge – передается на русский язык довольно различно: одни переводят его выражением «случайные люди», другие видят в них «фаворитов», некоторые – временщиков. Ни одно из этих наименований не оправдывается, однако, содержанием книги. Такие, например, личности, как генералы Вейде и Михельсон, камергеры Гендриков и Ефимовский, священник Дубянский, армянин Лазарев, писатель Радищев, не были ни случайными людьми, ни фаворитами, ни временщиками, а их значительное большинство в книге Гельбига.

Люди, бывшие «в случае», все наперечет. Нельзя, конечно, сказать, чтобы их было немного в XVIII столетии; но несомненно, что значительное большинство лиц, упоминаемых Гельбигом, не было «в случае». Сверх того, о некоторых личностях, действительно бывших «в случае», Гельбиг вовсе не упоминает.

– Знаете ли вы, что такое фаворит? – спросил Петр Великий одного иностранного посла.

– Человек, – отвечал посол, – пользующийся в полной мере милостью своего государя и, следовательно, вполне счастливый.

– Нет, – сказал Петр, – вы ошибаетесь, мой друг. Фаворит уподобляется рогам быка: они грозны, мощны на вид, но внутри ведь пусты, надуты воздухом…

Такие фавориты тоже встречаются в книге Гельбига, но их очень немного. Ни Шафиров или Олсуфьев, ни Рибас или Аш, ни Сиверс, ни Теплов, ни Марков, ни Безбородко, ни десятки других лиц, описанных Гельбигом, не были фаворитами и головы их не были пусты.

Немного в книге Гельбига и временщиков; меньше даже, чем случайных людей. Меншиков, Остерман, Бирон, Орлов, Потемкин, Зубов – шесть счетом, далеко не одинаковой пробы. Шесть временщиков – слишком много для одного столетия, но они не составляют и 6 процентов общего числа биографий, составленных Гельбигом.

Сообразно содержанию этих 110 биографий немецкое заглавие книги «Russische Günstlinge» вернее всего передается на русском языке выражением «Русские избранники». Под это наименование подойдут все лица, упоминаемые Гельбигом, не исключая даже отверженного Страхова. Франц Лефорт и Анна Крамер, Бирон и Фик, Разумовский и Возжинский, князь Орлов и барон Фредерике, Рибас, Кутайсов – все они «избранники», по той или другой причине обратившие на себя внимание, а не избранники, конечно, в смысле «соли русской земли»; иные же обязаны своим возвышением простой случайности, и потому к приведенному нами заглавию возможно присоединить и это слово, но не в смысле, конечно, людей, бывших «в случае». Таким образом труд Гельбига можно назвать: «Русские избранники и случайные люди».

Почему Гельбиг избрал для своего труда именно эти, а не другие лица? Почему в его книге мы не встречаем ни умного иностранца Виниуса и зоркого прибыльщика Курбатова, ни кокуйского патриарха Зотова и «кесаря» Ромодановского, ни барона Корфа, ни Бутурлина, ни Румянцева, никого из Долгоруких, Шереметевых, Паниных, Воронцовых, ни других лиц, оставивших заметный след в нашей истории XVIII века? Об этом автор говорит в своем «Предуведомлении». Нам остается довольствоваться тем, что он нам дал, не требуя от автора более того, что он мог дать.

В оригинальной, свойственной тому времени форме, с нравоучительными тенденциями и моральными максимами, Гельбиг знакомит нас с пестрым обществом, толпившимся у трона всероссийских государей – от первого русского императора до последней императрицы России. Перед нами нарождаются, живут, действуют и умирают «птенцы» Петра и «орлы» Екатерины рядом с конюхами Анны и певчими Елизаветы до лакея в ливрее, преображенного в графа Кутайсова. Тут и литовские крестьянки, переименованные в графинь Ефимовских или Гендриковых, и курляндские конюхи, ставшие герцогами Биронами, и истопники Тепловы или Шкурины, и кучера Возжинские; тут швейцарец Лефорт и еврей Шафиров, армянин Лазарев и неаполитанец Рибас, француз Лесток, поляк Понятовский и немцы, без конца – Остерманы и Сиверсы, Минихи и Левенвольды, Михельсоны, Аши, Бергеры; и тут же, рядом, рука об руку с ними, Румянцевы-Задунайские и Суворовы-Италийские, Шереметевы и Голицыны, князья Вяземские, Трубецкие и Волконские, графы Бутурлины, Панины, Чернышевы, которых заслоняют Орловы, Потемкины, Зубовы.

Эта пестрая толпа царедворцев проходит перед нами уже не в конюшенных поддевках, не в лакейских ливреях, а в бархатных епанчах и шитых золотом камзолах, с алмазными тресилами и изумрудными аграфами, обвешанная всевозможными звездами от польского Белого Орла до русского Андрея Первозванного, пожалованная разнообразными титулами от немецкого барона до римского князя. Это разношерстное общество 110 фамилий представляло, однако, одну общую всем его представителям черту – оно выросло и воспиталось не по «Домострою», который все старались забыть, а по «Юности честному зерцалу», прилежное изучение которого стало уже необходимостью.

Ближе сживаясь по книге Гельбига с этими деятелями XVIII века, видишь, что в этих головах, придавленных напудренными лариками, зарождались и созревали грандиозные планы, потрясавшие всю Европу, что кружевные камзолы не мешали мозолистым рукам строить города, созидать флоты, двигать промышленность и торговлю. Вспомним, что ими, этими деятелями XVIII века, присоединены к России Остзейский край, Финляндия, Литва и Белоруссия – вся пограничная черта с Западной Европой, куда были устремлены их взгляды и пожелания, где усматривали они тот великий светоч, при помощи которого они совлекали с себя ветхого человека и приобщались к общечеловеческим идеалам. Великие люди творили великие дела и завещали нам шествовать по указанному ими пути, следы которого сохранены, между прочим, и Гельбигом.

В. Бильбасов[10]

Предуведомление

От автора

Некогда Россия была той страной, в которой наиболее встречалось «избранников». Эта особенность часто представлялась мне, когда я, во время моего многолетнего пребывания в этом государстве, прочитывал новую русскую историю. Я открыл тогда такое множество выскочек, случайных людей, что мне показалось любопытным составить поименный список их. Позже я прибавил к этому списку, из того же побуждения, несколько замечаний об их жизни, и таким образом мало-помалу образовался основной мотив этого сочинения. Потом я воспользовался устными, письменными и печатными известиями, переработал их по своим понятиям и оформил в особую книгу. Предлагая ее читающему миру, я надеюсь заслужить одобрение некоторой его части. Хотя в этой книге нет (и не должно быть) связной истории России, но в период более чем сто лет, именно от начала царствования Петра I до конца царствования Павла I, не встречается, насколько я помню, ни одного замечательного, отмеченного в русских летописях события, о котором не было бы рассказано довольно обстоятельно в этой книге, уже и потому, что в этих событиях всегда принимал, более или менее, участие какой-либо избранник. В книге упомянуты многие великие подвиги, как они того заслуживали, но вместе с тем в ней разоблачены и многие мерзости и жестокости.

Понятно, что устные и письменные источники, из которых я черпал, не могут быть указаны. Печатные же книги, содействовавшие моему труду, по крайней мере главнейшие, мне хотелось бы переименовать, хотя я и не в состоянии теперь привести точный их заголовок. Приблизительно они следующие: Вебер «Преобразованная Россия», Бюшинг «Исторический магазин», Манштейн «Мемуары», Штелин «Анекдоты о Петре Великом», Рюльер «Русская революция 1762 года», «Жизнь Екатерины II», «Жизнь Ор-лова», «Анекдоты о Потемкине», «Секретные записки о России», Реймерс «Петербург в конце первого столетия своего существования» и различные оригинальные и устарелые биографии и книги, точное заглавие которых я запамятовал.

Мне остается еще сказать кое-что о самом выборе тех избранников и случайных людей, о которых я предлагаю здесь краткие биографические очерки.

Само собой разумеется, что я не мог указать всех временщиков, когда-либо появлявшихся в России. Это повело бы меня слишком далеко, так как число их необыкновенно велико. Я поэтому избрал только тех, которые принимали страдательное или деятельное участие в важнейших событиях, государственных или общественных. Вследствие этого объяснения удивятся, быть может, встретив в книге много лиц, кажущихся на первый взгляд довольно незначительными; но при ближайшем рассмотрении заметят, что какое-либо обстоятельство в их жизни, в их сношениях, в их деяниях хотя не вполне, то по крайней мере отчасти оправдывает мой выбор.

Некоторых баловней счастья я прохожу молчанием. К ним причисляю я имена многих служащих, медиков, ремесленников, солдат и других людей, которые хотя и играли короткое время в своем небольшом круге деятельности некоторую роль, но или возвращались к своему прежнему ничтожеству, не имев никакого влияния в государстве, или же оставались в среднем слое общества.

Между тем в число избранников я включил другой класс людей, которые, несмотря на свое быстрое возвышение, все-таки не принадлежат собственно к избранникам счастья. Я разумею некоторых любимцев императриц Елизаветы и Екатерины II, не достигавших ни чрезмерно высокого ранга, ни особенного влияния на государственные дела и тем не менее бывших, по своему рождению, более близкими к высокому положению, ими занимаемому, чем люди совершенно низкого происхождения, которые по своему прошлому и по своим малым заслугам не могли бы дойти и до половины того пути счастья, который они действительно прошли, если бы им не посодействовали побочные обстоятельства.

Писано в июле. 1808 года.

1. Франц Яков Лефорт

Если нация справедливо превозносит блистательные подвиги государя и его благодетельные усилия к просвещению своих подданных, погруженных в тьму невежества; если благодарное потомство выражает этому государю свою признательность, которую он заслужил тем рвением, с которым он постоянно, в продолжение всего своего царствования, трудился над достижением одной цели – исторгнуть нацию из варварства, завещанного ей прошлым, и тем облегчить усовершенствование настоящего – то она также не должна забывать выразить свою признательность памяти человека, который первый возжег светоч просвещения и пробудил в государе, восприимчивом на все великое и полезное, стремление делать людей счастливыми, которое еще бессознательно дремало в его юной душе.

Франц Яков Лефорт, родом из Женевы, был послан своим отцом, негоциантом, в Амстердам для изучения там торговли. Склонность молодого человека к солдатчине сделала то, что он, вопреки намерениям отца, поступил в военную службу. Впрочем, он скоро оставил ее и отправился в 1680 году, неизвестно чем побуждаемый, через Архангельск в Москву. В то время там дорожили иностранцами для военной службы; Лефорт поэтому очень скоро определился на службу. Его пребывание в России в первые годы было довольно незавидное. Но, наконец, молодой царь[11], Петр Алексеевич, увидел его совершенно случайно у одного чужестранного посланника[12], Лефорт полюбился ему. С этого времени между Петром и Лефортом возникла связь, не прекращавшаяся до самой смерти Лефорта и не нарушавшаяся даже никакой случайностью. Одинаковость характеров, согласие идей и сходство склонностей навсегда связали государя и его любимца. Их связь не была, однако, случайной: в обоих заключались зародыши великих предприятий, и союз этот развивался мало-помалу, по мере того как они ближе узнавали друг друга. Петр сознавал, что ему нужен учитель и помощник; Лефорт чувствовал, что его таланты дают ему право надеяться, что он в состоянии оказать своему государю ожидаемое им от него содействие.

В 1688 году Лефорт представил юному царю первое и существеннейшее доказательство своего служебного усердия. В то время были довольно часты возмущения стрельцов, бывших тогда телохранителями царей и лучшей частью русского войска. Повод к этим возмущениям давала красивая, умная, одаренная высокими государственными талантами, но властолюбивая царевна Софья[13], сводная сестра Петра. Возмущение 1688 года было особенно жестокое – целью его было умерщвление молодого государя. Лефорт воспрепятствовал совершению этого изменнического плана, последствия которого были бы неисчислимы, судя по известному нам значению царствования Петра I. С довольно сильным отрядом Лефорт поспешил в тот монастырь, в котором Петр был уже заключен, чтобы в нем же быть убитым; Лефорт занял все входы в монастырь, охранял Петра до тех пор, пока не миновала опасность.

Этим великим подвигом пленил он сердце царя, который стал единым повелителем России и вознаградил своего приверженца величайшей благосклонностью и неограниченным доверием. С этих пор становились с каждым днем очевиднее последствия советов, даваемых Лефортом. Он ввел иностранное военное искусство, и хотя он только мимоходом, так сказать, поверхностно изучил в Голландии морское дело, все-таки собственно он был основателем русского флота, который Петр I возвел впоследствии на такую высокую степень совершенства. Лефорт уничтожил многие злоупотребления, устроил много полезных, хороших и мудрых учреждений в государстве, призвал иностранцев в Россию и сопровождал царя в путешествиях по Европе, чтобы убедить его примерами европейской промышленности и благосостояния в необходимости следовать тем порядкам, которые он ему указывал.

Кто не знает истории оригинального путешествия в Лифляндию, Пруссию, Бранденбург, Люнебург, Голландию, Англию, Саксонию, Австрию и Польшу, которое предпринял Лефорт в 1697 году как посол царя, причем его повелитель находился в его же свите, инкогнито, в качестве обер-командора? Это путешествие было чрезвычайно полезно для Петра I и было бы продолжительнее, если бы новое восстание в Москве не потребовало ускоренного возвращения. Летом 1698 года царь явился опять в свою резиденцию и тогда были применены целесообразные и сильные, но, без сомнения, слишком строгие меры к полному подавлению восстания.

Уже с самого начала благоволения царя к Лефорту русские вельможи с завистью смотрели на возрастающее значение чужестранца и довольно громко заявляли свое неудовольствие на вводимые им новшества. Вначале Петр и Лефорт относились равнодушно к этим заявлениям, но, когда порицание этих недовольных и неучей становилось все громче, Лефорт полагал, что пришло время силой заставить их замолчать. По его совету Петр I уже с 1692 года стал притеснять фамилии выдающихся по рождению и чину нарушителей спокойствия и отдавать иностранцам, если они того заслуживали, значительные места в государстве, так что часто русские и иностранцы пользовались одинаковыми преимуществами. Таким образом, равноправные с русскими иностранцы служили Лефорту противовесом русских. Но неудовольствие русских было подавлено лишь на короткое время, но не уничтожено…

Путешествие царя и его любимца подало повод к новым беспорядкам; долгое отсутствие царя и Лефорта поощряло эти беспорядки. Стрельцы перешли на сторону недовольных и помогали восстанию. Мы знаем, что при первом известии о возмущении Петр и Лефорт поспешили в 1698 году возвратиться в Москву. Они тотчас же решили казнить восставших стрельцов. В этих видах на Лобном месте, предназначенном для казни, были положены балки, на которые преступники должны были класть свои шеи. Царь, Лефорт и Меншиков, который уже несколько лет пользовался милостью своего государя, взяли каждый по топору. Петр приказал раздать топоры своим министрам и генералам и даже предложил два топора двум иностранным послам, которые находились при его дворе и из которых один был из Голландии, но оба они отклонили от себя эту честь. Когда же все были вооружены, всякий принялся за свою работу и отрубал головы. Меншиков приступил к делу так неловко, что царь надавал ему пощечин и показал ему, как должно отрубать головы. Бытописатель и читатель отворачиваются от подобных ужасающих сцен и не могут быть успокоены мнимым мотивом, будто эти кровавые меры были вызваны необходимостью.

Лефорт оказал бы еще многие важные услуги своему государю в его заботах об улучшении своего народа, если бы смерть не поразила его. Он умер в 1699 году, на 46-м году жизни. Этот замечательный выдающийся человек, которого даже побаивался его же повелитель, был тогда наиболее доверенным статс-министром, первым генералом, первым адмиралом и кавалером ордена Св. Андрея Первозванного[14].

Бесспорно гениальны дарования этого любимца; его заслуги для России неисчислимо велики. Он обладал обширным и очень образованным умом, проницательностью, присутствием духа, невероятной ловкостью в выборе лиц, ему нужных, и необыкновенным знанием могущества и слабости главнейших частей Российского государства; это знание было ему необходимо при обтесывании этой громадной каменной глыбы. В основе его характера лежали твердость, непоколебимое мужество и честность. По своему же образу жизни он был человек распутный и тем, вероятно, ускорил свою смерть.

Его упрекают, что он склонял царя к большим строгостям, неверности своей супруге и неправильному образу жизни. Нет, однако, недостатка в мотивах, чтоб ослабить или вовсе устранить эти три обвинения. Представьте себе обширнейшее государство на земле, погруженное в моральную тьму всякого рода. Это было болото, в котором только в правление царей Ивана Васильевича и Алексея Михайловича кое-где возникал луч просвещения, но как блуждающий огонек тотчас же угасал за недостатком поддержки. Это-то болото хотели очистить Петр и Лефорт, но при каждом шаге, ими делаемом, они встречали противодействие своим предприятиям в злобе и предрассудках. Только терпеливым мужеством, разумностью и строгостью удалось им преодолеть эти затруднения.

Эти средства, конечно, не выдержали бы оценки строгой морали, но необходимо делать различие между выдающимися качествами повелителя и значительнейших мужей в его совете и на войне, с одной стороны, и гражданскими добродетелями – с другой. Что можно было сделать тогда кротостью и добротой? Не сердце управляет народами, а разум; многие государи, государственные мужи, многие герои не блистали бы, как метеоры, в неизмеримых областях истории, если бы они были справедливы и человечны. Равным образом не Лефорт разрушил согласие в тогдашней семейной жизни царя. Союз Петра с Авдотьей[15], дело приличия, был уже, по крайней мере, условлен, прежде чем Лефорт достиг исключительного благоволения этого государя. Царица была старее своего супруга. Ее прелести уже поблекли, когда силы Петра только еще расцветали и потом достигли полной зрелости. Сверх того, этой паре недоставало согласия характеров, этой единственной прочной связи счастливых браков. Отвращение государя было естественным последствием этих физических и моральных различий. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что Авдотья вовсе не обладала искусством вести себя как следовало. Невозможно было неловким и неуместным своеволием втиснуть дух Петра, мощный чувством своей самостоятельности, в рамки стародавних доморощенных брачных обязанностей; дух Петра не мог стерпеть, чтоб его супруга, которая должна бы разделять с ним его усилия сделать своих подданных счастливыми, присоединилась вследствие предрассудков к его противникам, чтоб уничтожить исполнение его планов.

Неудовольствие Петра, усиленное живостью его характера и горячностью – молодости, достигло высшей степени. Проявления этого неудовольствия были ужасны. Лефорт вступился за государыню; он не мог воспрепятствовать разрыву царя со своей супругой, но он спас ей жизнь[16]. Она была заточена в монастырь, и там было уже, конечно, необходимо обращаться с ней довольно строго, чтоб показать ее приверженцам, что для них утеряна самая сильная их опора. Однако Лефорт не допустил, чтоб Петр, обуреваемый юношеской опрометчивостью, дозволил убить ее. Разумные основания, приведенные Лефортом ради укрепления славы Петра против этого намерения, пустили в сердце этого государя столь глубокие корни, что их даже могли вполне уничтожить никакие старания могущественнейших врагов Авдотьи. Наконец, не один только Лефорт подавал царю пример неправильного образа жизни. Подобные примеры государь часто встречал в своей нации. Излишество в употреблении вина было очень велико; оно составляло характеристическую черту тогдашнего времени. Эта черта обнаруживалась не только в одной России, но встречалась и в других государствах, считавшихся культурными. Лефорт, старавшийся вначале принять нравы и обычаи русских, получил вскоре вкус к подобному распутству и потом уже предавался ему по склонности. Но сила этой безнравственности никогда не была столь значительна, чтоб затруднить или царя, или Лефорта в исполнении их великих планов.

Лефорт был женат, но мы не знаем фамилии его супруги. От этого брака у него был сын, которого он послал за несколько лет до своей смерти в Женеву для образования. Насколько нам известно, молодой человек возвратился в Москву только по смерти отца и умер уже в 1702 году, прежде чем успел развить свой характер и свои дарования. Вот что воспрепятствовало Петру I исполнить относительно сына Лефорта священный долг благодарности, которым он был обязан относительно отца.

Фамилия Лефорта в мужской линии, вероятно, вымерла; по крайней мере, мы не слышали ни о ком из этой фамилии. Племянник (сын брата) знаменитого любимца вступил еще юношей в саксонскую службу, выказал большие способности и в то время, когда Россия при Петре I вступила в определенные дипломатические сношения с европейскими державами, был постоянным послом[17] Фридриха Августа I при русском дворе. Во времена Петра I был еще генерал-майор Лефорт, но мы никогда не могли узнать степень его родства с знаменитым Лефортом. Быть может, этот генерал-майор Лефорт есть именно тот, который в качестве секретаря сопровождал большое посольство 1697 года. В 1719 году этот Лефорт командовал пехотным полком, носившим его имя – предпочтение совершенно особого рода, потому что в то время и значительно позже все полки русской армии носили название русских провинций. Этот именно генерал-майор Лефорт был один из первых, занимавших почетный караул при гробе Петра I в 1725 году. Сын саксонского посланника вступил в русскую службу и был церемониймейстером при дворе императрицы Елизаветы. Если мы не ошибаемся, он был замешан в несчастное дело о лотерее, которое причинило ему много горя. Мы слышали, что он покинул Россию и умер в Варшаве. Его вдова, урожденная фон Шметтау[18], жила еще в 1807 году в Берлине. Делает большую честь государям, если они заслуги верных слуг своих предков вознаграждают в лице даже побочных потомков этих слуг. Великодушию императора Павла I, столь благородного и благомысленного в своих намерениях и столь непонятого и несчастного в их исполнении, было предоставлено доказать свое уважение к памяти имени Лефорта: он назначил жене Лефорта в Берлине пожизненную пенсию с тем, чтоб по смерти матери пенсия выплачивалась ее дочери.

2. Александр Меншиков

Время Петра I было эпохой великих людей в Русском государстве. Ни в одно из последующих царствований не встречается столько даровитых людей, сколько действительный творец Русского государства определил в государственное управление, в военную и морскую службу, в департамент иностранных дел, в ведомства финансов, юстиции и полиции. Иных нашел он в именитых родах своего государства, других – среди знатных иностранцев, появлявшихся при его дворе. Многие вышли из чужеземной черни; многие – из самых низших слоев русского народа. Еще прежде, чем Петр I достиг зрелого возраста, когда его испытанный ум мог отыскивать наиболее подходящие личности, случай благоприятствовал ему, наталкивал на юношей, сделавшихся знаменитыми по своим высоким дарованиям. Он редко ошибался в них; они же в нем – никогда. Большинство их соответствовало его ожиданиям, и он возвышал их и щедро награждал. Но лишь меньшая их часть были счастливы до конца своей жизни.

Вершина земного счастья составляет самый опасный пункт для большей части выскочек. Редко кто умеет удержаться до конца своих дней на высоком посту, на который его вознес смелый гениальный полет и с твердостью проведенная тенденция. Он колеблется на непривычной высоте и – падает.

Александр Меншиков родился 17 ноября 1674 года. Отец его был крестьянин из окрестностей Москвы и прозывался Данило Меншиков.

В России многие крестьяне отдают своих сыновей в большие города ремесленникам на выучку; также точно и Александр был отдан пирожнику[19]. Как ученик, он должен был на улицах Москвы выкрикивать для продажи пироги, лежавшие на лотке, который он носил на голове. Он делал это так забавно, что обратил на себя внимание знаменитого Лефорта. Этот государственный человек зазвал его к себе, много разговаривал с ним и, найдя его ответы смышлеными, а черты лица[20] – умными и миловидными, взял его к себе в услужение. Здесь Александр имел случай часто видеть юного царя, который был всего лишь на два года старше его, разговаривать с ним и приобрести его благоволение. Лефорт, основательный оценщик духовных способностей, с удовольствием заметил проницательный ум своего слуги и решил сделать его пригодным для государственной службы. Конечно, заслуживает глубочайшей благодарности человек, который, будучи чужд всякой зависти, приготовил такого образованного воспитанника своему государю и государству; но заслуживает не меньшее удивление и тот воспитанник, который выработался по идеям своего великого предшественника и согласно с намерениями своего государя.

Лефорт определил Меншикова на царскую службу, взял его с собой в заграничное путешествие 1697 года, обращал на все его внимание, научил его уничтожать злоупотребления и заводить новые учреждения, преподал ему военное искусство и так старался привить ему свои собственные взгляды относительно государственного хозяйства и иностранных дел, что умный и восприимчивый Меншиков совершенно усвоил их себе. Однако можно полагать, что если бы Лефорт остался в живых, он, прозревавший уже притязательный характер молодого человека, никогда не допустил бы его так возвыситься, как он впоследствии действительно возвысился. Но Лефорт умер, и личный состав русского государственного строя принял совершенно иной вид.

Петр I, хотя и был окружен придворными, чувствовал себя одиноким. Почти все приближенные были против его мудрых предначертаний, по крайней мере, до тех пор, пока убеждение не делало их лучшими. Только один Меншиков безусловно разделял высокие принципы своего государя. Он стал преемником умершего любимца относительно милости своего государя и мало-помалу, но в очень короткие промежутки получил все те важные места, которые имел Лефорт. Теперь-то Меншиков выказал, что он принадлежит к выдающимся личностям, умеющим составить себе имя в истории. Он был гений настолько, насколько это возможно в деспотической стране, повелитель которой не знает для себя закона. В полной моральной и физической зрелости развил он свои высокие дарования, во всем верно поддерживал своего государя, как в начертании благодетельных реформ, так и в точном и покорном исполнении приказаний императора. Изображение важных заслуг этого государственного человека и полководца принадлежит истории царствования великого монарха, которую он, по крайней мере отчасти, прославил своими талантами.

Уже в самом начале в Меншикове были открыты зародыши государственного мужа, который в состоянии удивить современников и потомство своими подвигами; но в последующие годы увидели также с сожалением, что его многообещавшее влияние не всегда направлено на выгоднейшее для государства и наиболее полезное для подданных. Петр назначил его, между прочим, гофмейстером к своему, впоследствии столь несчастному, сыну Алексею. Меншиков самым непростительным образом пренебрег воспитанием царевича. Ему было все равно, прилежен ли царевич во время уроков или ленив; он даже одобрял, замечая, как попы внушали принцу бесполезные церковные обрядности, воспитывали его в нелепых предрассудках и старались внушить ему отвращение ко всем новшествам его отца.

Можно думать, что уже тогда Меншиков имел намерение отстранить царевича от престолонаследия по воле самого же императора. Но этот проект оставался еще на заднем плане. Меншиков находился в тесных дружеских отношениях с Екатериной[21], которую он уступил своему монарху. Из этого проистекали взаимные обязательства. Он относился к ней с почтением и старался возвышать ее; она поддерживала его, когда он шатался. Она должна была даровать государству наследника престола, и он намеревался по смерти Петра управлять государством и малолетним государем. Но чтоб привести все это в исполнение, необходимо было возбудить в отце подозрение против сына и таким образом отстранить царевича от престола. Как известно, все это и случилось много лет позже, когда уже царевич был женат и имел от своей супруги сына и дочь. Петр был окончательно восстановлен против Алексея, который своим неблагоразумным, ненадежным, низким, упрямым и возмутительным против отца и государя поведением дал повод к той печальной участи, которая постигла его. Против несчастного царевича был составлен смертный приговор, и князь Меншиков первый подписал его (1718).

Обхождение Петра I со своим любимцем было оригинально. Император ничего не делал без совета Меншикова. Во всех событиях своей правительственной деятельности и частной жизни он выказывал ему такое доверие, выше которого быть не может. Можно было бы сказать, что монарх и его любимец были сердечными друзьями, если бы любимец, всегдашнее игралище своих страстей, не сделался вследствие этого недостойным высокой чести быть другом своего государя. Почти постоянно Меншиков должен был сопровождать императора, и если Петр иногда оставлял его, то этот любимец, с согласия императора, управлял всем государством. Этот скипетр можно было тогда назвать действительно железным. Вследствие этого росло число врагов, которых Меншиков создавал себе ежедневно своим своекорыстным поведением. Враги следили за каждым его шагом и извещали императора обо всем, что узнавали относительно корыстолюбивых поступков его первого государственного сановника. Вследствие этого Меншиков находился три раза в царствование Петра I под строжайшими следствиями, из которых мы приведем один только пример, бывший в 1719 году. Князь Меншиков был обвиняем в том, что дурно управлял финансами империи, которые были поручены ему одному, и что многие суммы обратил в свою пользу. От него была взята шпага, ему было запрещено выходить из дому, и он должен был ожидать наказания, которое наложит на него император. Были причины полагать, что дело примет очень дурной оборот, и уже начали поговаривать, что Меншиков будет приговорен к вечному заточению. Однако радость его врагов была слишком поспешна. Монарх позвал к себе Меншикова. Едва он вошел, как бросился в ноги императора, просил о помиловании и обещал исправиться. Петр тотчас же забыл его преступление и думал уже только о заслугах своего слуги. Он опять почтил его своей милостью и только возложил на него большой денежный штраф, который Меншиков должен был немедленно уплатить.

За небольшие проступки были и штрафы небольшие. Рассказывают следующее: однажды вечером император узнал о многих продерзостях, учиненных Меншиковым. На следующее утро Петр отправился на Васильевский остров[22] к Меншикову, который тогда жил в своем дворце, вошел в спальню, где Меншиков еще спал, выговорил ему все его проступки и поколотил без шума, но весьма чувствительно своего любимца, который был настолько низок, что выносил подобные побои. После этого император отправился домой. На возвратном пути Петр встретил толпу людей, которая на его вопрос заявила, что идет на Васильевский остров поздравить Меншикова с днем ангела. Император тотчас же возвратился вместе с ними. Меншиков страшно испугался, думая, что Петр вернулся, чтобы еще поколотить его. Но монарх ободрил его, сказав при самом входе в комнату: «Я услышал, что сегодня твой праздник; я пришел с этими добрыми людьми, чтобы поздравить тебя и откушать с тобой». Так оканчивались почти всегда жалобы, приносившиеся на князя. Глубокая проницательность и обширная полезность этого человека доказываются тем, что Петр, несмотря на многие обвинения, держал его при себе и ничего не делал без его совета и согласия.

Князь Меншиков был преступником не только по тем чертам корыстолюбия и вероломства, которые доходили до сведения монарха. Были еще и другие, которых император не знал и за которые он заслуживал бы строжайшего наказания и полнейшего удаления от государственных дел. Петр I, всегда мечтавший стать немецким имперским князем с правом голоса в имперском сейме, мог, не знаем когда и по какому случаю, овладеть шведской Померанией. Прусский двор, вовсе не желавший иметь такого неудобного соседа, обратился к Меншикову и подкупил его за 20 000 дукатов. Первый сановник императора, которому он вполне доверял, представил какие-то, вероятно мнимые, мотивы, по которым император отказался от своего намерения овладеть Померанией. Короче, все переговоры были прерваны. Если бы Петр узнал настоящий ход дела, любимец его едва ли отделался бы обычным наказанием.

Если Меншиков мог всегда так счастливо избегать заслуженных им последствий своих проступков и нередко побеждать своих обвинителей, этим он был обязан по большей части Екатерине. За то и он заботился об интересах Екатерины. С этими заботами он соединял всегда и собственную выгоду. Так как ни один из сыновей Петра и Екатерины не остался в живых, то Меншиков задумал возвести Екатерину по смерти Петра на престол ее супруга. Он сообщил эту идею Петру, который одобрил ее. Таким образом, она была объявлена наследницей престола и коронована в 1724 году. Легко было предвидеть, что князь Меншиков, бывший двигателем всего этого дела, станет кормчим в государстве, если по смерти Петра Екатерина взойдет на трон.

У такого могучего любимца, каким был Меншиков, сумевший сделаться равно необходимым как императору, так и императрице, не могло быть недостатка в знаках отличия со стороны иностранных дворов, которые все добивались его дружбы. Венский двор давно уже возвел его в имперские графы и вскоре затем в имперские князья; копенгагенский, дрезденский и берлинский дворы слали ему свои ордена. Сам Петр I, желая дать своему любимцу публичное доказательство своего благоволения, удостоил его титула герцога Ингерманландского; в то время он был уже первым статс-министром и первым генерал-фельдмаршалом армии.

Но все эти высокие знаки милости монарха не могли удержать князя на пути справедливости. Его корыстолюбие и вероломство подвергли его вновь немилости своего государя за несколько месяцев до смерти императора. Но так как именно в это время Екатерина, благодаря своим критическим обстоятельствам, более чем когда-либо нуждалась в советнике, то граф Ягужинский должен был постараться отвлечь мысли Петра к другим предметам. Это удалось ему; князь был так счастлив, что вновь получил милость своего государя, и на этот раз без всякого с его стороны пожертвования.

Екатерина и Меншиков считали теперь необходимым решиться на все ради самосохранения и, вероятно, с самого начала согласились принести для достижения цели самые дорогие жертвы. Петр I был страшно недоволен обоими и грозил им жестокими наказаниями, если бы только поднялся со своего болезненного ложа. Уже давно поведение Екатерины и Меншикова было прямо противоположно повелениям императора, и он часто предостерегал обоих. Кары, которыми угрожал им император, были бы, следовательно, весьма чувствительны и, вероятно, низвели бы обоих к той же ничтожности, из которой они были вознесены милостью монарха. Было, следовательно, сообразно с мудростью Екатерины и князя и в их личных интересах вовсе не допустить выздоровления императора. Таким образом, весьма вероятно, что они предупредили природу, и болезнь величайшего из императоров, царивших тогда в Европе, привела искусственными мерами к печальной развязке скорее, чем следовало по крепкой его натуре (1725). Петр умер, и все его планы относительно Екатерины и Меншикова, которые, конечно, были велики и спасительны, рухнули.

Меншиков, Ягужинский и священник Феофан помогали теперь Екатерине в ее новом положении – на русском престоле. Ни для кого это событие не было столь выгодно, как для князя Меншикова. Первый год царствования Екатерины был, собственно, царствованием Меншикова. Продолжение не отвечало, однако, началу. Чаш-ка Меншикова высоко поднялась на весах, между тем как чашка голштинской фамилии опустилась и имела перевес. Любимец ясно понял падение своего значения, когда не мог воспрепятствовать возвращению своего смертельного врага барона Шафирова. Тем не менее он ничего не потерял в глазах всего света ли в своем достоинстве, ни в кажущемся участии в управлении. Но этого ему было мало. Он хотел сохранить действительное влияние на дела, которое имел до тех пор. Что ему не хотели предоставить добровольно, он стремился приобрести иными средствами. Тяжело бытописателю в нескольких строках, близко следующих одна за другими, два раза решаться высказывать одно и то же подозрение о преступлении и только этим подтверждать верность того и другого события. Почти не подвержено сомнению, что Меншиков, желая один и неограниченно властвовать над страной несовершеннолетнего государя и женить его на своей дочери, сократил дни жизни Екатерины I. Эгоизм и властолюбие заглушили в Меншикове все чувства, которые необходимо должны были возбуждаться в его сердце воспоминанием о прежних отношениях к Екатерине и благодарностью за все, что она для него сделала. Екатерина умерла (1727).

Петр II взошел на престол, и Меншиков смелой и уверенной рукой захватил бразды правления. В первые месяцы 1727 года его власть достигла высшей степени; как частный человек он не мог уже получить никакого повышения. Во время его высшего счастья, при Петре II, он был князем Германской империи, герцогом Ингерманландским, генералиссимусом русской армии, первым статс-министром и сенатором, кавалером обоих русских и нескольких иноземных орденов, именно: Белого Орла, Черного Орла, Слона и Св. Губерта[23]. Хотя в то время в России были разные немецкие принцы и многие русские князья титуловались фюрстами, на что им давало право их высокое рождение, родство с императорским домом и необыкновенно обширные владения, тем не менее и в продолжение многих уже лет Меншиков назывался «князем по преимуществу». Уже он был готов повенчать свою дочь с императором, когда своим неосмотрительным корыстолюбием он дал фамилии Долгоруких повод свергнуть себя. Под тем предлогом, что юный монарх не знает еще цены деньгам, Меншиков захватил в свою пользу деньги, которые император подарил своей сестре. Ничего не подозревая, Меншиков отправился в Ораниенбаум, в загородный дворец, ему принадлежавший, куда он пригласил также и императора, чтоб присутствовать при освящении тамошней часовни. Хотя император не приехал, Меншиков все-таки приказал совершить освящение церкви, которую и теперь можно там видеть, причем он вел себя с чрезвычайным тщеславием, и спокойно возвратился в Петербург. Хотя он и удивился, не найдя в своем дворце на Васильевском острове юного монарха, который жил с ним, но поехал к нему во дворец Летнего сада, куда переехал Петр П. Император, предубежденный уже князьями Долгорукими против Меншикова, сделал ему лично горькие упреки за бесстыдство, с каким он захватил денежный подарок, предназначенный им своей сестре. Князь хотел оправдываться, но император отпустил его с самыми очевидными знаками своего неудовольствия. Вскоре Петр II уведомил Меншикова через генерал-лейтенанта Салтыкова[24], что лишает его всех званий и чинов, орденов, имущества и свободы. При этом известии Меншиков лишился чувств. Княгиня Меншикова, его достойная супруга, поспешила во дворец и бросилась в ноги монарха как раз в то время, когда император выходил из церкви; но император оставил ее лежать, не сказав ей ни слова, – доказательство, что Петр II был еще ребенком без всякого разумения. Это важное событие оповестили народу объявлением, что впредь только те высочайшие повеления должны иметь силу, которые подписаны самим императором. До тех же пор так называемые высочайшие повеления подписывались Меншиковым. Затем было приступлено к конфискации его имущества, причем нашли одних драгоценностей, чистых денег и серебряной и золотой утвари на 3 000 000 рублей, не считая обширных владений, которые должны были быть чрезвычайны, – уверяют, что Меншиков имел до 100 000 крестьян.

Затем началось следствие, окончившееся через несколько дней. Меншиков был приговорен к вечной ссылке в Сибирь. В сентябре же 1727 года он был отправлен вместе с женой, сыном и обеими дочерьми в Березов, небольшой городок на речке Сосве, имевший не более 150 мазанок и обитаемый по большей части казаками.

Там-то поселился в самых стесненных обстоятельствах лишь за несколько недель до того столь могущественный князь Меншиков, которого все боялись и который готов был стать тестем императора. На его содержание было назначено не более как по одному рублю в день, которые стража ни разу не отпускала ему полностью. Тем не менее он жил так скупо, что из сбереженных денег смог выстроить небольшую деревянную церковь, при постройке которой и сам работал. Если вдуматься в страшную перемену в судьбе этого выскочки, то негодование против несправедливого человека претворяется в сочувствие к человеку, достойному сожаления.

Горе, увеличившееся еще в Сибири случаями смерти в его семье, покорило его великий дух и повергло его в глубокое уныние. В этом печальном состоянии духа он не говорил ни слова и в последние дни своей жизни не принимал ничего, кроме холодной воды. Он умер наконец 2 ноября 1729 года, на 55-м году.

Эгоизм, низкое корыстолюбие, тщеславие, невыносимая гордость, властолюбие, безжалостность и жестокость составляли основные порочные черты характера Меншикова. Эти недостатки и пороки, ставшие отчасти страстью, постоянно обуревали его и ставили в вечную борьбу со множеством лиц, особенно с вельможами. Посмотрим, однако, и на хорошую сторону медали. Меншиков был добр ко всем иностранцам и ко всем соотечественникам, которые умели ему понравиться, – своенравие, которого он мог требовать при своем высоком положении. Он был благодарен за оказанные ему услуги, храбр до отваги; был рьяный защитник тех, кто был ему предан. Его ум и все связанные с ним способности духа достигали степени гениальности. Если бы он получил в детском возрасте хорошее воспитание, он мог бы совершить великие дела. Он восполнил позже этот недостаток большим прилежанием и приобрел немалые сведения в искусствах и науках. Родину свою он знал отлично и был вследствие этого очень ей полезен. Он много сделал для культуры народа, для постройки многих городов, которые были полезны стране, для поднятия торговли, искусств и наук, для улучшения горного дела, для усовершенствования военной дисциплины, для блеска двора и для основания внушительного уважения к русскому правительству за границей. Много ли любимцев, заслуги которых можно было бы приравнять к заслугам князя Меншикова? И если иногда, при чтении его биографии, чувствуешь досаду на многие его несправедливости, то, в конце концов, все же с удивлением произносишь имя человека, помогавшего Петру I приводить в исполнение его великие дела.

Княгиня Меншикова, урожденная Арсеньева[25], происходила из дома, пользующегося в России большим уважением среди дворянских фамилий. Она была образцом женской красоты и добродетелей, которые стяжали ей благоговение нелицемерного почтения всех, ее знавших. При невзгоде, постигшей ее мужа, она тотчас же выказала все совершенство своего возвышенного характера. Она сопровождала его на место ссылки. Уже и тогда, когда она жила с ним при дворе, во время полного блеска, она должна была выносить многие его капризы. Она только продолжала свои любвеобильные старания, когда стремилась любовью и участием облегчить ему его печальную судьбу. Но горе, давно уже угнетавшее ее, скоро свело ее в могилу. Она умерла в Березове, вероятно, уже в 1728 году.

От этого брака родились один сын и две дочери. Все трое последовали в Сибирь за родителями.

Сын родился 17 марта 1714 года[26]. Отец доказал на своем сыне лучше, чем на царевиче, гофмейстером которого состоял, как он вполне понимал, в чем состоит хорошее воспитание, и воспитание, данное им сыну, было превосходно. Князь Меншиков имел намерение женить своего сына на Наталье Алексеевне, сестре Петра II, но злосчастная участь постигла его ранее, чем он мог исполнить это намерение. Пока был жив отец, сын оставался в Сибири. Императрица Анна разрешила ему вернуться и возвратила значительнейшую часть отцовского имущества. Мы не знаем, при дворе или в армии занимал он важные места; нам только известно, что он был кавалером ордена Св. Губерта. Он продолжал свой род. Нынешний князь Меншиков, со славой служивший в армии, его сын[27]. Когда он, из особой склонности к тихой и уединенной жизни оставил много лет назад службу, он был генерал-лейтенант, сенатор и кавалер орденов Св. Губерта и русского военного Св. Георгия 3-й степени. Его супруга, знаменитая в дни цветущей юности своей красотой, урожденная княжна Голицына. Сын от этого брака, соединявший много полезных знаний с удивительно мягким характером, был в последние годы при русском посольстве в Дрездене и Берлине.

Княжна Мария Александровна, старшая дочь князя Меншикова, родилась 9 января 1713 года и была отлично воспитана своей образцовой матерью. Молодой граф Сапега, родственник императорского дома по графине Софье Скавронской, племяннице императрицы Екатерины I, просил в 1720 году ее руки, но не получил, так как отец, вероятно, тогда уже имел более высокие намерения относительно ее. Князь неустанно трудился над проектом выдать свою старшую дочь за императора и таким образом возвести свое потомство на всероссийский престол. Вскоре по смерти императрицы Екатерины I ему удалось обручить Петра II с княжной Марией. Обручение состоялось 6 июня 1727 года. Свадьба должна была быть осенью. Между тем императорская невеста получила титул императорского высочества и во время литургии поминалась вслед за сестрой императора. Все эти виды на блестящее будущее были уничтожены опалой Меншикова. То обстоятельство, что Петр II не делал никакого различия между членами этой фамилии и всех их, виновных и невиновных, даже свою обрученную невесту, подверг одинаковой каре, делает этого императора ненавистным. Мария последовала за родителями в Берегов, где она в следующем же году пала жертвой смертельной тоски.

Младшая сестра ее, княжна Александра Александровна, родилась в первые дни января 1715 года и была так счастлива, что могла разделить со своей сестрой Марией прекрасные уроки своей матери. Она возвратилась из Сибири вместе с братом; мы не знаем, была ли она замужем[28].

3. Екатерина Алексеевна

Муза истории преклоняется пред именем этой необыкновенной женщины. История не знает ни одной женщины, которая, происходя, подобно Екатерине I, из среды простого народа, вознеслась бы на трон величайшей империи земного шара. История рассматривает поэтому жизнь этой замечательной государыни, родившейся литовской крестьянкой и умершей императрицей и неограниченной повелительницей России, как замечательнейший пример удивительного способа, по которому Провидение управляет судьбами людей.

Из мировых летописей история знакома с примерами женщин, которые величием души, геройством, воодушевлением, возвышенными талантами, словом, обширнейшими свойствами духа становились на высшие ступени в храме славы, водили войска к победам, разделяли трон со своими мужьями, своим мудрым влиянием решали судьбу целых государств, удостаивались лаврового венка, достигали совершенства в искусствах и науках и вообще оспаривали первенство у выдающихся мужчин. История, хотя и привычная к таким примерам, готова видеть в Екатерине, которая в конце своего политического поприща оставила далеко за собою всех этих женщин, чудо человеческих способностей и добродетелей. Но едва только история ближе всматривается в это кажущееся величие, как удивление, навеянное одним только именем, исчезает, туман спадает с глаз и история видит перед собой самую обыкновенную женщину, только плотской чувственностью и интригами достигшую своего высокого положения, причем она вовсе не обладала теми качествами, при которых могла бы достойно выполнить свое назначение.

Отец Екатерины, литовский крестьянин и, вероятно, крепостной, назывался просто Самуил и не имел даже фамильного имени[29]. Он жил в неизвестной нам деревне, расположенной близ лифляндской границы. Здесь родились все его дети – сын Карл и три дочери: Марта, Христина и Анна. Семья эта была католическая, и все дети были крещены в католическую веру. Крестьянин Самуил умер в Литве, задолго, кажется, до возвышения его дочери.

По смерти Самуила его семья, неизвестно по каким причинам, переселилась из Литвы в соседнюю Лифляндию, принадлежавшую тогда шведской короне, в деревню Ленневарден в Рижском округе при речке Румбе.

Одна из дочерей Самуила, по имени Марта, родилась, по довольно достоверным известиям, 16 апреля 1686 года. Ограниченные средства матери заставили отдать Марту, еще ребенка, в услужение к лютеранскому пастору. Девочкой явилась она к пастору Дауту в Рооп, в приход, лежащий тоже в Рижском округе. Здесь маленькая католичка была незаметно превращена в лютеранку. Кажется, Марта недолго оставалась в этом доме. Она ушла из Роопа в Мариенбург, маленький городок Вендского округа, к местному пробсту Глюку. Девочка, ставшая уже красавицей, была и в доме этого духовного лица более служанкой, чем воспитанницей; но с ней обходились здесь с меньшей пренебрежительностью, и она воспитывалась вместе с дочерью пробста Глюка как относительно основ лютеранской религии, так и в полезных домашних работах. Здесь-то шведский драгун, по имени Иван, тоже не имевший, вероятно, фамильного имени, влюбился в расцветавшую красавицу Марту. Он просил ее руки, и так как бедной девочке не приходилось выбирать, она приняла его предложение. Таким образом, Марта стала женой Ивана, но лишь на несколько дней: ее муж, как солдат, должен был скоро уйти в поход.

Это случилось незадолго до взятия русскими незначительного замка Мариенбург, вернее, его развалин. Жители города были объявлены пленниками[30]; в числе их была и Марта. Она досталась в руки генерала Шереметева[31], но недолго оставалась в доме этого боярина. Меншиков увидел Марту и пленился ее красотой. Шереметев догадался и уступил свою рабыню любимцу своего государя, который тотчас же взял ее к себе. Между тем шведский драгун Иван возвратился унтер-офицером. Он осведомился о своей жене и узнал ее местопребывание. Требовать ее было бы столь же бесполезно, как и опасно; он поэтому посещал ее тайком[32]. Она жила в доме Меншикова, пользуясь свободой, но все еще как служанка. Она никогда и не мечтала быть столь счастливой. Не желая утерять Марту, Меншиков, сильно привязавшийся к ней, скрывал ее от глаз Петра I и знатных русских, но дозволял ей видеться с равными ей и тем содействовал тому, что Иван и Марта могли видеться довольно часто.

Такая боязливая осторожность Меншикова была уничтожена легкомыслием одного мгновения. Во время попойки Меншиков похвастал, что обладает прелестной любовницей. Захотели удостовериться, правду ли он говорит; он уклонялся, однако, представить доказательства. Но Петр I потребовал, и никакие отговорки не были уже возможны. Марта должна была явиться. Момент ее появления решил ее будущую высокую судьбу. Вид этой прелестной женщины победил монарха; и хотя позже сила ее красоты часто бывала ослабляема, но первое впечатление на Петра было глубоко и для Марты весьма поучительно.

С этого момента Меншиков должен был уступить ее своему государю, но любимец был столь ловок, что сумел потерю, сделанную спьяна, вознаградить богатым политическим выигрышем в трезвом положении. С этих пор Марта должна была думать и поступать так, как желает Меншиков. Она была посредницей между господином и слугой, если слуга, что случалось довольно часто, навлекал на себя гнев господина своими проступками всякого рода. За то Меншиков учил ее, как она должна льстить капризам монарха, чтоб извлекать личные для себя выгоды. Она делала это с полным успехом, и император наконец сам повел ее под руку на высшую точку земного счастья.

Как только Марта была принята в число придворной челяди, она еще раз переменила религию – она приняла в Москве греческую веру и была наречена Екатериной. По недостаточности достоверных известий, полагают, что царевна Екатерина Алексеевна[33], сводная сестра Петра I, с которой этот монарх после долгих ссор примирился, занимала при этом священнодействии место крестной матери. Несомненно, однако, что несчастный царевич Алексей Петрович (поистине оригинальное положение для сына!) должен был играть роль крестного отца при крещении любовницы его отца и незаконной заместительницы его матери. Марта навсегда была переименована в Екатерину Алексеевну.

В течение нескольких лет Екатерина жила среди придворной челяди Петра I в качестве жены повара. В этом звании она родила в 1708 и 1709 годах принцесс Анну и Елизавету, из которых Анна была впоследствии замужем за герцогом Голштинским и была матерью Петра III, Елизавета же – императрицей России. Обеих выдавали сперва за дочерей повара; но вскоре маска эта была снята. Приблизительно около 1710 года Екатерина стала называться при дворе госпожой, и под этим новым званием она, как принадлежащая к придворному штату, повсюду сопровождала монарха как публично объявленная любовница и позже как провозглашенная императрица. Екатерина родила еще пять детей: трех дочерей, Наталью и Маргариту, умерших в детском возрасте, и еще Наталью, которая пережила своего отца лишь несколькими неделями и погребена вместе с ним, и, наконец, двух сыновей, Павла и Петра, которые умерли тоже детьми.

Наконец высокое положение Екатерины было объявлено торжественным образом. В 1713 году появился императорский указ, которым Екатерина Алексеевна была представлена Российской империи как законная супруга Петра I. Законнорожденность принцесс Анны и Елизаветы была определена этим указом бесповоротно, хотя и молчаливо.

В глазах императора заслуги Екатерины постоянно увеличивались; награды и доказательства его доверия к ней постоянно росли и крепли. При больших несчастьях, постигавших этого монарха в его семье, при затруднениях, встречавшихся ему на пути при уничтожении злоупотреблений и при введении полезных учреждений, Екатерина, быть может, не по собственному влечению, быть может, даже не по собственному убеждению, но всегда поддерживала его своим твердым советом. Из всех прежних родственников у Петра I оставался в то время один только ребенок: сын его сына. Этот малолетний царевич, добродетели и пороки которого не были еще известны и который позже, но все еще юношей, появился на короткое время на русском престоле, не был, конечно, способен радовать императора. Он должен был скорее печалить Петра I – своим существованием он напоминал монарху своего отца. У юного царевича была, правда, еще старшая сестра, выказывавшая большие способности; но ее болезненность заставляла предвидеть скорую ее смерть. Вообще же, она была в том же положении, что и ее брат: своим существованием она не могла радовать своего деда. Таким образом, император, как человек одинокий, все сильнее прилеплялся к той, которую он сам избрал, которую сам, как полагал, образовал, которая дарила его милыми детьми и от которой он мог ожидать неограниченнейшей верности и благодарности.

В 1721 году император потребовал от членов вновь учрежденного духовного суда особой присяги, по которой они должны были принести клятву верноподданничества как ему, так и Екатерине. Это было подготовлением к другой, более торжественной присяге, которая последовала в ближайшем же году.

В 1722 году Петр I формально назначил Екатерину своею наследницей[34] после его смерти – шаг, в котором он, конечно, раскаялся, увидев незадолго до своей смерти, что он во многом обманулся.

Но пока Петр оставался в заблуждении, он делал все, чтоб придать Екатерине возможно большие отличия в глазах всего мира. Он даже короновал ее в Москве в начале 1724 года.

Это было величайшее, но и последнее доказательство того уважения, которое он оказывал императрице. В последние месяцы того же года она дала ему уже повод быть недовольным ею. Екатерина любила быть в обществе камергера Монса, и однажды император застал ее с ним. Форма обхождения Монса с императрицей, вероятно, выходила за пределы того почтения, которым мужчина был обязан своей повелительнице. В противном случае монарха не могло бы удивить то обстоятельство, что он встретил услужливого камергера в комнате своей супруги. Монс был обезглавлен, и императрица должна была присутствовать при его казни. Она упала в обморок. Ярость монарха против Екатерины вышла из границ того почтения, которым он был обязан своей супруге, по крайней мере, в глазах двора. Все ее доверенные лица были удалены и заменены надсмотрщиками, на которых он мог полагаться; вследствие открывшихся неправильностей в различных отраслях государственного управления Меншиков был уже некоторое время в немилости; у Петра все чаще стали повторяться случаи задержания мочи, которые причиняли ему жестокие страдания; болезнь вполне определилась, сохраняя свой характер; страдания тела прерывались иногда только страшными взрывами негодования.

Все эти обстоятельства, вместе взятые, делали положение Екатерины ужасным; будущность же должна была представляться ей еще более печальной, так как, судя по высказанным императором намекам, можно было ожидать изменения в порядке престолонаследия в ущерб императрице. Необходимо было предупредить такую напасть. Для этого была нужна поддержка Меншикова. Но чтоб эта поддержка была действительна, Меншиков должен был сперва войти опять в милость государя. Это трудное дело взял на себя Ягужинский, который охотно желал опять видеть на вершине государства того человека, который по своему рангу, как первый в империи, по своей известной связи с императрицей и по своим высоким дарованиям был вполне способен объединить только что образовывавшиеся партии или противодействовать им. Ягужин-ский сделал императору свои представления так умно и осторожно, что монарх весьма скоро согласился возвратить князю Меншикову свое доверие, по крайней мере по виду.

Как только все опять вошло в прежнюю колею, супруга императора и его любимец стали с удвоенными силами трудиться над упрочением своей участи. Естественным образом они рассуждали так: если монарх, причинивший своей супруге величайшие страдания казнью ее любовника, выздоровеет, весьма возможно, что он изменит порядок престолонаследия; Екатерине придется, быть может, обратиться в прежнее ничтожество или же у нее будет отнята надежда стать когда-либо самодержицей и вести свободную жизнь по собственному желанию; со своей стороны Меншиков должен был ожидать того же – подвергнуться, вероятно, большой ответственности или, быть может, быть даже совсем уничтоженным; если же Петр, напротив того, умрет прежде, чем изменит порядок престолонаследия, то по смерти его царствовать будет Екатерина или скорее Меншиков будет с неограниченной властью править государством от ее имени; сверх того, физические страдания Петра были больше, чем человеческие силы могут выносить; поэтому-то, вероятно, что с сокращением его жизни лишь скорее окончится болезнь, которая, по самому свойству своему, никогда, быть может, не допустит до полного восстановления его здоровья.

Как бы то ни было, Петр I, без которого его преемник не имел бы того решающего значения на весах Европы, какое он имел, без которого русская нация не стояла бы на той высокой степени промышленности, на которой стоит, без которого, однако, некоторые соседние государства, как в это время, так и впоследствии, сохранили бы свои земли такими, какими они были, – этот великий монарх, далеко оставивший за собой своих коронованных собратий, потому что умел преодолевать такие трудности, о которых другие и не слыхивали, этот необыкновенный человек умер[35] 28 января 1725 года.

Екатерина, Меншиков и Ягужинский, который в это время был доверенным лицом их обоих, признали необходимым скрывать о кончине императора до тех пор, пока они необходимыми мерами утвердят престолонаследие в лице императрицы. Так как последние намерения Петра об изменении порядка престолонаследия могли быть известны многим, то эти три лица привлекли на свою сторону знаменитого Феофана Прокоповича, верно служившего императору при уничтожении многих злоупотреблений, сказав ему, что восшествие на престол Екатерины необходимо для того, чтоб избежать кровопролития и раздражения духа партий. Этот священник поклялся пред собравшимся народом и войсками, что Петр I на смертном одре сказал ему: одна Екатерина достойна последовать за ним в правлении. Вслед за этим она была провозглашена императрицей и самодержицей и ей снова принесена верноподданническая присяга. Таким образом, Екатерина взошла на императорский престол России не по праву наследства и даже не по воле своего супруга, но интригами и узурпацией.

Два месяца спустя она, в виде внешнего знака своей власти, возложила на себя Андреевский орден. До того времени она была единственной дамой, которая носила учрежденный Петром в честь ее орден Св. Екатерины[36] на белой ленте. Теперь Екатерина пожаловала этот орден своей дочери Анне, которую она сочетала браком с герцогом Голштинским Карлом Фридрихом, предоставя юной чете большие выгоды.

Не вдаваясь в подробное изложение истории царствования Екатерины, заметим только, что она довольно мудро вела вначале, под руководством Меншикова, государственное управление. В первое, по крайней мере, время продолжали работать по большей части по планам, которые были выработаны и приводились в исполнение при Петре. Но природное нерадение этой государыни было очень велико. Она, наконец, ни о чем не заботилась и все предоставила своим любимцам. Нация заметила происшедшую перемену, и, по мере того как менялись принципы государственного управления, менялось и расположение народа, которое доходило в конце царствования Екатерины до ропота.

Частная жизнь этой государыни была совершенно неправильна. Она предавалась крайним излишествам, особенно в питье. Рассказывают[37], что она очень любила есть обыкновенное печенье, которое называется крендели или бублики, намоченное в крепком венгерском вине. Ближайшим последствием этого являлось опьянение, но, в конце концов, эта неестественная пища вела к водянке. Так как Екатерина находилась в зрелом возрасте, то, при осторожном образе жизни и при целесообразном лечении, эта болезнь могла быть легко прервана при самом ее возникновении. Но случилось не совсем так, как следовало. Императрица хотя и принимала лекарства, но беспорядочно; равным образом она на короткое лишь время изменяла свой образ жизни, но скоро и часто стала нарушать диетические правила, предписанные ей врачами. Тем не менее, состояние здоровья монархини, обладавшей крепким телосложением, не могло ухудшаться с такой быстротой, как оно действительно ухудшалось. Постоянно замечалось все более и более полное расстройство всего ее организма. Причина столь быстрого хода болезни не могла быть натуральной. Люди, близко стоявшие ко двору, втайне полагали, что причина такого полного разложения была искусственна. Если справедливо, что драгоценные дни Петра I были преступным образом принесены в жертву эгоизму, сладострастию, корысти и властолюбию, то можно поверить, что и дни Екатерины равным образом были сокращены по причинам, которые мы только что указали.

С 1726 года князь Меншиков стал замечать, что при продолжительном царствовании императрицы Екатерины он потеряет всякое значение. Эта государыня выказывала большую привязанность к своим детям, особенно же она любила герцогиню Голштинскую и ее супруга. Дело доходило до того, что даже в правительственных делах она спрашивала у них совета и делала с ними различные распоряжения, ничего не говоря Меншикову. Такое вмешательство представлялось князю просто преступлением. Он опасался возраставшего влияния голштинской фамилии, которое наконец могло привести к его падению, и хотел предупредить такую случайность. Ему могла помочь только перемена правителя. По смерти Екатерины на престол должен был вступить Петр II. Вот этот-то момент и хотел он приблизить, так как при несовершеннолетнем государе Меншиков мог властвовать безраздельно. Таким образом, он решился ускорить смерть императрицы. Это не более как догадка, но она не лишена вероятности. Необходимо вспомнить одно выражение, сказанное Меншиковым в момент отправления своего в место ссылки. «Я сделал, – сказал он, – большое преступление; но юному ли императору наказывать меня за это преступление?» Нельзя ли эти слова объяснить так, что он виноват в смерти императрицы и что Петр II должен бы быть ему благодарен за это? Вероятно, поэтому Екатерину постигла кара мести и именно от преступной руки того самого человека, который два года пред тем был ее соучастником.

Способ, которым Меншиков привел в исполнение свое новое преступление, должно быть, был следующий. У императрицы была привычка, составлявшая последствие ее дурного воспитания: всякого из придворных, являвшихся к императорскому столу в маленьком обществе, она хлопала по карману и требовала от него конфет. Это же она делала преимущественно с Меншиковым, который все еще пользовался большим значением и ежедневно находился в обществе императорской фамилии. Однажды, как рассказывают, он дал императрице, потребовавшей свой обычный атрибут лакомства, засахаренные и отравленные фиги. Яд был искусно приготовлен. Он действовал тихо, но верно. 16 мая нового стиля 1727 года открылся, как утверждали, нарыв в легких, а 17 мая вечером, в 8 часов, умерла Екатерина[38], на 42-м году жизни. Тело ее погребено в крепостной церкви рядом с ее супругом.

Нам остается еще сказать о качествах и особенностях этой знаменитой государыни, из чего многое было уже сказано в этом кратком очерке ее жизни. Слава о ее изумительной красоте произошла, вероятно, от того впечатления, какое она сделала на графа; Шереметева, на князя Меншикова и на императора Петра I. Но еще большой вопрос, одобрила ли большая часть мужского рода такой приговор этих трех лиц. Вероятно даже, что общее мнение было бы не в пользу Екатерины. Она вовсе не была такой красавицей, которая всем нравится. Судя по изображениям, которые можно еще видеть в императорских дворцах и которые еще, быть может, польстили ей, она очень далека от идеала женской красоты. Живых глаз и колоссальных грудей еще недостаточно, чтоб стать совершенством.

Что же касается ее духовных свойств, то особенно прославляют ее ум, ее любезность и твердость, с которой она проводила свои планы в исполнение. Она выказала свой ум преимущественно в 1711 году, на Пруте. При том несчастном положении, в котором находился Петр I со своей армией, государь был близок к отчаянию. Екатерина, Остерман и Шафиров обсуждали, как быть, и остановились на том, что должно постараться подкупить визиря Ассема или, как мы его обыкновенно называем, великого визиря. Екатерина отдала все свои драгоценности и набрала взаймы все наличные деньги, которые только могла достать в лагере под свое обеспечение и которыми можно было располагать. Уже после того, как это средство удалось и Петр был спасен от поражения, она открыла императору всё, что сделала, и император обещал ей быть вечно благодарным за это. Равным образом и при других замечательных событиях в жизни этого монарха она представила ему доказательства своего ума, более подробное изложение которых принадлежит истории Петра I.

Жаль, что так пренебрегли вовсе не обыкновенными способностями императрицы. Екатерина не умела даже писать. Царевна Елизавета должна была каждый раз подписывать имя своей матери. Хотя она и говорила по-латышски, польски, русски, немецки и по-голландски, но ни на одном языке не говорила хорошо, а лишь сносно.

Впрочем, как только Екатерина получает значение в истории, она, по своему благоразумию, тотчас же подчиняет свои личные мнения готовности содействовать намерениям императора и скрывает свои взгляды под тем одобрением, которым она сопровождала все его деяния. Таким образом, она не только совершенно пригнетала свою волю и мнения Петра делала для себя законом, но, несмотря на свой ум, незаметно приучила себя никогда не действовать по собственным убеждениям, а всегда по указаниям других. Даже во время ее царствования, в единственное время своей жизни, когда она могла все вести по своей свободной воле, она отдается руководству сперва Меншикова, потом своих детей и их приверженцев.

Из всего этого видно, как трудно определить настоящий характер этой государыни. Если же вспомнить, что ей, при ее известном и при той власти, которую она имела над императором, так легко было находить моменты, в которые она могла придать многим его поступкам более полезное направление; если подумать, что она, напротив, в моменты вспышки скорее возбуждала, чем умеряла гнев императора, то нельзя воздержаться, чтоб не приписать ей, по крайней мере, нечувствительности. Это особенно ясно видно из ее малого сочувствия к царице Авдотье, с которой очень дурно обходились и печальная участь которой по смерти Петра была скорее ухудшена Екатериной, чем сделана более сносной; из ее преступного равнодушия к поступку Петра I со своим несчастным сыном – такому поступку в жизни этого государя, который очень трудно, быть может, никогда нельзя будет оправдать; и, наконец, из ее малой любви к своей родине, причем она, даже после брака с императором, вовсе не заботилась о своих родственниках, которые сами первые должны были напомнить ей о ее обязанностях.

Естественной связью идей, лицо, вышедшее из ничтожества и не могшее, конечно, забыть о своем происхождении, должно подумать о своих кровных друзьях, которые воспитались в грязи и, угнетенные, жили еще в той же грязи. Она ничего для них не делала, и сами же родственники должны были вызывать ее на содействие им. По этому поводу нам передавали следующий анекдот, который мы дословно списываем из рукописи весьма сведущего лица.

Когда рижский имперский ландгерихт передал поместье Ленневарден Анрепской фамилии и даже ленневардская записная книга[39] была уже передана, фон Шелен, много лет проживавший у ландрата и президента фон Вольфеншильда, рассказывал за достоверное, когда дело дошло до ленневардских крепостных, следующее: когда блаженной памяти император Петр I, по завоевании Лифляндии, много раз предпринимал в сообществе Екатерины путешествие в Германию, то случилось, что однажды она присутствовала в рижской цитадели при греческом богослужении. При выходе из церкви к ней приблизилась престарелая женщина со многими детьми[40], которые были из ленневардских крепостных, и переговорила с императрицей. Екатерина дала понять старушке, чтоб она шла спокойно домой, что она о ней позаботится. Когда императрица возвратилась из Германии в Петербург, из столицы был получен тогдашним генерал-губернатором Лифляндии и генерал-фельдмаршалом Шереметевым секретный приказ, чтоб он тех ленневардских крепостных, которые родом из Литвы, немедленно переслал бы самым почетным образом из Риги в Петербург. Получив такой приказ, фон Вольфеншильд[41] отправился сам в Ригу и хотел принести там жалобу по поводу людей, отобранных из его имения. Он был, однако, вскоре удовлетворен. Отвезенная в Петербург старушка выпросила себе, как матери императрицы, обеспечение на спокойную жизнь. Дети, бывшие при ней, были определены в школу, чтоб чему-нибудь подучились. Ее сын и ее дочери были впоследствии основателями известных еще и поныне в России и возведенных в графское достоинство фамилий Скавронских, Генриковых и Ефимовских. Крестьянам в Ленневарде хорошо известно, что Екатерина вышла из их среды, и они мечтают, что многие из них – родня императорской фамилии». Этот анекдот записан самим фон Шеленом.

Что сталось с матерью Екатерины и где прожила она последние дни жизни, мы не знаем. Неизвестен и год ее смерти. Так как по смерти Петра I об ней ничего не слышно, то, вероятно, она умерла еще при жизни императора.

Пока был жив Петр I, родственники Екатерины не смели появляться при дворе.

4. Петр Шафиров

Если бы Петр I и не сделал всего того бесконечно великого, что им действительно совершено, он все-таки заслуживал бы удивления современников и потомства уже и потому, что обладал тонким тактом отыскивать во всевозможных слоях общества, даже в самых низших классах народа, наиболее умных и полезных деятелей и давать им такие занятия, при которых они могли бы приносить наиболее существенную пользу.

Но чтоб представить верное изображение этого необыкновенного монарха, биографы Петра не должны забывать и его слабостей. К числу таких слабостей принадлежит более всего опрометчивость. От нее происходила иногда неблагодарность – порок, слишком часто встречающийся у государей, поддающихся первому движению гнева. Когда они находятся в разгоряченном настроении, ими овладевают внимательные бездельники, находящиеся в их свите и очень ловко умеющие превращать частную ссору в государственное преступление. Таким-то образом случается, что лучшие государи, поддаваясь минутной прихоти, забывают о благодарности, которой они обязаны своим вернейшим слугам, и подрывают свою славу в настоящем и будущем.

Петр Шафиров был родом еврей. Мы, собственно, не знаем его родины; но, вероятно, он был из Голландии, где его встретил Петр и привез в Россию. Здесь он был окрещен в греческую веру; при этом торжественном обряде сам монарх заступал место крестного отца и дал ему свое крестное имя Петра[42]. Вероятно, при этом же, хотя мы и не знаем по какому поводу, получил он фамилию Шафиров.

Вначале юный прозелит получил незначительное место в имперской канцелярии, куда монарх определил его, чтобы видеть, не ошибся ли он насчет его способностей. Успех соответствовал ожиданиям Петра. Шафиров оставался недолго на этом месте. Его верный и проницательный взгляд, его точное суждение и живость в исполнении даваемых ему поручений помогли ему получить вскоре высшие почетные места. В 1711 году он заведовал в русском управлении германскими делами, которыми очень интересовался Петр I, сам желавший стать немецким имперским князем. В том же 1711 году Шафиров находился как подканцлер с императором на Пруте. После того как Екатерина, Шафиров и Остерман согласились относительно средства спасти императора и его армию, оба эти великие сановники, Шафиров и Остерман, отправились в турецкий лагерь к великому визирю, поднесли ему несметные подарки и своим красноречием окончательно спасли императора и армию.

После возвращения туркам Азова русская армия могла удалиться. Шафиров должен был отправиться как заложник в Константинополь и оставаться там до исполнения трактата. Так как он там находился как бы в плену, без дела, то воспользовался этим досугом, чтоб усовершенствоваться в итальянском языке. Потом он был еще русским послом при турецком дворе, который он покинул в первые месяцы 1714 года, чтоб возвратиться в Петербург. Здесь он был принят с радостью только одним императором. В том же 1714 году этот монарх сделал его действительным тайным советником и пожаловал ему Андреевский орден. С этого времени ему стоило огромного труда сохранить милость императора. Враги его, которых у него было много и в числе которых были лица с большим весом, не могли свергнуть его, пока император был убежден в его полезности.

Этот монарх продолжал еще долго относиться к нему с неизменным доверием. Шафиров был один из тех, которые подписали в 1718 году смертный приговор царевичу. Петр поручал ему самые важные, сложные и обширные дела. Так, например, он назначил его генерал-почтмейстером Российской империи – место, требовавшее большой и тяжелой работы, так как нужно было еще создавать почтовые учреждения в главных провинциях России.

Немногие русские сановники оказали империи и лично государю столь великие услуги, как Шафиров. Петр лишь короткое время был еще убежден в этом. Когда Петр I должен бы был оказать наибольшее доверие барону Шафирову и защитить его от нападок врагов, он забыл ту благодарность, которой он был обязан этому великому государственному мужу. Главной причиной опалы Шафирова были частые ссоры его с Меншиковым. Они с самого начала были отъявленными врагами и часто жестоко попрекали; друг друга в присутствии многих лиц. При этих перебранках Шафиров всегда был более ядовит, чем Меншиков. Вице-канцлер сказал однажды князю, что если бы зависть Меншикова была бы лихорадкой, которую он мог бы передать другим, ни один богатый русский не остался бы в живых. Такие сцены происходили почти ежедневно и в высшей степени возбудили мстительность Меншикова. Скоро встретился повод отомстить.

Во время похода Петра I в Персию в 1722 году между Шафировым и Меншиковым возникли препирательства из-за правительственных дел. Зная убеждения барона Шафирова, можно догадываться, что в этом споре право было скорее на его стороне, чем на стороне Меншикова. Но Меншиков своими умными и злыми наговорами, которые императрица должна была поддерживать всем своим значением, сумел совершенно возбудить императора, по возвращении его в 1723 году, против Шафирова. Впечатление наговоров было так сильно, что Петр совершенно забылся. Редко видели его таким взбешенным, как при этом случае. Несправедливые оговоры Екатерины и Меншикова так сбили с толку императора, что он считал барона Шафирова вполне виноватым. Он приказал арестовать этого великого государственного мужа и взять у него орден и шпагу. Потом Шафиров был предан суду, и после краткого следствия, которое Меншиков сумел направить, он был приговорен к смертной казни. Шафиров, судя по обвинению, утаивал деньги, подделывал подписи и не радел о почтовом ведомстве. На дрянных санках привезли его на Лобное место, чтоб обезглавить. Лучшая голова в государстве лежала уже на плахе, чтобы отделением от тела быть устраненной из ряда живых, когда кабинетский секретарь Макаров прокричал о помиловании и объявил несчастному, что он должен отправиться в ссылку. Шафиров, который уже ожидал смертного удара, не порадовался этому помилованию и охотно предпочел бы смерть печальной жизни в ссылке.

Когда это несчастье постигло Шафирова, он был барон, действительный тайный советник, государственный подканцлер, генерал-почтмейстер и кавалер ордена Св. Андрея.

Он пользовался славой человека проницательного ума и обладавшего большими познаниями по государственному хозяйству. Он был превосходный подканцлер, и хотя нередко изливал первые приступы своего гнева на своих подчиненных и даже на лиц себе равных, но вслед за тем способен был выслушать основательные представления. Он никогда не нарушал данного слова и говорил всегда правду, почему и представители иностранных держав вели с ним переговоры охотнее, чем кем-нибудь другим.

По смерти Петра I Меншиков не мог воспрепятствовать Екатерине Г. по усиленной просьбе голштинского герцога Карла Фридриха, вновь призвать Шафирова из ссылки ко двору. Она возвратила ему баронское достоинство и подарила золотую шпагу Петра I, после того как в складе конфискованных вещей не могли отыскать отобранной у него шпаги. Императрица предложила ему опять великолепный дом[43] на Петербургском острове, постройка которого начата была во время его отсутствия, в 1712 году, но он отклонил это предложение, потому, как он говорил, что его стесненные материальные средства не позволяют ему жить в таком роскошном дворце. Впоследствии, однако, он принял этот дом и жил в нем.

Значение Меншикова было, однако, настолько еще велико, что Екатерина не решилась возвратить барону Шафирову те важные места, которые он занимал. Она учредила в то время Верховный тайный совет, в котором он, конечно, был бы на своем месте, но он не был назначен его членом. Она назначила его президентом Коммерц-коллегии. Вскоре затем он должен был поехать в Архангельск по торговым делам, именно для устройства на лучших основаниях китовой торговли – поручение, бывшее значительно ниже дарований этого великого человека. Из других почетных должностей, которые он прежде занимал, ни одна не была ему возвращена, равно как не был ему возвращен и орден, по крайней мере он не значится в числе кавалеров в списке придворного штата при Петре II.

Год смерти барона Шафирова нам неизвестен; но, кажется, он умер в царствование императрицы Анны.

Кто была супруга Шафирова – мы не знаем; но известно, что он оставил сына и пять дочерей.

После того как отец вновь вошел в милость, и сын получил почетное положение при дворе. Нам неизвестно, оставил ли он мужское потомство, но мы никогда не слышали, чтоб при дворе или в армии кто-либо назывался Шафировым.

Одна дочь Шафирова вышла замуж за князя Гагарина[44], отец которого был повешен. Она была матерью графини Матюшкиной[45] и княжны Голицыной. Графиня Матюшкина была первая статс-дама императрицы Екатерины II и, наконец, обер-гофмейстерина при дворе императрицы Марии Федоровны, супруги Павла I и матери Александра I. Она была также кавалерственная дама ордена Св. Екатерины и была жива еще в 1799 году. Ее дочь, умершая прежде ее, вышла замуж за польского графа Виельгорского. Княгиня Голицына также была статс-дамой Екатерины II и супругой фельдмаршала князя Голицына, который прославил себя в первую турецкую войну, бывшую в царствование этой императрицы. Она была очень честолюбивая, но крайне умная и любезная дама[46]. Она очень откровенно говорила обо всем, что происходило при дворе, и о своей фамилии. Так, она рассказывала, что ее мать, будучи молоденькой девочкой, получила от Петра I очень горький укор за то, что не хотела пить из бокала, в котором кроме вина был еще раздражающий ликер. Она очень наивно уверяла, что князья Голицыны подвергались всем телесным наказаниям, какие только употребляются у полуобразованных народов – их вешали, обезглавливали, колесовали, сажали на кол, били кнутом и т. п.

Вторая дочь барона Шафирова вышла замуж за князя Хованского[47] и была, если мы не ошибаемся[48], матерью Барятинской, жены князя Барятинского, присутствовавшего при смерти Петра III. Третья дочь[49] была супругой графа Головина. Четвертая вышла замуж за князя Долгорукова[50]. Судьба пятой дочери барона Шафирова нам неизвестна[51]. Двадцати лет она не была еще замужем.

Барон Шафиров имел еще брата, которого он вызвал из Голландии в Петербург. Он не был возведен даже в дворянское достоинство и в 1719 году был тайным секретарем в государственной канцелярии[52]. Он, кажется, не обладал никакими талантами, и потому-то брат не мог доставить ему никакого важного места. Мы не можем включить его в число избранников.

5. Генрих Иван Фридрих Остерман

Польза возможно большего просвещения человека несомненна; и решительна. Образование научает наиболее удовлетворительному, наиболее полезному и, вообще говоря, наиболее совершенному применению человеческих способностей; оно дает более светлое и более высокое понятие об истинной религии, которая не связывается ни с каким толком христианства, мохамеданства, иудаизма и всех других верований, признающих единого Бога, как бы эти верования ни именовались; оно облагораживает плоды учености; оно вселяет гордость в исполнение того высокого назначения, к которому человек призван; оно поощряет исполнять всякое дело возможно достойным образом; оно является наиболее совершенным утешителем в незаслуженных страданиях; оно облегчает переход от жизни к смерти. Значение высшего образования еще гораздо разнообразнее, но не все образованные люди приносят ту пользу, которую оно вселяет.

Генрих Иван Фридрих Остерман был второй сын лютеранского пастора в Боккуме, городе в вестфальском графстве Марк. Он учился в Иене и по рекомендации своего старшего брата, бывшего уже в России, поступил в 1704 году в службу к русскому вице-адмиралу Крёйсу[53], который вследствие его ловкости и очень быстрого усвоения русской речи представил его при удобном случае Петру как человека весьма полезного.

С этого момента он оказывал русскому двору чрезвычайно полезные услуги как в политических, так и в домашних делах. Они так важны и так разнообразны, что их нельзя коснуться только слегка. История исполнения возлагавшихся на него обязанностей так тесно входит в летописи русских государей до конца 1741 года, что невозможно отделить одну от других. Всё государи. России, которым он служил, вполне доверяли ему и не упускали случая награждать его.

Подробно описывать жизнь этого великого человека было бы слишком пространно; мы расскажем лишь несколько мало кому известных фактов о его службе и о последних годах пребывания его в Петербурге до ссылки в Сибирь.

Известно, что Остерман вместе с Екатериной I и Шафировым спас императора из очень опасного положения при Пруте. Об этом следует упомянуть потому, что с этого времени Петр стал оказывать ему неограниченное доверие. В 1721 году государь послал графа Брюса[54] и барона Остермана в Ништадт для заключения мира с Швецией. Остерман взял с собою вексель на большую сумму от купца Мейера[55], но не взял дукатов, потому что, как он говорил, тяжелые денежные шкатулки производят большой шум. В Ништадте должны были съезжаться всякий раз все комиссары вместе, так как все должно было решаться сообща. Остерман всегда являлся навеселе. Шведы уже полагали, что они выиграли по всем пунктам. Но Остерман проводил все свободное от собраний время у Цедеркрёйца, самого важного из шведских комиссаров, сговорился с ним обо всем, дал ему 100 000 рублей и возвратил ему все земли в Лифляндии, принадлежавшие его фамилии, взамен чего получил в пользу императора герцогства Лифляндию и Эстландию, которые должны были впоследствии быть куплены, для вида, за известную сумму[56] у шведского двора, чтобы этою покупкой заставить молчать польское правительство, имевшее притязания на эти земли.

В момент, когда все уже было подписано, из Петербурга явился в качестве курьера Ягужинский с приказанием Брюсу и Остерману, что они должны согласиться на все без исключения, чего будут требовать шведы, лишь бы заключить мир, так как, по вполне верным сведениям, английский флот под командой адмирала Норриса уже распустил паруса и шел в Балтийское море. По счастью, Ягужинский прибыл слишком поздно. Остерман получил уже все, что желал, и привез обратно вексель на большую сумму, который ему не понадобился и который он вручил императору. После этого было вполне естественно, что Петр I весьма ценил его. Этот монарх часто говаривал, что Остерман, им самим обученный, никогда не сделал ни одной оплошности при исполнении своих обязанностей. Его проекты на русском языке, которые он же потом переводил для иностранных дворов на немецкий, французский или латинский язык, всегда оставлялись без изменения. Даже на смертном одре император, при котором безотлучно находился Остерман, всегда повторял это, и известно, что в последние годы Петр I доверял почти исключительно только Остерману. Этот государь пожаловал его в тайные советники и возвел в дворянское достоинство.

В царствование императрицы Екатерины I Остерман был государственным вице-канцлером и действительным тайным советником. Умирая, государыня назначила его обер-гофмейстером при дворе своего преемника Петра II и членом Верховного тайного совета, которому вверялось управление империей во время малолетства этого государя.

Остерман заботился о возможно лучшем воспитании юного императора и написал для него известное прекрасное «Начертание учения»[57]. Остерман получил от своего государя и воспитанника титул российского графа.

Императрица Анна, среди окружавших которую Остерман был самый остроумный и самый образованный человек, назначила его кабинет-министром. В тех ведомствах управления, которые были предоставлены исключительно ему, он правил твердой рукой. Благодаря его светлому уму, государственной мудрости и знанию людей императрица призывала его даже в тех случаях, когда была уверена в своем решении, и все-таки постановляла приговор согласно с его мнением. Этот дальновидный человек старался мало-помалу удаляться от двора и ограничиться кругом своих обязанностей, которые он все старался уменьшить. Он замечал путаницу и дух партий при дворе и в императорской фамилии; он пророческим взглядом предвидел, что из этого произойдут катастрофы, исход которых нельзя было и рассчитать. Вот почему он полагал, что его мудрости удастся уклониться от действия взрыва. Извиняясь болезненным состоянием, он не являлся более ко двору. Отчасти это был только предлог, так как, говорят, Остерман натирал лицо лимоном, чтоб иметь вид больного; отчасти же он был действительно болен. Он страдал уже тогда перемежающейся болью в ногах, которая вскоре совсем лишила его употребления ног. Но все это не могло защитить его в тех случаях, когда нуждались в его совете. С большой заботливостью, осторожностью и со всеми удобствами его переносили в таких случаях в комнаты императрицы.

По смерти императрицы Анны он уже вовсе не выходил из дому, но всегда оставался главным органом в Русском государстве. Вслед за кончиной государыни он хотел выйти в отставку, но герцог Курляндский, бывший тогда регентом, так настоятельно просил его, что он остался.

Регентша Анна, мать императора, только желая дать графу Остерману более высокий ранг, чем фельдмаршал, назначила его генерал-адмиралом – место, для которого он, собственно, не был приготовлен, так как не разумел подробностей дела. Но как человек больших способностей, он, конечно, после некоторого ознакомления имел и в этом деле верный взгляд главного начальника. В царствование этой государыни австрийская партия при русском дворе начала упрекать Остермана за его склонность к Пруссии. Упрек был довольно основательный, и надо думать, что если такой мудрый сановник, каким был Остерман, старался склонить свой двор на сторону Пруссии, то, конечно, был убежден в превосходстве системы и политики юного и предприимчивого прусского монарха Фридриха II. Между тем Остерман создал себе этим страшных врагов при русском дворе, к которым принадлежал особенно генералиссимус принц Антон Ульрих Брауншвейгский, супруг регентши и отец императора, всегда расположенный к Австрии. Но все это не имело никаких последствий, тем более что граф Остерман дошел вскоре до того, что присоединился к тем, которые имели намерение, в видах укрепления правительства, возвести на престол великую княгиню и регентшу Анну, а бывшего до того времени императором младенца нескольких месяцев объявить наследником престо-ла – проект, исполнение которого было предупреждено революцией, совершенной Елизаветой.

Во время опекунского управления принцессы Анны Остерман был опасно болен. В марте 1741 г. доктор Кемпф, очень искусный врач из Гамбурга, уверял, что вследствие задержания мочи и истечения крови положение больного настолько тяжело, что можно опасаться внезапной смерти, хотя помощь или, скорее, отсрочка и не невозможна. К своему несчастию, Остерман долго жил еще.

В конце года последовало возмущение, произведенное Елизаветой. Только такая ничтожная и слабая женщина, как Елизавета, могла не признавать заслуг великого человека, которого ее предки умели лучше ценить. Она дозволила своим министрам и придворным убедить себя, что граф Остерман, как величайший преступник из тех людей, которые были жертвой придворной интриги, должен быть приговорен к смерти.

По этому поводу мы хотим рассказать возможно короче историю суда над теми несчастными, которые погибли вместе с Остерманом, и судьбу некоторых из их родственников. Жизнь Елизаветы всегда представлялась и представляется до сих пор сплошь позорной книгой, в которой встречается много, много два или три сносных листа.

Еще в ту же ночь, когда новая императрица вышла из Зимнего Дворца, где она приказала арестовать представителей династии, по городу были разосланы войска для арестования многих лиц в их домах. Это были: граф Остерман, генерал-фельдмаршал граф фон Миних[58], великий канцлер граф Головкин[59], обер-гофмаршал граф Левенвольде[60], президент и тайный советник барон Менгден[61], статский советник Темирязев и секретарь коллегии иностранных дел Позняков. Все арестованные были приведены в государственную тюрьму, в крепость, кроме Левенвольде, которого сперва оставили под домашним арестом, но потом перевели туда же. Впрочем, всех их содержали довольно сносно.

Для исследования мнимых преступлений были назначены следующие комиссары: генерал Ушаков[62], генерал-прокурор князь Трубецкой[63], генерал Левашов, обер-шталмейстер князь Куракин, тайный советник Нарышкин и в январе 1742 года к ним присоединен еще князь Голицын[64], бывший президентом юстиц-коллегии при императрице Анне. Князь Трубецкой ставил вопросные пункты, а Бецкой вел протокол.

Остерману было предложено до восьмидесяти вопросов. Этот великий человек представил подробную историю своего управления, ни о чем не утаивая. Он говорил, что пока он предан правительству по клятве и по долгу, то считал себя обязанным повиноваться ему. Из множества неосновательных и бессмысленных преступлений, в которых его обвиняли, следующие были главными: что по смерти Петра II на престол была возведена герцогиня Анна Курляндская вместо принцессы Елизаветы; что он привел флот в упадок для того, чтобы Россия была принуждена искать дружбу морских держав; что осуждение князей Долгоруких в последние годы царствования императрицы Анны было подготовлено им; что он советовал заключить принцессу Елизавету в монастырь и что ему принадлежит проект устранения юного принца Петра Голштинского. Из всех арестованных Остерман был более всех обвиняем. Как мы знаем, он всегда был хворый; теперь, в темнице, он был так болен, что исповедался и причастился, полагая, что скоро умрет. После этой болезни в нем стали примечать несвойственные ему боязливость и малодушие. Он просил к себе тайного советника Лестока, который был у него несколько раз, но отговаривался, что не может ничем ему помочь. Когда Остерман в январе 1742 г. увидел в числе комиссаров князя Голицына, он просил у него прощения за преследование фамилии Голицыных, в чем он, конечно, был виноват.

Имущество Остермана при его аресте было весьма незначительно, в сравнении с тем, что накопили другие. Он имел незначительные поместья и дом[65]. Сверх того у него нашли 11 000 фунтов стерлингов и 130 000 гульденов, которые хранились в банках[66] в Лондоне и Амстердаме. Наличными деньгами и драгоценностями он имел только 230 рублей и четыре или пять усыпанных бриллиантами портретов государей.

Во время переворота, произведенного Елизаветой, Миних не состоял на службе. Он вышел в отставку, заметив, что правительница не имеет более к нему никакого доверия[67]. По виду, он собирался уехать за границу, когда Елизавета взошла на престол; но, вероятно, он опять вступил бы в русскую службу. Его обвиняли, между прочим, в том, будто он в тот вечер, когда арестовывал герцога Курляндского, сказал гвардейцам, желая побудить их к такому поступку, что Елизавета будет провозглашена императрицей. Когда он, конечно, отрицал такое обвинение, были позваны заранее подкупленные гвардейские солдаты, которые ему в глаза сказали, что он их именно так уговаривал. Миних остался неустрашим и с достойным презрением отнесся к этим жалким людям, к комиссарам и солдатам, заслуживавшим одинакового к ним отношения. С благородной гордостью сказал он своим судьям, что если хотят так вести дело и непременно сделать его несчастным, то этого можно достигнуть гораздо короче: на обращенные к нему вопросы можно дать такие ответы, какие угодно судьям, а он обещает, как честный человек, подписать их, не читая. Однако Миних все-таки сделал одну попытку к своему спасению, которая выставляет его характер не с блестящей стороны. Именно он написал принцу Гессен-Гомбургскому[68], который всегда был отъявленным врагом и к которому все умные и порядочные люди должны быть, по крайней мере, равнодушны. В этом письме он много говорил о своей преданности Гессенскому дому, в армии которого он начал свою службу; обещал ему, в случае своего освобождения, рассказать много секретных сведений о Гессене; говорил о правах Гессена на Курляндию, но все это ничему не помогло.

Головкин и Остерман хотели, говорят, погубить друг друга. Каждый хлопотал отдельно о том, чтобы сделать регентшу императрицей. Наконец их обоих соединили и для достижения этой связи был употреблен Менгден.

Впрочем, мы не имеем сведений о мнимых преступлениях, в которых обвинялись Головкин, Левенвольде и Менгден.

Темирязев обвинялся в том, что ему принадлежит первый проект возведения на русский престол правительницы Анны с ее потомством и полного устранения от престола Елизаветы.

Позняков[69] работал вместе с Темирязевым над этим проектом.

Все было не более как придворная интрига. Этим хотели только удалить людей, которые превосходством своих способностей, опытностью и познаниями были неудобны новым советникам и придворным. Их сделали государственными преступниками, чтобы иметь возможность чувствительнее, ужаснее и вернее наказать. Но название их государственными преступниками было в данном случае неприложимо. Отчасти эти обвинения были вымышлены и могли быть подтверждены, самое большое, лишь каким-либо случайным, быть может, и легкомысленным словом; отчасти же Елизавета была тогда частным лицом, как всякий подданный российской империи, и против нее нельзя было совершить государственное преступление.

28 января 1742 года императрица переехала в Царскую Мызу, что ныне Царское Село. Как только она выехала из Петербурга, по всем улицам с барабанным боем было объявлено – собираться поутру в 10 часов на Васильевский остров[70], чтобы смотреть на казнь врагов императрицы.

Там, как раз перед Военной коллегией, был устроен простой эшафот в шесть ступеней, на котором стояла плаха. Астраханский полк образовывал каре, в котором, кроме лиц, необходимых для исполнения казни, находился еще хирург, но не было священника. Государственные узники были приведены из крепости еще ранним утром. Ровно в 10 часов они были введены в круг, их сопровождали гренадеры с примкнутыми штыками.

Граф Остерман был в своем обычном утреннем платье, именно в своем рыжеватом лисьем меху. На нем был маленький парик и дорожная черного бархата шапка. Так как он был очень слаб, то его привезли в простых извозчичьих санях в одну лошадь.

Граф Миних и все другие узники прибыли пешком. На Минихе была шуба и соболья шапка. За ним шли граф Головкин, граф Левенвольде, барон Менгден и статский советник Темирязев. Секретаря Познякова не было; он уже был наказан во дворце[71] – бит батогами.

Когда государственные узники собрались в кругу, четыре солдата понесли Остермана, которого всегда считали главным преступником, на эшафот и посадили на железное седалище. Он обнажил голову. Сенатский секретарь прочел приговор. Обвиненные никогда не узнавали приговор ранее как только на Лобном месте.

Остерман был приговорен к обезглавливанию и колесованию. Он хладнокровно выслушал страшный приговор, казалось, был удивлен и возвел глаза к небу. Вслед за тем солдаты положили его лицом на землю. Палач растянул его шею на плахе, придерживая голову за волосы, и взял секиру в руки. Остерман протянул обе руки вперед; солдат закричал ему убрать руки; он подобрал их и вытянул по телу. Когда уже все ждали смертельного удара, сенатский секретарь закричал графу: «Бог и императрица даруют тебе жизнь!»

Остермана подняли; он весь дрожал. Его опять посадили в сани, и он должен был тут же ожидать, пока и другие узнают свой приговор.

Никого уже более не возводили на эшафот. Все были приговорены к лишению жизни, но Елизавета всем дарила ее, отсылая их в ссылку и, таким образом, делая более продолжительными муки несчастных.

Когда они вышли из круга, заметно было впечатление, произведенное этой возмутительной сценой на различные характеры государственных узников.

Миних был выведен из круга первый. Он держал себя благородно; взор его был печальный; враги называли его наглым. Он был посажен в закрытую, на полозьях, придворную карету, имел, придворную одежду и был сопровождаем четырьмя гренадерами с ружьями. Его отвезли в крепость.

Туда же прибыл и Остерман в извозчичьих санях, около которых шли солдаты. Он был слишком обессилен телесными недугами и событиями последнего часа, так что не проявил никакими внешними признаками, что творилось в его великой душе. Легко, однако, представить себе, что он чувствовал в это время.

Лицо Головкина было постоянно закрыто; когда же он открывал его, заметна была сдерживаемая ярость. Его отвезли в крепость также на санях, окруженных стражей. Левенвольде придавал себе любезный вид, вероятно, притворяясь; впрочем, он казался спокойным. Он возвратился пешком в находящийся поблизости Сенат. Менгден все закрывал лицо, постоянно плакал и был крайне малодушен. Он отправился пешком также в Сенат. Темирязев казался вполне спокоен и отправился туда же.

В тот же день все были отправлены из Петербурга к местам своей ссылки: граф Остерман – в Березов, где умер князь Меншиков. Граф Миних – в Пелым. Там он попал в тот самый дом, который он по собственному чертежу приказал построить для герцога Курляндского. Граф Головкин – в место ссылки генерала Карла Бирона[72], который только что возвратился тогда. Название места нам неизвестно. Граф Левенвольде – в Ярославль, куда прибыл в то время из Пелыма герцог Курляндский. Так как Ярославль есть небольшое ссылочное местечко, то, вероятно, оба эти мужа встречались там. Барон Менгден был сослан туда, где находился Густав Бирон, тоже возвращенный.

Все получили самые необходимые платья. Многие слуги желали провожать своих господ, что было им дозволено. Слуги Остермана ожидали своего господина в Ямской[73] и все отправились с ним. Он получил три бочонка венгерского вина. Люди Левенвольде ожидали своего господина тоже в Ямской. Они все остались при нем. Он получил, сверх того, хирурга, так как часто бывал болен, и лошадь, для удобства. Каждому государственному узнику давали по рублю в день, людям – по десяти копеек. Большая часть слуг привезли с собой накопленные ими деньги, причем у иных были порядочные суммы, и отдали их своим господам – поступок, делающий честь и господам, и их слугам.

Самая трогательная сцена произошла при отъезде государственных узников из Петербурга – свидание с родственниками, со многими последнее прощание.

Родственники Миниха были привезены к нему в крепость. Графиня Миних тотчас же решилась сопровождать своего мужа. Его сын[74] был тоже арестован, но помилован и оставлен на свободе; его не водили на Лобное место. Отец запретил ему плакать. Графиня Головкина тоже отправилась с мужем. Сцена свидания была ужасна для барона Менгдена. Он любил свою жену столько же, как и она его, и в каком же положении он увидел ее! Полное расстройство рассудка было последствием горестей, глубоко ее тронувших. У нее был маленький ребенок, и невозможно было поколебать ее решимость ехать с мужем, взяв с собой и ребенка.

Граф Остерман впервые увидел свою семью в Ямской. Графиня увидала теперь своего мужа, с которым не расставалась уже более. Дочь и сыновья не сопутствовали отцу. Более часу длились его увещания детям. Все присутствовавшие при этом, даже офицеры и солдаты, плакали. Наконец он просил своих сыновей оказать ему последнюю в этой жизни услугу – отнести его в дорожные сани.

В Березове Остерман жил еще пять лет, слабый, тяжело больной, и умер 25 мая 1747 года в полном душевном спокойствии.

Известны уже важные должности, которые занимал этот знаменитый человек, когда с началом царствования Елизаветы на него обрушились несчастья. Мы должны еще только прибавить, что он был генерал-почт-директор и кавалер двух русских и нескольких иностранных орденов.

Наконец, два слова о качествах графа Остермана, одного из выдающихся государственных мужей Европы, и при этом – о суждениях знаменитого писателя Манштейна, которые он высказал о нем. Остерман имел обширный, вполне просвещенный ум, обладал никогда не обманывавшим его суждением, знанием людей и проявлял крайнюю деликатность во всех своих сколько-нибудь значительных речах и поступках. У него во всем, что он ни делал (а он не занимался обыкновенными делами), была цель, которую не могли задержать никакие препятствия. Он был безупречен в своих делах, трудолюбив, исполнителен, неподкупен и, насколько только можно, точен в управлении вверенными ему делами и значительными суммами. Он обладал основательными познаниями в различных отраслях наук и особой, редко встречающейся способностью к изучению языков. Всем людям достойным, особенно же ученым, он оказывал полнейшее покровительство. Высокое достоинство его как статс-министра заключалось в удивительном знакомстве с европейскими дворами, в знании действительной силы или слабости правительств и земель и их отношении друг к другу, и в точной оценке тогдашних коронованных или действительных властителей Европы. Но граф Остерман был также крайне недоверчив и не мог терпеть ни выше, ни около себя человека, которого он не превосходил бы умом. По счастью, с ним редко кто мог спорить в дарованиях. Он настолько владел своими страстями, что его искусство скрывать их почти можно было назвать фальшивостью. Чтобы произвести возможно большее впечатление своей речью и тем достигнуть цели, ему ничего не стоило пролить слезы. Когда в критических обстоятельствах требовались мнения министров, он сказывался больным, чтоб уклониться от ответственности. С послами иностранных дворов он говорил так загадочно, что, уходя от него, они редко знали более того, чем при входе к нему. Опасаясь выдать себя, он никогда не смотрел прямо в глаза тому, с кем говорил. В своем образе жизни он был крайне нечистоплотен.

Графиня Остерман, в свое время одна из. достойнейших дам русского двора, была урожденная Стрешнева[75], из фамилии, бывшей в близком родстве с домом Романовых. По смерти своего супруга она возвратилась из Сибири.

Граф Остерман оставил двух сыновей[76] и одну дочь, которые были воспитаны в религии их матери, т. е. в греческой. Во время несчастья с отцом сыновья были уже капитанами гвардии, но теперь они должны были потерять по службе, так как были назначены начальниками армейских полков. Их послали в землю башкир, но они вскоре возвратились оттуда.

Один из них был определен в департамент иностранных дел и уже при императрице Елизавете был отправлен послом в Швецию, где оставался довольно долго. Он был весьма и весьма посредственный дипломат. Революция Густава III в 1772 году совершилась на его глазах, а он о ней и не знал. По повелению короля его банкир отпускал ему весьма незначительные суммы, чтобы он не мог дерзнуть на подкуп. Он был до того стеснен в материальном отношении, что иногда не мог даже отправить курьера. Тем не менее в Петербурге были очень довольны его депешами. В царствование Екатерины II было время, когда граф Панин[77] потерял значение. Он заметил это и хотел выйти в отставку, но императрица не отпустила его. Он просил о помощнике, и ему было предоставлено самому выбрать себе помощника. Панин взял графа Остермана из Швеции, которого считал умным человеком, потому что его депеши были очень хороши. Но эти депеши писал имперский советник Каллинг, глава русской партии. Остерман явился; увидели, что это ограниченная голова, и он был и остался ничтожеством. Когда народился греческий проект, Панин, вовсе не одобрявший его, потерял всякое значение и ведомство иностранных дел перешло в руки исключительно Остермана. Он управлял им только по имени. Тогда явилось много, как говорят, политических фигур, как Безбородко, Потемкин, Марков, Воронцов[78], любимцы и другие личности, с которыми императрица и советовалась по политическим делам и которые отдавали приказания в департаменте иностранных дел, только не Остерман, вовсе непригодный на этот пост. Он был вице-канцлером, действительным тайным советником и кавалером всех российских гражданских орденов. Павел I, давно уже заметивший его негодность, охотно хотел удалить его: он сделал его канцлером и дал ему понять, что он может просить об отставке. Из скупости, составлявшей главный его недостаток, он не хотел понять, чего император от него желает, пока Павел не велел ему сказать: он хорошо сделает, если удалится. Он наконец вышел в отставку и переселился в Москву, где жил еще в конце прошлого столетия.

Его жена, на которой он женился уже довольно пожилым, была Александра Ивановна Талызина, дочь адмирала. Она была прелестная женщина и умерла, будучи еще средних лет, в начале девяностых годов XVIII столетия.

Его брат[79] оставался в военной службе и мало-помалу получал повышения, ничем особенным не отличаясь. Он также имел все русские ордена и был генерал-аншеф, когда на престол вступил Павел I. Этот государь, не терпевший гражданских генералов, перечислил его в действительные тайные советники. В конце XVIII столетия он жил в Москве и был уже много лет женат.

Оба брата возмещали недостаток талантов совершенно особенной честностью. Ни один из них не имел детей. Они усыновили сыновей своей сестры, которые стали носить с тех пор двойную фамилию – Толстой-Остерман – и отличились в придворной, гражданской и военной службе. Про их дядей говорили, что они обладают большими богатствами.

Сестра обоих графов Остерманов еще при императрице Елизавете вышла замуж за полковника Толстого. Государыня была настолько неделикатна, что приказала праздновать свадьбу в доме графа Остермана. Госпожа Толстая, кажется, давно уже умерла. Ее муж умер генерал-аншефом.

6. Иван Христиан Фридрих Остерман

Остерман И. Х. Д.[80] был старший брат генерал-адмирала и статс-министра. Он ранее брата прибыл в Россию, но по какому поводу – мы не знаем. Здесь он был учителем царевен Екатерины, Анны и Прасковьи, дочерей царя Ивана Алексеевича, старшего брата Петра I. Этот государь возвел его вместе с братом в дворянское достоинство. То обстоятельство, что Петр I не находил удобным употребить его в дело и что брат, постоянно пользовавшийся большим значением при многих правительствах, не мог назначить его на какой-нибудь видный пост, свидетельствует, что Остерман, о котором идет речь, не обладал необходимыми для того способностями; нужно, однако, заметить, что скромное положение свободной посредственности он сам, быть может, предпочитал блестящей роли.

При посредстве герцогини Екатерины Мекленбургской, сестры императрицы Анны, и при поддержке своего брата этот Остерман был, наконец, назначен мекленбургским посланником при русском дворе; этот пост давал ему более почета. Впрочем, герцогу Карлу Леопольду настолько не нужен был посланник в России, что ему не посмели даже сделать предложение о назначении послу какого-либо содержания. Императрица Анна назначила своему бывшему учителю по 300 рублей в месяц. На эту сумму, немаловажную для того времени, жил он спокойно и прилично, пока восшествие на престол императрицы Елизаветы не нарушило его счастливого положения. 29 декабря 1741 года барону Остерману было объявлено от имени императрицы, чтобы он выехал из Петербурга. Он немедленно собрался, но очутился в большом затруднении, так как, кроме содержания, получаемого от русского двора, не имел никакого состояния.

В начале 1742 г. он отправился в Германию, куда именно – мы не знаем, и вскоре умер.

7. Павел Ягужинский

Человек, никогда не отрекающийся от своего мнения, вечно говорящий правду, презирающий всякие сделки с совестью, высказывающий смело своим согражданам, своему начальству, даже своему государю только тот взгляд, который кажется ему, по его убеждению, вернейшим, такой человек заслуживает, конечно, общего уважения. Небольшие пятна, отнимающие у картины высшую степень совершенства, исчезают пред великими ее достоинствами или же делают их еще более выдающимися.

Павел Ягужинский родился в Москве в 1683 году. Его отец, кистер[81] лютеранско-немецкой общины в Москве, был родом литвин.

На восемнадцатом году Павлу посчастливилось и его узнал Петр I, а несколько удачных ответов приобрели ему милость императора. Вскоре за тем он принял греческую религию. Мы не можем указать причины, побудившие его к такому шагу. Петр I дал ему первоначально место в государственной канцелярии, где он оставался несколько лет и работал очень старательно. Петр, казалось, совсем уже забыл о нем, когда Меншиков вновь рекомендовал его, и Петр вспомнил о нем как о человеке весьма пригодном и назначил его в гвардию, где он имел случай быть узнанным ближе государем. Из офицеров гвардии был он сделан денщиком[82] Петра I и стал самым доверенным любимцем. Ягужинский был один из тех, которые подписали в 1718 году смертный приговор несчастному царевичу Алексею Петровичу. Он был тогда генерал-майором и капитаном гвардии. Четыре года спустя Петр возвел его в генерал-лейтенанты и, наконец, назначил генерал-прокурором[83] в Сенат.

По смерти Петра он, вместе с Меншиковым, помог Екатерине вступить на престол. Хотя эта государыня и возвела Ягужинского в графское достоинство, но, вследствие распри с князем Меншиковым, которому он, вопреки убеждению, никак не хотел уступить, Ягужинский в царствование этой же императрицы потерял место генерал-прокурора. Тем не менее он всегда пользовался большим почетом в Русском государстве. Двор боялся его; армия же высказывала ему общую любовь и уважение.

В царствование Петра II он продолжал только военную службу, но с необыкновенным усердием. По смерти этого государя он состоял членом высокого собрания, решавшего вопрос о престолонаследии.

При восшествии на престол императрицы Анны это же собрание арестовало Ягужинского за то, что он советовал новой государыне разорвать представленную ей капитуляцию и по примеру ее предков царствовать по собственной воле, без ограничений. Быть может, давая такой совет, Ягужинский имел в виду самого себя, но его намерение не удалось. Ягужинский мог бы тогда же погибнуть, если бы императрица из благодарности тотчас же не освободила его. Это был первый акт, которым Анна обозначила свое самодержавие. Ягужинский стал опять генерал-прокурором, но поссорился с Бироном, так что даже обнажил шпагу против любимца императрицы. Это был опять путь к погибели; но Анна, всегда благодарная за добрую услугу, оказанную ей Ягужинским, стараясь устранить последствия этого спора, назначила его послом при берлинском дворе. Спустя несколько лет он был вызван назад и назначен кабинет-министром.

Он умер в 1736 году и был погребен со всеми военными почестями в Невском монастыре, где сохранилась надгробная надпись в первой церкви, внизу, на левой руке, при входе в монастырь[84]. В конце этого краткого биографического очерка мы присоединяем краткое описание торжественных похорон этого знаменитого мужа. Граф Ягужинский был тогда генерал-аншеф, кабинет-министр, действительный тайный советник и кавалер орденов Св. Андрея и Св. Александра Невского[85].

Ягужинский был один из тех, в ком Петр I не ошибся, потому что он был действительно человек необыкновенных способностей. Взгляд Ягужинского был очень верен, так что те из его подчиненных, которых он избрал, были, как известно, люди дельные. Он обладал обширными военными познаниями и хорошо знал свою родину. Его присутствие духа помогало ему в труднейших обстоятельствах и часто даже в тех, когда горячность ставила его в довольно затруднительное положение. Он был очень смел и не смотрел на лица, когда ему приходилось высказывать свое мнение. Ягужинский был именно тот, который довольно часто говорил императору Петру I горькую истину, когда другие не осмеливались делать возражений против необдуманных иногда распоряжений этого монарха. При таких больших достоинствах Ягужинский был вспыльчив и горяч, особенно когда бывал пьян, что в последние годы случалось почти ежедневно, – порок, который был необходимой составной частью нравов того века и который, к сожалению, приводил этого великого министра нередко к самому крайнему распутству.

Ягужинский был женат два раза. От первой своей жены, фамилии которой мы не знаем[86], он имел детей, но потом поссорился с ней и развелся с разрешения Петра I. Затем он женился на графине Головкиной, которая после его смерти вышла замуж за обер-гофмаршала графа Михаила Бестужева и была крайне несчастлива[87]. От этой второй жены Ягужинский имел, как нам известно, нескольких дочерей.

Один сын от первого брака умер еще в 1724 году. Второй его сын, Сергей, находился на службе при нескольких правительствах. Так, например, он был в 1764 году членом комиссии, которая была обязана произвести, после убиения бывшего императора Ивана Антоновича, следствие над несчастным Мировичем[88]. Сергей должен был выйти в отставку и был вследствие слишком дурного управления своими имениями объявлен под старость расточителем. Он был генерал-поручик, камергер и кавалер ордена Св. Анны[89] и жил еще в 1799 г. Нам неизвестно, были ли у него дети.

Одна дочь от первого брака вышла замуж за князя Гагарина[90] и была замешана в несчастии своей мачехи, но тотчас же освобождена. Старшая дочь от второго брака была также арестована вместе с матерью.

Краткое описание[91] торжественных похорон его превосходительства генерал-аншефа и кабинет-министра графа Ягужинского, состоявшихся 28 апреля 1736 г. в Петербурге:

После того как тело было публично выставлено несколько дней для поклонения и на 28 апреля одним генерал-аудитор-поручиком и одним гвардейским офицером были приглашены все русские и иностранные министры вместе с другими почетными лицами, кортеж собрался рано поутру, около 9 часов, в доме умершего графа, откуда процессия двинулась в Александро-Невскую лавру приблизительно в следующем порядке.

200 императорских гвардейцев верхом, Ингерманландский полк, Петербургский гарнизонный полк, 3 фурьера верхом, 4 литаврщика, 12 трубачей, 2 прапорщика с графскими гербами, поручик с красным знаменем, шталмейстер, 6 лошадей в траурных попонах, 3 маршала, русское и немецкое купечество, 2 маршала, чиновники различных коллегий, 2 майора, рыцарь в светлых латах, лейтенант с белым знаменем, на котором вензель графа, человек в черных латах пешком, прапорщик с черным знаменем, лошадь в траурной попоне, певчие, 2 полковника, все русское духовенство, бригадир и 2 полковника, за которыми несут: каску, рукавицы, шпоры, шпагу, знак ордена Св. Александра, знак ордена Св. Андрея, командирский жезл.

Все эти знаки лежали на красных бархатных подушках с золотыми галунами и кистями; каждую подушку нес бригадир, полковник или майор при двух ассистентах.

По сторонам шли солдаты с белыми зажженными восковыми свечами, к которым был приделан щит с графским вензелем, 3 бригадира, 6 унтер-офицеров кадетского корпуса; печальная колесница, везомая 6 лошадьми в попонах; 12 капитанов и майоров держали балдахин из черного бархата с серебряным галуном; возле шли полковники, 8 унтер-офицеров кадетского корпуса, генерал-майор, 2 адъютанта, другие приглашенные на проводы тела, 3 обтянутые трауром кареты, каждая в 6 лошадей, в каждой карете женщины в плерезах, фурьер верхом, эскадрон лейб-гвардейцев верхом.

Во время печального шествия из крепости раздавался каждую минуту пушечный выстрел.

По соизволению ее императорского величества могила была приготовлена в церкви помянутого монастыря, где погребаются только тела членов императорского дома. При опускании тела в могилу войска произвели, по военному обычаю, тройной салют из ружей.

8. Ягужинский II

Ягужинский, младший брат знаменитого статс-министра, не имел ни выдающихся способностей, ни больших познаний. Только благодаря заслугам брата он повышался в русской военной службе. Насколько мы могли узнать, он дослужился, однако, только до полковника.

Он умер в 1722 году.

9. Эммануил Девиер

Эммануил Девиер[92], португалец низкого происхождения, прибыл юнгой на купеческом корабле в Голландию, где совершенно случайно его увидел Петр I. Этот монарх отдал его в услужение Меншикову, который принял его как скорохода. При этом-то император имел случай говорить с Девиером и, открыв в нем способности, взял его к себе. Он сделал его офицером гвардии и вскоре своим денщиком. В качестве денщика Девиер еще более укрепился в милости государя. Мало-помалу получал он повышения в армии и наконец стал настолько смел, что просил у своего прежнего господина руки его сестры, во взаимной любви которой был уверен. Меншиков с презрением отклонил это предложение, но Девиер не бросил своего намерения. И он достиг своей цели. Сестра князя дала ему столь неопровержимые доказательства своей любви, что Девиер счел, наконец, необходимым заявить ее брату, что необходимо торопиться с формальным утверждением брака, если князь не желает иметь неприятности видеть свою сестру незамужней матерью. Вместо всякого ответа Меншиков приказал вздуть батогами своего непрошеного зятя. Еще покрытый кровавыми последствиями гнева князя отправился Девиер к императору, бросился в ноги и просил о защите. Надо вообще удивляться подобной жалобе, приносимой государю, которая столь необычна среди честных людей, получивших оскорбление. Самое ясное приказание Петра могло лишь в слабой степени оправдать подобное поведение. Можно даже полагать, что Девиер был привычен к подобному с ним обхождению и не знал иной мести, кроме жалобы. В этом случае он не заслуживал никакой защиты. Но Петр не отказал ему в ней и даже принудил князя Меншикова вести свою сестру к обручальному алтарю. Тогда же Девиер был назначен генерал-полицмейстером. На этом посту он часто получал от императора чувствительные знаки его неудовольствия. Все-таки этот государь очень любил его и часто доказывал, как велико то доверие, которое он имеет к нему. Он сделал его своим генерал-адъютантом. Девиер носил уже это высокое звание, когда в 1718 году подписывал смертный приговор несчастному царевичу. В 1721 году он стал генерал-поручиком и вскоре гофмейстером принцесс Анны и Елизаветы. Как ни приближался Девиер по своему служебному положению к князю Меншикову, этот никогда не мог простить Девиеру тот способ, которым он втерся в родство к нему.

Меншиков даже страшно отомстил ему в царствование императрицы Екатерины I. Вначале Девиер получил от этой государыни доказательство ее милости и доверия. Она возвела его в графское достоинство и поручила в 1726 году ехать в Курляндию, чтобы исследовать там жалобы герцогини Анны на Меншикова. Девиер исполнил это поручение с той же строгостью, которая была естественна в противнике обвиняемого, и результат этого исследования был вполне в пользу герцогини. Этим Меншиков еще более был возбужден против него. Он выбрал из донесения Девиера несколько критических замечаний, сделанных очень удачно относительно притязательного деспотизма своего тестя, объяснил их так, как то было ему нужно, и сделал из этого мнимый план восстания против тогдашнего правительства, в котором Девиер должен был принимать наибольшее участие. Екатерина I, которая была крайне беспечна, не проверила сама этого доноса и без затруднения согласилась наказать Девиера. В 1727 году граф Девиер был объявлен лишенным всех своих почестей, достоинств и имуществ, был позорно наказан кнутом, который он, как мы видели, предвкушал уже довольно часто, и сослан в Сибирь. В то время Девиер сверх многих почестей, которые были пожалованы ему Петром I и Екатериной I и о которых мы уже говорили, имел орден Св. Александра Невского, пожалованный ему тоже Екатериной I.

Справедливо удивляются, что императрица Анна, которой Девиер оказал существенные услуги, не могла подумать о возвращении этого человека из ссылки. Такая неестественная неблагодарность может быть до известной степени объяснена лишь тем, что Девиер, быть может, имел несчастье не понравиться всесильному Бирону.

Наконец, уже императрица Елизавета, собиравшая вокруг себя всех слуг своего отца, сосланных до восшествия ее на престол, вызвала его в 1742 году из ссылки и возвратила ему большую часть почетных мест и ордена.

Четыре года спустя Девиер умер в Петербурге в глубокой старости, причем он сам не мог точно определить своих лет.

Это не был человек необыкновенного ума, но он обладал верным взглядом на вещи и, что Петр I справедливо ставил ему в большую заслугу, был крайне точен в механическом исполнении возлагавшихся на него обязанностей. Впрочем, он был добросердечен, слаб и безрассуден в своих поступках – качества, которые нередко встречаются в одном и том же человеке. Его понятия о чести были совершенно фальшивы, в противном случае он поступал бы иначе при тех оскорблениях и бесчестных наказаниях, которым подвергался.

Жена графа Девиера была, как мы знаем, сестра князя Меншикова. От этого брака произошло, может быть, много детей[93], но только один сын прославился, и уж, конечно, вовсе недостойным образом. Его звали Антон; он был сперва герцогско-голштинский, потом великокняжеский камергер. Петр III, вступив на престол, сделал его своим адъютантом. В день возмущения, поднятого Екатериной II против своего супруга, император послал его в Кронштадт, желая обеспечить за собой эту гавань. Девиер вел себя так неудачно, что кронштадтский комендант Нуммерс арестовал его прежде, чем он успел сделать что-либо в пользу своего государя.

10. Адам Вейде

Точным исполнением своих обязанностей, неопровержимыми доказательствами строгой справедливости и всяческой проницательностью можно достигнуть уважения со стороны своего государя, друзей, всех сограждан и все-таки уничтожить большую часть добытого сочувствия одним подозрительным поступком; одним, по виду не вполне верным шагом, если о нем узнал свет, можно потерять почти все доверие, которым кто-либо пользовался, до критического момента в общественных и дружеских сношениях.

Адам Вейде был немец, из мещан; неизвестно, явился ли он в Россию в царствование Петра I или Алексея Михайловича. Вейде вступил в военную службу, выказал необыкновенные военные способности и такую преданность своему монарху, пред которой должны были стушеваться все другие соображения, даже, быть может, принципы. Петр I награждал его за это явными доказательствами своего великодушия, назначив его очень скоро по чрезвычайному отличию генерал-аншефом и в 1714 году сделав кавалером ордена Св. Андрея. Сверх того, император оказывал ему почти безграничное доверие сообщением различных своих секретов. Почти можно сказать, что не было в мире и трех лиц, которым Петр I делал бы в известных отношениях столь доверчивые откровения, как генералу Вейде.

Наибольшее доказательство этого было дано императором по поводу страшной катастрофы, постигшей его сына Алексея. Известно, что совершенно несообразное, неловкое, глупое, упрямое и, вообще говоря, преступное поведение царевича заставляло опасаться в будущем полного уничтожения великого и многотрудного творения Петра I и полного переворота в русском государственном строе; но, несмотря на то, история последних дней этого наследника престола останется всегда позорным пятном на лучезарном историческом образе Петра I. Чтобы вполне представить эту великую или богатую картину, нельзя опустить эту возбуждающую ужас сцену; и как бы ни отодвигать ее на задний план, все же яркие, меткие краски, которыми придется изображать этот мрак, выйдут наружу и умалят жгучий блеск изображения этого государя. Если бы Лефорт, которого так боялся Петр I, был жив в 1718 году, не случилось бы и этого события, столь вредящего славе монарха.

Из следственного дела о цесаревиче, которое не относится к нашей задаче, мы приведем, впрочем, только те обстоятельства, в которых участвовал Вейде. С первого же момента следствия он принимал в нем участие. Даже в тех случаях, когда приходилось насильственными мерами выпытывать признание у цесаревича, император, не желавший доверять свою тайну всем и каждому, никого не употреблял для этого дела, кроме генерала Вейде. Так, известно, что в решительный день, когда Алексей признал себя во всем виновным, государь взял Вейде с собой в крепость, в каземат царевича, и что только этим посещением было выпытано у царевича признание, стоившее ему жизни. Смертный приговор был составлен, подписан, между прочим, и генералом Вейде и утвержден императором. Чтоб не исполнять приговора публично, государь решился отравить цесаревича[94]. Он послал генерала Вейде к придворному аптекарю, немцу, заказать по данному рецепту сильный ядовитый напиток. Аптекарь страшно испугался такому заказу, но сказал, что через несколько часов напиток будет готов. По прошествии назначенного времени явился генерал Вейде, закутанный в плащ, и потребовал напиток; но аптекарь не решался отпустить ему эту ядовитую смесь и заявил, что отдаст ее только в руки самого императора. Вейде согласился и взял с собой аптекаря, который и передал яд императору. 7 июля император и Вейде отнесли этот напиток царевичу; но его никак нельзя было заставить выпить этот яд. Тогда тотчас же прибегли к другому средству. Добыли топор, подняли одну половицу, чтобы кровь могла стекать в мусор, и обезглавили истощенного обмороками царевича[95].

Размышляя об этих ужасных фактах, чтобы составить суждение о характере генерала Вейде, историк чувствует наплыв противоположных впечатлений. Он не может совершенно оправдать от подозрения в преступлении человека, который мог взять на себя такие деяния, как те, о которых мы говорили выше; но он не может и осуждать его вполне, так как в данном случае он был только орудием столь мудрого, дальновидного и всеми уважаемого монарха. Вейде был известен как верный слуга, правдивый человек и проницательный гражданин. Его понятия о верноподданничестве и послушании были, вероятно, столь обширны и, если можно так выразиться, столь материальны, что он не допускал ни возражений, ни размышлений относительно приказаний императора. Он, вероятно, думал, что если уж монарх признал царевича виновным и подписал смертный приговор, то уже ни Бог, ни весь мир не мог помешать исполнению приговора из сочувствия к несчастному. Но, быть может, генерала Вейде оправдывают с некоторым интересом потому только, что по своим последствиям это событие было благодетельно и что период, в который совершилась эта кровавая сцена, отдаленнее от нас, чем время умерщвления императоров Петра III, Иоанна III и Павла I. Мы относимся к этим катастрофам, из которых по крайней мере две, наименее нам известные, лишили жизни двух отменных и уважаемых государей, с значительно меньшим хладнокровием, чем к истории обезглавления царевича, от смерти которого Россия, вероятно, выиграла. Но если бы даже Вейде был непорочен во всю свою жизнь и если бы он нашел самых остроумных защитников своего поведения в истории царевича Алексея, все-таки отвратительная тень, падающая по этому случаю на всю его жизнь, не может быть уничтожена никаким остроумием. Впрочем, Вейде может служить еще раз доказательством мудрости Петра, читавшего глубоко в человеческом сердце. Этот государь хорошо знал, с кем он имеет дело, поручая генералу Вейде такое ужасное дело. Тысячам другим мог бы он делать эти возмутительные предложения, и они отвергли бы их с подобающим презрением.

Генерал Вейде умер[96], кажется, вскоре после страшного 1718 года и, кажется, не оставил детей.

11. Анна Крамер

Анна Ивановна Крамер была дочь члена магистрата и купца в Нарве. По взятии города в 1704 году она как пленница была увезена в Россию, и именно в Казань. Несколько лет спустя она была увезена из Казани в Петербург, где была подарена генералу Балку, мужу сестры красивой Монс, которой мы посвящаем отдельную статью. Балк отдал ее как камер-юнгфрау фрейлине Гамильтон.

Здесь она узнала Петра I. Некоторые утверждают, будто этот монарх взял Анну Крамер по смерти ее несчастной госпожи себе в любовницы; но это известие оспаривается другими лицами, заслуживающими не меньшего доверия. Известно только, что Петр находил большое удовольствие в ее обществе и назначил ее первой камер-юнгфрау императрицы, чтобы чаще видеть и говорить с ней.

Будучи камер-юнгфрау, Анна Крамер заслужила такое доверие монарха и его супруги, что была из числа тех немногих лиц, которые знали тайну убиения несчастного царевича. После обезглавления царевича Анна Крамер, которую император и генерал Вейде взяли из дворца и отвезли с собой в крепость, должна была приставить голову к туловищу и потом одеть труп, который был выставлен на несколько дней в крепостной церкви и затем там же погребен.

Услужливая исполнительность такого поручения, которое, конечно, немногие женщины приняли бы на себя, заслуживала награды. В такой придворной атмосфере, где прозябали растения, отчасти чужеземные, отчасти искусственно взращенные, нельзя удивляться, видя превращение камер-юнгфрау в придворную даму. Анна Крамер была фрейлиной императрицы, и вскоре император назначил ее гофмейстериной принцессы Натальи Петровны, которая, как мы знаем, лишь несколькими неделями пережила своего отца-императора.

По смерти этой принцессы Анна Крамер оставила двор и переселилась в Нарву, куда перебрались из плена и ее родственники, именно ее братья. Там она жила пансионом и доходами с имения в Рижском округе, которое подарила ей императрица Екатерина I, и умерла в 1770 году, на 76-м году жизни. Она никогда не была замужем.

Анна Крамер, должно быть, была очень хороша. Она была, кажется, умна и более чем ловка, так что сумела сохранить милость императора и добиться благоволения императрицы. Из того обстоятельства, что Анна Крамер появилась при дворе после смерти Гамильтон и что она могла принять на себя заботы о трупе царевича, о чем было говорено, мы можем заключить, что она была крайне несимпатична. Впрочем, по характеру, она представляет, кажется, некоторое сходство с генералом Вейде.

12. Монс де ла Круа

Печально, если человек, проникнутый чувством дружбы и нежными влечениями сердца, делающими его любимцем прекрасного пола, не умеет владеть преступными увлечениями, вызываемыми его исключительным положением, и он, вследствие влияния его нежных чувств, становится кровавой жертвой мстительной ревности.

Монс де ла Круа был сын трактирщика, прибывшего из Франции и поселившегося первоначально в Риге. Позже он переехал в Москву и жил там в немецком квартале или, как там говорят, в Немецкой слободе.

Петр, издавна охотно живший с иностранцами, не разбирая, оправдывается ли такое отличие их рождением или рангом, с удовольствием виделся с молодым, благовоспитанным и хорошо образованным Монсом, сестер которого монарх знал, находил их красивыми, милыми и любил их обхождение.

Много времени спустя и лишь после того, как Петр уже женился на Екатерине, стало заметно глубокое впечатление, произведенное чрезвычайно красивым лицом молодого Монса на сердце императрицы. Чтоб поддерживать взаимную склонность, сохраняя все приличия, необходимо было дать фавориту место при дворе, что могло бы, не возбуждая подозрения, приблизить его к супруге императора. В этих-то видах Екатерина так устроила, что он был назначен сперва камер-юнкером, а потом и камергером императрицы. Долгое время Петр был один из немногих, не знавших тайны. Однажды он был уже на пути к открытию этой тайны, именно когда совсем еще юная царевна Елизавета обратила его внимание на большое замешательство императрицы и Монса, происшедшее вследствие его внезапного появления; но государь, голова которого была занята тогда другими делами, не обратил внимания на болтовню ребенка, и это открытие не имело никаких последствий.

Несколько лет позже другие уже, вероятно, обратили на это внимание Петра. Вследствие этого он дал генеральше Балк, сестре камергера Монса, затруднительное поручение наблюдать за ее братом и императрицей. Несмотря на то, он ничего не мог открыть и был всегда успокаиваем. Наконец, на 8 ноября 1724 года он назначил поездку в Шлиссельбург и действительно уехал, но несколько часов спустя был уже опять в Петербурге и незаметно прошел во дворец[97] Итальянского сада на Фонтанке, где внезапно вошел в комнату Екатерины, когда у нее был Монс. Со свойственной ему горячностью монарх тотчас же назначил несколько предварительных наказаний, по которым уже можно было верно заключить о тех, которые еще должны были последовать.

О генеральше Балк, которая тоже была в комнате, мы говорим в особой статье. Кабинет-секретарь и камердинер императрицы были арестованы. Но самое жестокое наказание постигло несчастного Монса. Он был немедленно арестован. Генерал-майор Ушаков, известный уже читателю, был тогда президентом Тайной канцелярии и потому очень опасный человек, хотя и не имел той власти, которой он располагал при императрице Елизавете. Этот человек еще в тот же вечер захватил камергера Монса и отвез его в свой дом, уже тогда устроенный для содержания арестантов. Здесь Монс пробыл два дня под крепкой стражей. 10 ноября его перевезли в Зимний дворец, где было высшее судилище. Здесь его поразил удар – последствие жестокого страха. Следствие производилось очень быстро и было покрыто, по крайней мере вначале, непроницаемой тайной. В объявленном приговоре было указано, что Монс и соучастники его допустили себя подкупить, чтобы извести императора. Ни один человек не поверил этому. Некоторые из арестованных были биты кнутом или сосланы на галеры – наказание, тогда впервые введенное в России. Этим наказаниям подверглась преимущественно женская и мужская прислуга двора, генеральши Балк и камергера Монса. Но самое ужасное наказание было назначено этому несчастному человеку. Он был 16 ноября обезглавлен[98] на глазах императрицы, которые от горя закрывались.

Физическая красота достойного сожаления Монса была отпечатком его характера. Он был человек благородных мыслей, никому при дворе не вредил, но своей услужливостью, добротой и честностью помогал всем, кто нуждался в его помощи.

С его смертью не прекратились наказания императрицы. Петр приказал положить в спирт отрубленную голову, и Екатерина несколько дней должна была смотреть на нее. Император отдал потом голову в Академию наук и приказал сохранять ее в отдельной комнате вместе с другой головой, которая уже была в академии. Это было исполнено с большой точностью. Головы эти были хорошо сохраняемы наблюдателем над препаратами; впрочем, так как Екатерина непонятным образом забыла наведываться об этих головах, то на них не обращали никакого внимания. Наконец, 60 лет спустя, об них опять вспомнили. Это было в восьмидесятых годах, когда княгиня Дашкова[99], просматривая, как президент академии, счета, нашла, что слишком много выходит спирта. Между прочим, она заметила, что много спирта назначено для двух голов, сохраняемых в погребе. Она полюбопытствовала и узнала от консерватора, что в погребе находится ящик, ключ от которого хранится у него и в котором стоят две головы в спирте. Порылись в архиве и нашли, что Петр I прислал головы фрейлины Гамильтон[100] и Монса, приказав положить их в спирт и хранить. Княгиня сказала об этом императрице Екатерине II. Головы были принесены и все дивились по ним сохранившимся еще остаткам прежней красоты. Екатерина II приказала в погребе же и зарыть обе эти головы.

13. Кайзерлинг, рожденная Монс де ла Круа

Госпожа фон Кайзерлинг, урожденная Монс де ла Круа, была старшей сестрой несчастного Монса. Мы помещаем ее в число «русских избранниц» потому только, что от нее зависело вытеснить из дворца Екатерину и разделить с Петром I престол Российской империи.

Все согласны в том, что г-жа Кайзерлинг была образцом женского совершенства. С необыкновенной красотой, признававшейся всеми и бывшей как бы особенностью фамилии Монсов, соединяла она обворожительный характер. Она обладала сентиментальностью, но без томления; была пикантно своенравна, но не упряма; умна, но ее ум не вредил ее сердечной доброте; ее серьезный ум умерялся шаловливой шуткой. Все эти преимущества давали ей власть над сердцами мужчин, для обладания которыми она никогда не прибегала к искусственным мерам.

Такие выдающиеся качества не могли ускользнуть от проницательного взгляда Петра I. Он преподнес прекрасной барышне свою любовь и встретил, что так редко случается с коронованными влюбленными, самый решительный отпор.

Он не отказался, однако, от своего намерения; напротив, еще с большей горячностью начал он настаивать на достижении его. Хотя рожденный в холодном Севере, этот монарх всегда отдавался любви со всем жаром восточного человека. Он возобновил свои предложения, сопроводил их самыми выгодными условиями и, сверх того, подарил девице Монс прекрасный дом. Все было тщетно. Меншиков и Екатерина, бывшая уже тогда при дворе, потеряли бы все, если бы Монс уступила. Меншиков употребил весь свой ум, чтобы помешать намерениям Петра. Но, вероятно, Меншиков должен был бы склониться пред горячей страстью своего господина, если бы сама твердость девицы Монс не посодействовала стремлениям Меншикова и Екатерины.

Если уж Екатерина, при своей посредственной любезности, могла достигнуть того, что была возведена в сан императрицы, то более чем вероятно, что красивая Монс своими прекрасными качествами гораздо скорее достигла бы этой высокой цели. Однако она предпочла такой удел и такого любимого ею человека, которые, хотя и были гораздо выше рождения и ожиданий девицы, но все же значительно ближе к ней, чем трон и император. Она втайне обручилась с прусским посланником Кайзерлингом. Петр узнал об этом в тот момент, как собирался на бал, узнал из перехваченного письма, в котором она жаловалась на навязчивость государя. Это несчастное открытие превратило любовь государя в гнев. Он отправился на бал, где встретил красавицу, и уже здесь, на балу, дал ей чувствительное доказательство своего неудовольствия. Больно видеть, что этот великий человек, которому так охотно прощаешь опрометчивость, был настолько мелочен, что потребовал назад подаренный дом. Чтобы не подвергать свою невесту новым неприятностям, Кайзерлинг решился немедленно жениться на ней, но в то же время схватил жестокую болезнь, которая свела его в могилу. Уже на смертном одре он, как честный человек, исполнил свое обещание и женился на красивой Монс. Вскоре за тем Кайзерлинг умер. Его вдова осталась в Москве, где скончался ее муж, и с достоинством проживала свои дни вдали от двора, в домашней тиши, погруженная в воспоминания несчастных обстоятельств своей жизни, и там же в Москве умерла.

14. Балк, рожденная Монс де ла Круа

Госпожа фон Балк, самая старшая, кажется, сестра несчастного Монса, была красива и любезна; она нравилась Петру I, который долгое время чрезвычайно любил ее. Она вышла замуж за генерал-майора фон Балка и была обер-гофмейстериной царевны Екатерины, впоследствии герцогини Мекленбургской. Позже она явилась при дворе императрицы. Хотя она и была возлюбленной императора, но все же содействовала тому, чтобы обманывать этого государя в его частной жизни.

Когда Петр I заподозрил свою жену в благосклонности к Монсу, он поручил г-же Балк наблюдать за обоими. Но услужливая сестра молчала о том, что знала. Вследствие этого она в злосчастное 8 ноября 1724 года получила от императора чувствительные знаки его неудовольствия. С досады она слегла в постель и только 13 ноября была арестована генералом Ушаковым. Ее сын, бывший уже камергером императрицы, хотя тоже был арестован, но признан невиновным и вскоре освобожден. Мать была несчастнее его. Она была бита кнутом и сослана в Сибирь, где, кажется, вскоре и умерла; по крайней мере, надо полагать, что Екатерина, через два же месяца вступившая на престол, тотчас вызвала бы подругу, ставшую чрез нее несчастной[101].

О потомках г-жи фон Балк мы говорим в статье о ее супруге.

15. Балк

Балк был сын немца из Москвы, мещанского происхождения. В молодости он вступил в военную службу и достиг до чина генерал-поручика, который он получил в 1715 году. Балк умер в царствование Петра I и, кажется задолго до несчастий, обрушившихся на его семью[102].

Его жена была, как мы видели уже в предыдущей статье, урожденная Монс де ла Круа.

Сын от этого брака прозывался Павлом[103] и был воспитан в греческой вере. Вместе со, своим дядей он был камергером Екатерины, супруги Петра I, и был, по крайней мере вначале, запутан в несчастье своей семьи. Молодой Балк продолжил свой род. Он оставил, если мы не ошибаемся, одного сына[104] и трех дочерей. Сын его сына занимает еще и теперь важные должности при русском дворе[105]. Его две дочери были Мария Павловна и Матрена Павловна, две дамы» о прелести и любезности которых до сих пор говорят старые придворные в Петербурге. Мария вышла замуж за Нарышкина, который умер обер-егермейстером. Она была очень богата, жила вдовой очень роскошно и умерла в девяностых годах[106]. Ее сестра Матрена умерла гораздо раньше ее. Она была замужем за Салтыковым[107] который в начале пятидесятых годов прославился своей красотой и своими любовными похождениями, особенно при дворе. Он был потом посланником в Гамбурге и при других дворах.

16. Глюк

Человек, едва поднявшийся над сферой, в которую он был брошен случайностью рождения, имевший права по своим дарованиям на важнейшие места в государстве, которые не были, однако, ему представлены, и умерший при стесненных материальных условиях, конечно, не мог бы быть причислен к избранникам, если бы не было для того особого повода. Все дело в том, что Глюк был воспитан вместе с Екатериной I и должен быть рассматриваем как шведский пленник, которого судьба привела в Россию.

Отец его, Эрнст Глюк, был в Мариенбурге, маленьком лифляндском городке, пробстом, т. е. не более как священником, и считался, впрочем, ученым человеком; несомненно, что он хорошо знал славянский язык, язык русской церкви. Это-то обстоятельство и было, кажется, причиной, что пробст Глюк был пленным отвезен в Москву со всей своей семьей, в которой особенно замечательны его сын, дочь, молодая Марфа, и домашний учитель. Здесь при помощи домашнего учителя, который славился большой ученостью, но о дальнейшей судьбе которого нам ничего не известно, он основал в доме Нарышкина особое заведение, в котором многие книги были переведены на русский язык. Пробст Глюк, кажется, жил только для того, чтоб увидеть восхождение зари счастья своей воспитанницы[108]