Читать онлайн Козерог и Шурочка бесплатно

КОЗЕРОГ и ШУРОЧКА

Жила у нас в деревне семейная пара, Николай и Шурочка. Был Николай личностью знаменитой: широкоплечий, под два метра ростом с грубыми чертами лица, с ручищами больше похожими на две дубовые тёмные коряги. Однажды на спор он легко разогнул подкову, скрутил её в виде пропеллера и с ухмылкой вернул мужикам. А надо сказать, что по тем временам хорошие подковы ценились особенно дорого, потому как в свободном доступе отсутствовали. Больше с подобными глупостями к нему мужики не обращались. Разве только на потеху ребятишкам он время от времени сгибал пальцами пятаки.

В деревне испокон веков принято давать всем прозвища. Не обошла древняя традиция своим вниманием и Николая, по-уличному звали его почему-то Козерог. Не думаю, что это связано с созвездием Козерога, под знаком которого он мог родиться. Астрологией ни тогда, ни сейчас в деревне особо никто не интересовался. Тогда такого и понятия-то не было. А вот колдовством и всякими приворотами, этим наши деревенские жители страдали. Даже точно знали, кто превращается в полнолуние в свинью и бродит по окрестностям, чтобы напасть на припозднившегося одинокого путника и укатать до смерти. Но как говорится, не пойман не вор. Скорее всего, от того, что Николаю как-то довелось один сезон пасти общественных коз, вот и прикипело прозвище.

Жена Шурочка была полная противоположность своему мужу. Во-первых, её все звали обыкновенно – Шурочка. Если хотели, чтобы слушателю было более понятно о ком идёт речь, добавляли – Козерогова. Во-вторых, Шурочка была росточка довольно скромного, даже привстав на носки, не дотягивала мужу до подмышек. Но зато на язык баба острая, в поступках стремительная, с быстрыми резкими жестами. Спуску никому не давала, если что не по ней, сразу вступала в перепалку, отстаивая свою правду. Тогда её пронзительный голос можно было услышать на другом краю деревни. Столь не простой характер Шурочка по всему видно приобрела ещё в раннем детстве, давая отпор своим обидчикам из числа более развитых сверстников, которые так и норовили заклевать миниатюрную, словно Дюймовочка, девчонку из-за её малого роста. Но об истинной причине теперь можно лишь догадываться. Кстати, очень странно, что прозвище Дюймовочка к Шурочке Козероговой так и не приклеилось. Наверное, всё из-за этого самого характера, который у Дюймовочки из сказки был более покладистый. Как бы там ни было, но Козерог с Шурочкой между собой ладили.

Как и все деревенские они держали небольшое необременительное хозяйство: коровку, телочка, поросёночка, и ещё кое-какую мелкую живность. Без этого в сельской местности никак. В общем, по деревенским понятиям жили не лучше и не хуже других. Правда водилась за Шурочкой одна странность: при работе на огороде ли, в саду ли она вдруг непредсказуемо оставляла работу, порывисто обнимала своего «благоверного» и одаривала долгим и горячим поцелуем.

– Шур, люди смотрят, – смущённо басил Козерог, пытаясь отстраниться.

После чего томно потягивалась и, хитро поглядывая по сторонам своими зелёными глазами, вновь принималась за работу, как ни в чём не бывало. Что на неё находило в такие моменты – непонятно.

– Вот, сучка, вертлявая! – на чём свет ругались бабы, глядя на всю эту срамоту и отчаянно плевались: – Тьфу, тьфу!

Прилюдно целоваться нашими бабами не поощрялось и осуждалось чуть ли не как первородный грех. Но, думаю, что втайне бабы ей завидовали, которые, чего уж там говорить, грубы были со своими мужьями. Хотя детей клепали бессчётно.

Конечно, и у Козерога с Шурочкой не обходилось совсем уж без скандалов, всё-таки были они люди простые. Но если в других семьях драки и скандалы происходили с пугающей регулярностью, то здесь достаточно редко, и, как правило, в день выдачи зарплаты. Но зато в этот день разыгрывалось целое представление. Начиналось всё довольно обыденно, вначале Козерог выпивал с мужиками в складчину, потом удалялся в неизвестном направлении. Подглядывать за ним один случай отвадил навсегда.

– Я тебе не жена, чтобы за мной следить, – грубо сказал Козерог и слегка смазал соглядатаю по пьяной физиономии.

– Кофелог, пафла, удафлю паскуфу! – распаляясь, кричал мужик, ужасно шепелявя из-за неожиданно свалившегося на него несчастья в виде двух отсутствующих зубов и сломанного носа. Но как водится, обиды не затаил, потому, как сам был виноват. Да особо и не стремился, осознавая всю тщетность своей вендетты. А так хоть жив остался.

На деревне все люди на виду, поэтому тайна скоро стала достоянием даже самых не любопытных. Да и тайна, если признаться, оказалась до обидного простой: Бог своих детей Козерогу и Шурочке не дал, вот его по-пьяному делу ноги сами и приводили туда, где играли ребятишки. На трезвую голову рослый Козерог стеснялся проявлять нереализованные отцовские чувства, чтобы не выставить себя на посмешище. Всё-таки взрослый семейный мужик, а не ветреный мальчишка. Козерог без разбору садился хоть в траву, хоть в придорожную пыль, по-пьяному широко разбросав ноги, и принимался щедро одаривать малышню гостинцами. Специально для этого случая Козерог покупал в магазине кулёк конфет «подушечки». Чтобы собутыльники не узнали о его слабости и не осмеяли, предприимчивый Козерог кулёк прятал в карман обширных брюк. Естественно, что в таких условиях сладости долго находиться не могли и начинали заметно подтаивать. Козерог аккуратно извлекал из кармана слипшийся ком, бережно отколупывал «подушечки» и с чувством вкладывал их в испачканную ладошку очередного счастливчика. По тому времени родители не часто баловали своих детей разнообразными «вкусняшками», поэтому ребятишки были несказанно рады любому гостинцу. Даже от тех последних нескольких конфет, которые Козерог выуживал со дна кармана вместе с крошками табака, никто не думал отказаться, побрезговав. Когда заканчивались конфеты, добрый дядя Коля Козерог начинал оделять всех мелочью. После мелочи наступал черёд купюр.

– На тебе, Петька, на лисапед, – войдя в раж, басил огромный Козерог и совал замусоленные рубли соседскому мальчишке за пазуху. Потом с умилением гладил белобрысую макушку девчонки с лицом конопатым, как перепелиное яйцо: – А это тебе, Маришка, на новую куклу!

Шурочку в деревне хоть и недолюбливали, но всегда находился доброжелатель, который доносил о местонахождении мужа и его пьяных проделках. Вот в такие минуты умиротворения и блаженства и появлялась разъярённая Шурочка с толстой хворостиной. Хворостина в своё время была специально подобрана для выгона на выпас своенравной, как сама хозяйка, коровы. Ну и, наверное, ещё вот для таких случаев…

– Паразит! – нервно голосила миниатюрная Шурочка, – Связался с несмышлёной ребятнёй! Барин, какой выискался, деньгами сорить!

Ребятишки знали, как тяжело достаются деньги родителям, и охотно возвращали чужую зарплату. Ну, может быть, кто-нибудь по рассеянности и оставлял себе копеек пять на кино. Не думаю.

Тем временем Козерог упирался руками в землю, тяжело поднимал зад, чтобы принять вертикальное положение. Выбрав удобный момент, Шурочка с наслаждением лупила по натянутым ягодицам, приговаривая:

– Идол, дубина стоеросовая! Я из тебя дурь-то выбью!

Ругаться она умела. Козерог с трудом выпрямлялся, и скорбная процессия в сопровождении галдящих ребятишек, начинала движение по улице. Впереди, покачиваясь из стороны в сторону, двигался сам виновник торжества, следом Шурочка, не забывая время от времени охаживать по его широкой спине хворостиной.

– Окаянный! – специально шумела на всю улицу Шурочка, как бы приглашая односельчан посочувствовать её тяжёлой доли. – Медведь-шатун!

Когда Козерог с Шурочкой скрывались за калиткой своей усадьбы, расклад менялся: Козерог оборачивался и, набычившись, шёл на Шурочку. По пути он прихватывал прислонённую к стене сарая слегу, которой угрожающе размахивал перед собой, круша всё подряд.

– Зашибу! – страшно хрипел он, бешено вращая налитыми кровью глазами. – Ведьма!

Только привычная ко всему Шурочка не пугалась его угроз, оборачивалась задом, задирала юбку и звонко хлопала по своим ягодицам ладонью

– Попробуй, достань! – злорадно выкрикивала вёрткая Шурочка. – Пень дремучий!

Через полчаса бесперспективного занятия догнать жену, запыхавшийся Козерог отбрасывал слегу и тяжело плюхался на порог.

– Что ж ты, сука, со мной делаешь?! – стонал он и скрипел зубами, пьяно мотая головой. – Ты же из меня кровь сосёшь… клоп вонючий! Да я, может, жить без тебя не могу! – Он глухо ударял себя в грудь кулаком. – А ты, курва, даже забер… заберем… заберенем… не можешь!

Шурочка присаживалась на порог рядом, обнимала за шею и теребила его разбойничий чуб, часто смаргивая обильно текущие слёзы.

– Ничего, Коля, – слабо утешала она, – может и нам Бог даст счастье иметь ребёночка.

Они сидели в тёплых вечерних сумерках, здоровый, словно бугай Козерог и льнувшая к нему маленьким воробышком Шурочка. Она ласково гладила его по голове, потом глядя куда-то вдаль тоненьким голоском заводила:

– Степь да степь кругом, путь далёк лежит…

– В той степи глухой умирал ямщик, – басом подхватывал Козерог.

А ещё Козерог с Шурочкой были большими любителями походов за земляникой. Они спозаранку выгоняли корову в стадо, брали туески и уходили в дальний Мажарский лес, где водилась особенно душистая и крупная земляника. Возвращались Козерог с Шурочкой поздно вечером с полными туесками ягод, сверху прикрытых листьями папоротника. Но однажды Козерог вернулся из леса в полдень, деревенские улицы, томимые июльской духотой, были пугающе безлюдны. На руках Козерог бережно держал Шурочку, лицо которой заметно осунулось и посерело. Она тяжело дышала, в груди хрипело, а за белыми, как мелкий жемчуг зубами, шевелился распухший язык.

– Коль, – спёкшимися губами через силу едва слышно шептала Шурочка, – а ведь я всё-таки понесла… ребёночка.

– Шур, ты молчи, – страшно кривил лицо Козерог, чтобы вслух не разрыдаться, – не трать силы.

Ещё не было случая, чтобы в нашем лесу кого-либо ужалила змея со смертельным исходом. Одиннадцать километров по жаре, которое пришлось выдержать миниатюрной Шурочке на руках у мужа, довершили тёмное дело, нога распухла до невероятных размеров и почернела. Пока сонный сосед запрягал лошадь, да гнал во весь опор на станцию, где находилась больница, Шурочка скончалась.

Гроб неутешительный Козерог смастерил сам, безжалостно разгородив ларь, в котором хранилась пшеница. Выдержанные годами сухие дубовые доски были самым подходящим материалом, чтобы не дать скоро превратиться в труху мёртвому, но всё ещё прекрасному телу. Фотографию на крест Козерог прикрепил свадебную, чем поразил многих деревенских. В рамке под стеклом они с Шурочкой сидели голова к голове: Шурочка в венке из искусственных листьев, а он в жениховской фуражке с цветком и с торчащим из-под козырька чубом. И не потому, что другой фотографии в доме у Козерога не нашлось, а потому что так ему захотелось. В оградке посадил молодую рябинку, выкопав из своего сада, чтобы над могилкой всегда сохранялась лёгкая прохлада.

Как-то после похорон мы с ребятами ночью шли в соседнее село на танцы. Единственная дорога пролегала мимо кладбища. Мы уже привычно миновали кладбище, как вдруг услышали странное приглушённое подвывание, которое доносилось из гущи зарослей. Голос был до того жуткий, что не только у меня одного по коже пробежали мурашки. Хорохорясь друг перед другом, мы тихо подкрались к тому месту, готовые, если честно, в любой момент убежать. Скоро мы увидели чёрную фигуру, которая стояла на коленях перед могилой, раскачиваясь взад и вперёд. В свете ущербного месяца мы узнали Козерога.

– Что ж ты наделала, милая, зачем меня оставила? – убивался Козерог. – Обещала ребёночка, а сама забрала его с собой. Как же я теперь здесь один на этом свете жить буду? Мне и свет без тебя не мил.

Даже из кустов наблюдать было страшно, а подходить тем более. В гневе Козерог был безумен, а уж после этого случая с ним вообще боялись разговаривать и при встрече старались обойти стороной. У кого-то из нас под ногой хрупнула ветка, и мы в ужасе застыли.

– Кто тут? – спросил Козерог. – Шур, ты?

Ломая кусты, мы рванули с кладбища, перепрыгивая через могилы и оградки, в один миг, очутившись на дороге. Идти на танцы нам расхотелось, и мы вернулись в деревню, где всё рассказали родителям.

На это древняя старуха Федулиха знающе заметила:

– Уж поверьте мне, бабоньки, не жилец он на белом свете, раз зачастил на кладбище. Зовёт она его к себе. Уж такая у них видно крепкая любовь была.

Прозорливой оказалась Федулиха, как в воду глядела старая. Козерога нашли под вечер на «сороковины» на кладбище. Он лежал, обняв могилу, плотно прижавшись щекой к холодной земле. Рядом на расстеленной газете находился немудрёный помин: огурец, лук, хлеб, стакан и початая бутылка водки. Козерог был мёртв. На застывшем лице подсохшие дорожки от слёз, в скрюченных пальцах комья земли, как будто он пытался выкопать покойную из могилы. Не выдержало сердце разлуку. Жить без своей Шурочки, своенравной, но дорогой и ещё не родившегося долгожданного ребёночка, Козерог не захотел.

ВАРВАРА И ЧУНЯ

Живём мы по соседству с Дмитрием Николаевичем, наши дворы разделяет лишь невысокая оградка. Мужик он собой упитанный, с большим животом, с обвислыми жировыми складками по бокам, но характером весёлый. С ранней весны и до поздней осени сосед ходит по двору в одних облезлых бежевых шортах и в синих сланцах. Всегда что-нибудь напевает себе под нос, точнее мычит, не открывая рта.

Несмотря на свои внушительные габариты, Дмитрий Николаевич всё время находится в движении: то по дороге сорняк выдернет на грядке, то берёзовый чурбан расколет на дрова, чтобы вскорости побаловать себя шашлычком, то из лейки поливает клумбу, а то задержится около недавно вкопанного дубового столба, пытаясь его раскачать, определяя надёжность. Одним словом человек он очень хозяйственный и во дворе всюду блюдёт порядок, всё у него на месте: и лопаты, и грабли, и другой необходимый в личном хозяйстве инвентарь.

Иногда мы с ним сходимся на дальнем участке, где ограда отсутствует, только тянется неширокая стёжка, заросшая травой с яркими жёлтыми одуванчиками. Убрать стёжку, чтобы соорудить здесь ограду, нам жалко: крошечная, зато девственная природа. Там у нас располагается столик из пня, размером в обхват и два чурбака поскромнее, чтобы сидеть. Изредка мы пьём пиво с раками или вкусную наливку собственного изготовления – Дмитрий Николаевич работает директором ритуальной военно-мемориальной компании и ни в чём себе родному не отказывает. Закусываем мы сочным зелёным луком прямо с грядки, свежими пупырчатыми огурчиками да спелыми помидорами, которые на разломе становятся, будто подёрнутые изморозью.

Лет десять назад как раз за неделю до празднования Дня Победы и произошла эта удивительная история. В то давнее теперь время, мы с соседом привычно сошлись у стёжки: он принёс с собой графинчик с наливкой, я тарелку с закуской. Приняв на грудь граммов по пятьдесят для придания разговору большего смысла, мы стали общаться.

Сидим на природе, беседуем, вокруг жизнерадостно поют птицы, светит тёплое солнце. Настроение у нас – лучше не бывает. И вдруг Дмитрий Николаевич начинает мне жаловаться: мол, много заказов на установку надгробий ветеранам войны, людей не хватает, не справляются, потому как всем родственникам, а особенно престарелым жёнам ветеранов, которые сами на ладан дышат, и их взрослым детям, хочется обязательно успеть ко Дню Победы.

– Который уже день ломаю над этим голову, – вздохнул он тяжко, качая головой от досады. – Всем угодить хочется, а что делать ума не приложу.

– Может мне подрядиться? – пошутил я и скоро пожалел о своих словах.

– А что, – сразу загорелся хозяйственный Дмитрий Николаевич, – делать тебе в саду всё равно пока нечего. Да и от книг своих отдохнёшь, Антон Павлович Чехов, на что уж был известный писатель, а и тот говорил, что самый счастливый день, когда он не пишет. Мозгам тоже, – он внушительно постучал себя согнутым пальцем по выпуклому лбу, – отдых нужен. Не обижу, хорошо заплачу. Там всего и осталось сорок памятников, дня за три управитесь. Их ставить недолго, разве переезды из деревни в деревню, да это и приятно по такой погоде-то. Ну, так что?

«Может мне и правда согласиться, – подумал я. – Человек он хороший, почему не уважить, да и денег много не бывает. Ну и голова отдохнёт, это уж само собой».

Мы ударили по рукам, закрепив наше соглашение очередным стаканчиком наливки.

Наутро я отправился в общежитие к своему знакомому Олегу Чуняеву по прозвищу Чуня. Он был младше меня лет на шесть, когда-то мы вместе работали на механическом заводе и с давних тех пор поддерживали с ним кое-какие дружеские связи. Чуню я застал лежащим на продавленном диване с закинутыми за голову мускулистыми руками. Он безучастно смотрел красными припухшими глазами в потолок и даже на меня не взглянул.

– У тебя дверь открыта, – сказал я, вобрав быстрым взглядом безутешную обстановку комнаты: пустые ряды бутылок из-под пива и водки и неподвижное тело самого хозяина. – Страдания молодого Чуняева? – спросил я, присев к нему на диван.

Но страдал Чуня, как выяснилось не с похмелья, а оттого что месяц назад его бросила жена Анжела, уйдя с их сынишкой Ромкой к другому мужчине, имеющему в собственности трёхкомнатную квартиру в «хрущёвке».

Страдания были вполне обоснованы, и я лишь сочувственно вздохнул, сразу перейдя к делу. Чуня спокойно выслушал меня, принял холодный душ, и мы уже вместе отправились к нашему общему знакомому Петровичу. Его так все и звали Петрович да Петрович. Он имел старенький грузовой МАЗ, доставшийся ему после распродажи имущества обанкротившегося завода. Там пятидесятилетний Петрович отработал водителем большую часть своей жизни.

Нашего знакомого мы нашли возле заброшенной промышленной зоны. Здесь находился отстойник для грузовых машин, автокранов, тракторов и другой техники. Их владельцы без дела слонялись по площадке в надежде заполучить хоть какой-то заказ.

– Я в деле! – обрадованно заявил Петрович, который уже неделю не был востребован со своим МАЗом. – Парни, дайте я вас расцелую!

Выехали мы из областного центра, чуть забрезжил рассвет, рассчитывая в первый же день успеть установить несколько памятников на близлежащих деревенских кладбищах. Всё необходимое для этого мы загрузили ещё с вечера: стелы с художественными портретами и эпитафиями, подставки под них, цветники, песок, щебень, цемент, арматуру и короткие швеллеры.

Дымчатые облака на восходе, подсвеченные снизу розовым только что пробудившимся солнцем, сказочно блистали. В кабине играла музыка, за окнами проносились смешанные леса, голубые с прозеленью реки, обширные поля и величественные дали, слегка смазанные белёсым туманом вперемешку с фиолетовым маревом. Я ни капли не пожалел о своём решении, впечатлённый окружавшей нас красотой.

Дмитрий Николаевич не обманул: сложного в установлении памятника действительно ничего не было, мы управлялись с одним надгробьем в среднем за час. Пока кто-нибудь из местных предупреждал хозяйку или родственников о нашем приезде, мы ехали на кладбище, выгружали стелу, цветник и готовили цементный раствор. Некоторые затруднения возникали, когда могила находилась далеко от входа. Тогда приходилось нести тяжёлую гранитную стелу через всё кладбище, неудобно пробираясь между тесно примкнувшими друг к другу высокими оградами, а то и могучими деревьями с грачиными на них гнёздами, похожими на мрачные чёрные наросты. Но скоро мы и с этим наловчились справляться.

К концу третьего дня у нас остался последний памятник. Петрович нашёл на карте области отдалённую деревеньку Змеёвку, которая располагалась от асфальтовой дороги на расстоянии шестидесяти километров по грунтовке. Туда-то и надо было его доставить. Чтобы сократить путь и тем самым сэкономить солярку и время, мы надумали добираться до деревни полями, краем берёзовых посадок.

Овраг по дороге мы проехали без труда, затем остались позади небольшой сосновый бор и песчаная насыпь, а вот переехать мелкую на вид лужу нам не повезло: забуксовали крепко. Мы и ветки под колёса подкладывали и толстые сучки, и сухой хворост, всё было напрасно.

– Живут же люди в такой глухомани, – с досадой сплюнул Петрович, едва не плача от жалости за свою кормилицу-машину. – Как у чёрта на куличках!

Дело наше действительно было безнадёжно, потому что без трактора машину ни за что не вызволить из трясины. А вокруг на десятки километров отсутствовали даже самые завалящие деревеньки, да и от того села, где только что находились, мы успели уже отъехать километров на пятнадцать. Хотя и тут было не так всё просто: неизвестно, имелся ли в селе вообще трактор? Но просто стоять и ждать когда наступит лето и грязь высохнет сама, таким количеством временем мы не обладали и, посовещавшись, отправились с Чуней назад в село.

Мы шагали довольно быстро, чтобы успеть до темноты, и, наверное, отмахали километров пять, как вдруг услышали далёкий рокот трактора. Он звучал как песнь! Мы замерли, не дыша, прислушиваясь, а потом, не сговариваясь, побежали в ту сторону, на звук мотора. Вылетели за посадки и увидели далеко в поле гусеничный трактор с культиватором. Утопая в податливой рыхлой земле по щиколотки, мы бросились ему навстречу, заполошно размахивая руками.

Разговор с трактористом, мелким мужичком в клетчатой засаленной рубахе нараспашку, в кепке с порванным козырьком и с грязным весёлым лицом был короткий, но деловой. Мы пообещали ему литр самогона, который иногда получали в благодарность за свои труды от простых деревенских жителей. Тракторист без разговоров отцепил культиватор, мы с Чуней забрались к нему в кабину и трактор, взревев мотором, будто танк, наискось, прямо через вспаханное поле уверенно двинулся к машине.

– Пацаны, всё ништяк, – сказал довольный мужичок, глядя на вызволенный им из грязи МАЗ, отпил прямо из горлышка самогона и уехал продолжать нелёгкий свой труд.

В отдалённую деревеньку, в ту самую злополучную Змеёвку, мы попали только к вечеру. Она состояла из десятка домов, раскиданных на пологом холме, заросшем вётлами. Мы разыскали бабушку, старенькую жену покойного ветерана. Тихая старушка показала нам могилу и ушла, сославшись на недомогание.

– Утром будем дома, – мечтал Петрович, размешивая раствор. – Приму душ, сто грамм и наконец-то хоть высплюсь как белый человек.

Лёгкие сумерки медленно густели, окутывая мутной синевой кусты и без того глухого кладбища. Оставалось укрепить цветник, но стемнело так, что уже и не разглядеть было чёрные гранитные бруски. А ведь требовалось ещё смотреть по уровню, чтобы выровнять все части надгробья. Доделывали мы уже при свете машинных фар.

– Повезло нам, мужички, что могила находится с краю, – сказал Петрович довольный собой, что догадался поставить свой МАЗ как надо. – А то до китайской пасхи здесь бы ночевали.

Мы стали собирать инструменты, как неожиданно из кромешной темноты раздался грозный мужской голос:

– Лежать! – и тотчас раскатисто грохнул ружейный выстрел.

Мы мигом попадали на землю, уткнувшись растерянными лицами в мокрую от росы траву.

– Руки за голову, – опять скомандовал грозный голос. – Да не балуйте, перестреляю как куропаток. Ишь ты взяли моду воровать по ночам металл с кладбища. На вас так нержавейки не напасёшься, ироды.

На свет выехал верхом на вороном коне косматый и бородатый неказистый мужик в возрасте. В руках он держал охотничье ружьё, направив его стволами на нас.

– Сейчас в сарае запру на замок до утра, – пригрозил он, – а потом в полицию сдам, пущай с вами там разбираются.

– Ошибочка вышла, – ответил, сердито сопя, Чуня и вдруг приглушённо захихикал, должно быть от нервного стресса. – Мы наоборот памятники ставим, а не металл воруем. Глаза-то свои разуй, старый.

Мужик видно и сам сообразил, что обознался, перепутав нас с ворами и, крякнув от досады, примиряюще ответил:

– Кто вас разберёт, гоношитесь ночью на кладбище, вот я и подумал, что ворьё опять объявилось. А у нас в деревне мужиков-то я один остался, остальные семь человек старухи. Другие мужики все перевелись, кто от самогона, кто в города уехал. Федотом Степанычем меня кличут. Ну, извиняйте, раз такое дело. А может, вы у меня переночуете? – неожиданно спросил он с надеждой. – Я вам картошечки жареной разогрею, щей, да и выпить у меня найдётся. Какая вам необходимость ночью отправляться в даль дальнюю.

Было заметно, что местный житель соскучился по новым людям, свежим новостям. Отказать было неудобно, и мы согласились, хоть минуту назад он нас едва и не перестрелял. Федот Степаныч оказался человеком дружелюбным и хлебосольным. Не успели мы переступить порог, как он по-хозяйски принялся суетиться по дому, расторопно накрывая на стол.

– Жену не разбудим? – спросил вполголоса Петрович, с интересом оглядывая довольно скоромное убранство кухни, которое, тем не менее, было тщательно выстирано и выглажено.

– А нет жинки, – ответил Федот Степаныч, и развёл руками, словно и сам дивясь этому, – померла она в прошлом годе. С дочерью вдвоём живём.

Петрович смущённо кашлянул и больше неудобных вопросов не задавал.

– Ну, садитесь гостёчки нежданные, а оттого особенно и желанные, – предложил через пару минут Федот Степаныч, расположившись, как и подобает хозяину, во главе стола, ловко опрокинул стаканчик в рот, крякнул и с удовольствием разгладил свою седую бороду. – Дай Бог не последнюю.

Проголодавшись за день, мы с молчаливой сосредоточенностью принялись хлебать горячие щи деревянными ложками.

– Калечная она у меня, Варька-то, – разоткровенничался Федот Степаныч, когда самогон ударил ему в голову. – С измальства такая уродилась. Больше детей мы не могли иметь с Дусей. Одна девка уродилась, да и та дефектная, – горестно вздохнул он и повёл по нам тоскливыми глазами, как бы ища сочувствия. – Должно быть, и супруга раньше времени оттого и убралась, что всю жизнь за неё переживала. Это понимать надо. Стесняется моя Варька чужих, вот и сейчас в комнате своей затаилась и молчок.

Федот Степаныч приложил к губам тёмный очерствелый от работы палец.

– Сидит как мышка в норке и ни гугу. А вообще-то весь дом на ней держится, вся в мать, так и крутится по дому, как юла заводная. А ещё она у меня любит шить разные платья. Только шить-то не из чего, так она все материны платья под себя перешила. Рукодельница, каких поискать. Телефон ей было надумал купить, да в нашей глухомани телевизор иной раз не ловит, чего уж про телефон говорить.

Много у нас раньше молодых мужиков было, да гребовали они брать ей замуж. Кому же захочется иметь жену хроменькую на одну ногу и криворотенькую? А теперь и мужики перевелись, одни старухи горемычные остались. А скоро и деревня вся вымрет, и сам я умру. Останется моя тридцатишестилетняя Варька старой девой, вот мне и печально за неё. А девка она кроткая, добрая да желанная.

Он ещё что-то говорил, но мы сморённые сном и усталостью, быстро задремали, сидя за столом. А вскоре видно и сам хозяин уснул, потому что наступила тишина. Сквозь сон я слышал, как кто-то вошёл на кухню, шлёпая босыми ногами, постоял, должно быть, нас разглядывая и ушёл, скрипнув дверью.

Проснулись мы с Петровичем рано, а Федот Степаныч уже возился во дворе по хозяйству, и только продолжал беззаботно дрыхнуть Чуня, откинувшись на спинку стула. Он был заботливо накрыт байковым одеялом, притеплился и сладко посапывал.

– Видно дочка постаралась, – хрипло проговорил Петрович, кивнув на парня.

Чуня был самый молодой в нашей компании, да и лицом пригож: крепкие скулы, туго обтянутые загорелой кожей с брутальной трёхдневной щетиной, греческий нос и влажные глаза с прозеленью.

Мы вышли во двор, освежились холодной водой из металлической бочки. Подошёл Федот Степаныч.

– Мужики, – сказал он, поглядывая на нас исподлобья, и морща обветренное бородатое лицо, – много я вам наплёл вчера, так вы уж не обижайтесь. Старость не в радость.

Мы пожали ему мозолистую ладонь, и я вернулся в дом разбудить Чуню.

В дверях кухни я столкнулся с Варей. Росточку она была невысокого, с русой косой до пояса и лицом симпатичная, если бы не её рот, заметно скошенный в сторону. Девушка тотчас смущённо прикрыла лицо ладонями и, сильно припадая на левую короткую ногу, скрылась в горнице.

Чуня не спал, с болью глядя перед собой расширенными глаза. Он даже меня не сразу узнал, а лишь тогда, когда я громко сказал, что пора ехать.

– Да, да, – задумчиво пробормотал Чуня, и побрёл следом за мной, поминутно оглядываясь на горничную дверь.

С тех пор Чуня как-то незаметно исчез из поля моего зрения. Давно я о нём не слыхал, за делами как-то не находилось времени, а потом и телефон куда-то его запропастился, а может и не было у меня его никогда. Теперь уже и не помню. Да и особенно мы с ним никогда и не дружили.

А нынче перед самой Пасхой решил я сходить на ярмарку субботнего дня, которую повсеместно устраивали перед Великим православным праздником в областном центре. И там я встретил Чуню. Он был всё такой же поджарый, только стал улыбаться чаще. А ведь раньше, помню, его бывшая жена Анжела про него говорила, что он никогда не расцветает, а всегда угрюмый как бирюк. И далее всё в том же духе, что Чуня он, мол, и есть Чуня.

Сейчас этот самый Чуня торговал в зелёной палатке. Он стоял за прилавком, одновременно отпускал товар, оживлённо балагурил с покупателями и неустанно выкрикивал весёлым голосом:

– Яйца перепелиные, простые и крашеные в разные цвета, копчёные перепёлки, всё задёшево!

Ему помогала невысокая симпатичная женщина в фетровой шляпке с легкомысленным розовым бантом сбоку. Она открыто смотрела на очередь и мило улыбалась. Я долго в неё всматривался, не веря своим глазам, словно вдруг увидел перед собой фею из сказки. Это была Варя. Только она уже была не та Варя с обезображенным лицом и хроменькая, а совсем другая женщина: обаятельная, любящая и любимая. О её прошлой жизни напоминали лишь небольшой шрам пластического хирурга в уголке припухлого рта, да толстая подошва на обуви левой ноги.

Мы встретились с Чуней глазами. Он приветственно помахал мне рукой, словно мы и не расставались, вышел из-за прилавка и направился ко мне. Мы дружески обнялись.

– Мишань, – быстро заговорил Чуня, поминутно оглядываясь на Варю сияющими глазами, – ты даже не представляешь, как я тебе благодарен, что тогда предложил подработать. Я ведь как вернулся из Змеёвки, места себе не находил, всё время думал о Варе, уж больно она мне приглянулась. Понимаешь, душа у неё ангельская. А о лице я тогда не думал, как в тумане находился. А когда съездил к ней и понял, что я Варе тоже понравился, не задумываясь, продал комнату в общаге и в Змеёвку жить переехал. А потом пошло поехало, смастерил парник, сажал тюльпаны, укроп, зелёный лук, в общем, всё, что могло хоть какие-то деньги принести. Теперь вот куропаток разводим, можно сказать, зажиточно живём. Двое ребятишек у нас, семилетняя Варенька и пятилетний Миша. Кстати в твою честь назвали. Дом отгрохали в два этажа, иномарка. Чего это я расхвалился, – вдруг спохватился он. – Я тебе сейчас гостинцев к празднику соберу.

Чуня побежал к палатке, о чём-то пошептался с женой и она, глянув в мою сторону, радостно помахала рукой, не скрывая счастливой улыбки на симпатичном личике.

«Верно говорят люди, – подумал я с лёгкими завистью, – что судьба и за печкой найдёт».

ВСЕМОГУЩИЙ ИНТЕРНЕТ

Макар Кружилин и раньше телевизором особо не интересовался. А с тех пор как внук подарил ему свой старенький ноутбук, совсем его забросил.

Вот покойная старуха, Царствие ей Небесное, та была большая любительница вечерами просиживать у телевизора. Насмотрится, бывало своих долгоиграющих сериалов, а потом выйдет на улицу и давай с другими старухами сплетничать про чужую жизнь: кто кого оставил да на ком женился, изменил, а то и на преступление пошёл из-за ревности. Слушать противно! Другое дело интернет. Много чего интересного там можно найти.

Кружилин в свои семьдесят три года был ещё стариком крепким, нечего зря Бога гневить. Когда другие при нём жаловались на пенсию, Макар лишь посмеивался: раньше надо было думать, теперь-то чего скулить. Сам он получал пенсию хорошую, всю жизнь на железной дороге машинистом трудился, и квартира в двухэтажном доме досталась заслуженно. Но и сегодня Макар на лаврах не почивал, хоть имел на то полное право, а подрабатывал дворником. Сказать по правде, это занятие он и за работу не считал, так – баловство одно.

Макар обожал подниматься до восхода солнца, когда заря едва занималась, и первые розовые лучи касались верха водонапорной башни. Свежий воздух приятно холодил тело, разморённое в тёплой постели. И был воздух какой-то особенный, упругий, вдыхаешь и прямо чувствуешь, как заряжаешься здоровьем.

На узловой станции привычно гудели электровозы, тепловозы, гремели сцепками вагоны, которые спускали с горки, формируя составы. Макар безошибочно мог определить любой поезд: по стуку колёсных пар, по гудку, по работе мощного двигателя. Вот с весёлым перестуком на стыках пробежал пассажирский. Следом, особо не утруждаясь, прошествовал грузовой, который с легким пыхтеньем тянул платформы с техникой. А этому трудяге досталось по полной: натужно рыча, он едва тащил за собой тяжёлые цистерны с нефтью и битумом. Порожняк определялся ещё на подходе к станции по звонкой болтанке.

Солнце ещё не успевало повсюду распространить свой медовый цвет, а у нового дворника на участке уже сияло первозданной чистотой: любо дорого глядеть. В такие минуты Макар радовался, как ребёнок: у людей дома всякое может случиться, от этого никто не заговорён. А выйдут они на улицу, оглядятся вокруг, и на душе станет светлее.

Управившись с делами, Кружилин шёл домой, к своему интернету.

Дома он первым делом садился завтракать. Завтракал Макар плотно, чтобы потом не отвлекаться на такую ерунду, как еда.

Убрав за собой посуду, старик начинал священнодействовать, тут у него был целый ритуал, который он соблюдал неукоснительно. Тщательно мыл руки с хозяйственным мылом, тёр губкой заскорузлую кожу с въевшимся в неё машинным маслом, – впору хоть наждаком скрести. Потом возвращался на кухню, где в последнее дни проводил большую часть времени, расстилал белую скатерть, раскладывал ноутбук и с благоговением садился за стол. Однажды он поймал себя на мысли, что хотел даже перекреститься. Ухмыльнувшись в седые усы, Макар тогда сокрушённо качнул головой, и с замиранием сердца открыл ноутбук.

В интернете у него имелась своя социальная страница, которую зарегистрировал заботливый внук. Кружилин каждый день на неё заглядывал, надеясь встретить кого-нибудь из знакомых. И однажды ему удивительно повезло: увидел свою первую любовь, фотографию которую простодушно выложила внучка. Даже в столь преклонном возрасте Нина выглядела достойно: черные с проседью гладкие волосы, тёмные с поволокой глаза, ещё не успевшие выцвести, и, конечно её очаровательная улыбка, которую он не мог забыть до сих пор.

Макар вспомнил, как первый раз поцеловал Нину у реки, где они прогуливались под луной. Зажмурив глаза для храбрости, он не удержался на крутом берегу, свалился в воду: и смех и грех. А потом на его беду в село приехал Ванька Костылин – симпатяга и балагур, любитель бренчать на гитаре и петь под Высоцкого блатные песни. Макар же в парнях на слова был довольно скуп, всё больше угрюмо молчал, отчего и прослыл на деревне бирюком. Вот и сманил балабол Ванька его ненаглядную. Сам виноват.

Макар вдруг принялся лихорадочно щёлкать «мышкой», пристально разглядывая другие фотографии. Но сколько ни листал, даже и намёка на Ванькино присутствие не обнаружил. Тогда он решил, что соперник скоропостижно умер, как и его Любаша, и сердце царапнула подленькая радость. Макар понимал, что это грех, но поделать с собой ничего не мог. Он вскочил с табурета, опрокинув его на пол, и в волнении заходил по кухне. Мысли сбивались, будто вскачь неслись ретивые кони: «вдова… пригласить к себе погостить… пускай хоть на старости поживёт… надо обязательно поехать… женюсь… старая любовь не ржавеет…»

Пригородный «дизель» остановился на затрапезной станции, одноэтажное здание которой сохранилось ещё с дореволюционных времён. От шпал остро пахло разогретым креозотом.

Сойдя на дощатый перрон, Макар помахал знакомым машинистам, пожелав им доброго пути. Огляделся и, не спеша направился в сторону пыльной площади, примыкавшей к небольшому парку. Разделял их высокий облупленный постамент, с дедушкой Лениным наверху, покрытый бронзовой краской. Отсюда до усадьбы Нины по расчётам Макара было не более трёх километров.

Макар был приодет по-праздничному: шерстяной костюм не маркого коричневого цвета, который выбирала ещё Любаша, светлая фетровая шляпа, с загнутыми по моде полями, чёрные туфли. В руке он с достоинством нёс видавший виды портфель из кожзаменителя, где лежали гостинцы: бутылка хорошего дорогого коньяка и рассыпчатое печенье, которое Нина в девках очень любила. Увидев клумбу, Макар вспомнил, что не купил цветов. На его счастье людей поблизости не было, и он торопливо надёргал небольшой букетик весёленьких цветочков, которые тотчас спрятал в портфель от греха подальше.

Чем ближе подходил к дому Кружилин, тем острее понимал, какими долгими были эти годы разлуки. Предстоящая встреча с некогда любимой женщиной волновала его, пожалуй, даже больше, чем первое свидание.

Он остановился у калитки, поверх ограды оглядел ухоженный палисадник, где бело-розовой дымкой цвели яблони. От них исходил тонкий сладковатый аромат.

Нину он увидел на пороге, по всему видно та убиралась по дому, домывала пол. Почувствовав пристальный взгляд с улицы, она разогнула затёкшую спину, из-под ладони взглянула на старика и сразу его узнала.

– Макар, никак ты? – Нина была рада нежданной встрече. – Ты заходи, Макар.

У Кружилина запершило в горле, неловко кашлянув в кулак, вошёл в ограду.

– Здравствуй Нина! – хрипло пробормотал он.

– Здравствуй, Макарушка! – улыбнулась старуха, продолжая растерянно держать в руках тряпку.

Под её откровенно любопытным взглядом Макар почувствовал неловкость, мысленно костеря себя за пижонского вида шляпу.

– Ой, чего это я стою? – спохватилась Нина, спешно вытерла руки о фартук и тотчас скрылась в доме. Вышла уже в нарядном платье и с запотевшим кувшином. – Макар, попей с дороги холодного кваску. Свойский.

Кружилин трясущими от волнения руками достал из портфеля цветы.

– Это тебе.

Нина поднесла слегка увядший букетик к лицу, задумчиво произнесла:

– Солнцем пахнет.

Макар жадно сделал несколько глотков из кувшина. Вкусный и ледяной напиток быстро охладил нутро, в голове прояснилась, и старик подумал о том, что настало самое время сделать предложение.

– О, Макарка! – вдруг услышал он весёлый мужской голос. – Какими судьбами! По делу али как?

Макар от неожиданности даже поперхнулся, увидев, входящим в калитку живого Ваньку. Рядом он вёл велосипед, с прикреплёнными к раме удочками, на руле висел кукан с трепыхающимися красными карасями, чешуя которых золотом горела на солнце.

– Сейчас нам Нинок рыбки быстренько сварганит, – громогласно объявил Ванька. – Посидим дружненько, за жизнь поговорим! Давненько не виделись!

Скоро они сидели под яблонями за столом. Выпили по первой. Нина, пригубив коньяку за встречу, пристроилась неподалёку чистить рыбу. Сноровисто работая ножом, она с улыбкой поглядывала в их сторону, прислушиваясь к оживлённому разговору. Потом старики выпили по второй, а Нина ушла в дом готовить рыбу, наказав:

– Вы уж тут как-нибудь без меня продолжайте. Скоро вернусь, не скучайте, мальчики!

Бегло взглянув на скромный букетик, на скорую руку пристроенный в пол-литровую банку, Иван как бы невзначай поинтересовался:

– А скажи мне, пожалуйста, Макарка, чего это ты вдруг вздумал цветы чужой бабе дарить?

Кружилин, не ожидавший услышать подобного вопроса, сходу дать внятного ответа не смог, и заметно смутился.

– Да ты никак свататься приехал? – осенило Ваньку, и он даже привстал со скамейки. – При живом-то муже?!

– Я думал, ты уже давно помер, – стал оправдываться Макар. – Чего ж она одна будет свой вдовий век куковать? А у меня хорошая квартира, опять-таки достаток.

– Ты что же это, гад, похоронил меня уже? – разозлился Иван. – Ты смотри, что творит?! Женой моей захотел попользоваться!

Когда хозяйка вышла из дома с горячей сковородкой, где шкворчали жареные карасики, распространяя окрест аппетитный запах, сцепившиеся старики катались по траве, громко кряхтя и матерясь. Нина выронила сковороду, схватила мокрую тряпку, которую недавно повесила сушить, и принялась ловко охаживать драчунов.

– Вот я вас, дураков! Совсем из ума выжили! Ни стыда, ни совести!

Соперники, наконец, расцепились, тяжело дыша, поднялись, не гладя друг на друга. Макар взял свой портфель, молча направился к калитке.

Ванька поддел ногой валявшуюся в траве шляпу, зло крикнул:

– Не забудь забрать свой паршивый чепчик! Жених хренов! – и ушёл в дом.

Макар на ходу подхватил измятую шляпу, водрузил на голову, и размашисто зашагал на станцию. Оторванный рукав пиджака болтался, будто подбитое крыло у птицы.

– Всё из-за этого грёбаного интернета, – хмуро бормотал старик. – Будь он неладен.

Оставшись одна, Нина прижала ладони к лицу и, сокрушённо качая головой, произнесла:

– Это ж надо, чего удумали! Да я не помню, чтобы из-за меня парни в молодости дрались. А тут целое побоище устроили. И кто? Ста-ри-ки!

ЦВЕЛА ЧЕРЁМУХА

Сержант Фёдор Курдюмов вернулся из армии по весне.

В садах бело-розовой дымкой буйно цвели яблони, вдоль изгороди стеснительно распускалась лиловая душистая сирень, а развесистая черёмуха выглядела, словно невеста в белоснежной фате. По деревне плыл волнующий аромат.

Вечерняя заря спелой малиной красила небо за речкой, в прибрежных ивовых кустах заливались соловьи. От привычных с детства родных звуков, запахов, у Фёдора сладко защемило в груди, и тайная необъяснимая радость в душе выжала слезы.

Он рукавом кителя вытер повлажневшие глаза, вошёл в калитку: высокий пограничник в фуражке с зелёным околышем, лихо заломленной на затылок. Начищенные пуговицы и пряжка со звёздами сияли, словно червонное золото. Статный Фёдор, с белыми аксельбантами, белым ремнём и окантовками на парадной форме, смотрелся на фоне цветущего палисадника гармонично, как скульптура в парке.

Неудивительно, что мать в первый момент растерялась и чуть не опрокинула ведро с парным молоком, которое цедила на летней кухне в крынку.

– Ктой-то? – потерянно спросила она, неожиданно увидев перед собой военного с чемоданчиком в руках. Потом угадала, вскрикнула: – Сыночек!

– Мама! – голос у Фёдора дрогнул, он поставил «дипломат» на песчаную дорожку, шагнул навстречу.

Мать уткнулась мокрым лицом ему в грудь, слёзы ползли по щекам, капали на гвардейский знак.

– Федечка, – ласково бормотала мать, не веря в своё счастье, – вернулся!

На взволнованные голоса в палисаднике со двора пришёл отец. За два года он заметно сдал, как будто даже ростом стал меньше.

– А я думаю, кто это там галдит? – с улыбкой сказал отец, протягивая короткопалую широкую ладонь. – А это наш служивый из армии вернулся.

Не успели они друг на друга наглядеться, как на веранду выскочила младшая сестрёнка Анька.

– Братик! – радостно завизжала она, с разбегу повисла у Фёдора на шее, болтая в воздухе ногами. – Как я по тебе соскучилась!

– Радость-то какая, – всхлипнула мать, глядя на них счастливыми глазами. Затем вытерла фартуком заплаканное лицо, мягко предложила: – Сыночек, ты бы молочка парного попил.

Фёдор взял крынку, прямо через край отпил. Давно он не пробовал парного молока.

Краешек малинового солнца окончательно скрылся за речкой, и лишь светилась бледная розовая полоса, медленно затухая. Но и она погасла. Поздние сумерки обволокли деревню, будто гигантский художник смазал картину чёрной акварелью.

– Братик, – умильным голосом, словно лиса, попросила Анька, – составь мне компанию в клуб.

– Сходи, – поддержала и мать. – Чего с нами стариками куковать.

Они вышли из дома. В конце улицы тарахтел мотоцикл, жёлтый тусклый свет метался по сторонам.

– Дружок твой катается, Женёк, – сказала Анька. – На днях пригнал откуда-то свой драндулет и теперь с него не слезает.

Тарахтенье быстро приближалось, и скоро фары осветили их лица. Мотор последний раз чихнул и заглох.

– Дружбан! – жизнерадостно заорал мотоциклист, поднимая над вихрастой головой промасленные руки, сплетённые в крепкое рукопожатие. – Граница на замке! Покатили в соседнее село к девкам! В клубе в будний день делать нечего. Нормальные танцы только по выходным, когда молодёжь из города приезжает. Сегодня там одни малолетки тусуются, вроде твоей сестрёнки.

– Замолчи! – приказала Анька, сердито топнув. А потом взяла, да и стукнула его по спине твёрдым кулачком: – Балбес!

– Что и требовалось доказать! – воскликнул неугомонный Женёк, и завопил, как ненормальный: – По коням, граница!

– Поехали, раз такое дело, – не стал сопротивляться Фёдор, ещё не успев обвыкнуться на гражданке. – Извини, сестричка.

– Да поезжайте уже, – Анька сделала им ручкой, всё же не забыв дать строгий наказ: – Только не вздумай, братик, жениться! А то девчонки там такие пройдохи!

Мотоцикл в это время дико взревел, будто взбесившийся слон и что ответил Фёдор, она не разобрала.

Друзья оставили позади кладбище, колхозный пруд, кукурузное поле, въехали в берёзовую рощу. Деревья мелькали по бокам, сливаясь в сплошную белую стену. Скоро выскочили на простор: впереди виднелись оранжевые огоньки соседнего села. Срезая путь, свернули на тропинку, которая петляла среди лугов, густо заросших ромашками, васильками, одуванчиками, другими неприхотливыми цветами.

Старые фары светили не далее десяти шагов, создавалось впечатление, что ехали сквозь тёмный туннель. Поэтому, когда неожиданно возник крутой поворот, Женёк не смог вовремя притормозить и мотоцикл опрокинулся в овраг. Тотчас мрак окутал неудачливых женихов со всех сторон, наступила непривычная тишина: на пруду сонно квакнула лягушка, в далёком Мажарском лесу ухнул филин, жутким скрипучим голосом прокричала на болоте выпь.

Прошло не менее минуты, прежде чем из лебеды раздался неунывающий возглас Женька:

– А ведь крушение ничего не предвещало!

– Да уж, – неопределённо ответил Фёдор, выбираясь из оврага с фуражкой в руке.

Наверху он ощупал рассеченную о мотоцикл бровь, поглядел на окровавленную ладонь и с усмешливым сожалением произнёс:

– Надо же было так неудачно приложиться.

– До свадьбы заживёт, – обнадёжил Женёк.

Путаясь в прошлогодней сухой крапиве, в каких-то колючих вьющихся растениях, они с трудом вытащили из оврага мотоцикл. При свете выглянувшего из-за облаков месяца, он был похож на безжизненное чудовище. К удивлению друзей мотоцикл завёлся без особого труда, и даже, как им показалось, стали ярче светить фары.

– Вот гад, – пробормотал Женёк. – Мог бы и сразу светить нормально, а не дожидаться, когда в овраг свалимся.

Местная молодёжь собиралась на выгоне, где были свалены толстые брёвна. По утрам хозяева выгоняли сюда к пастуху коров, а вечерами, огрузившихся молоком бурёнок, встречали из стада. Сквозь крону могучего дуба на вытоптанную лужайку сочился рассеянный свет, – неизвестный умник догадался укрепить в листве лампочку, чтобы днём снизу не было заметно, и подсоединил её к электрическим проводам.

Малолеток здесь тоже хватало. Фёдор пожалел, что согласился приехать, но Женёк уже вовсю хохмил и лапал всех девчонок без разбора. Они смеялись и визжали.

Фёдор неуверенно присел на краешек бревна, рядом с грустной девушкой в мамином зелёном жакете и светлом платке. Взглянув на парня в военной форме, она стеснительно улыбнулась. Он улыбнулся в ответ.

– Ой, что это у тебя? – неожиданно воскликнула незнакомка, разглядев на его лице кровь. – С войны, что ль вернулся?

– Типа того, – смутился Фёдор и покраснел.

Девушка вскочила, решительно ухватила его за руку и потянула за собой, озабоченно выговаривая:

– Надо рану обязательно промыть. Может быть заражение.

Фёдору было приятно, что о нём заботится эта милая девчонка с чёрной косой до пояса, послушно плёлся следом и глупо улыбался.

На колодезном створе стояла полная бадья с ледяной водой. Девушка простодушно сняла с головы платок, намочила и принялась осторожно обрабатывать рассеченную бровь. Затем сорвала подорожник, ополоснула в ведре, и приложила к ране.

– Ты как настоящая медичка, – улыбнулся Фёдор, когда её черные глаза оказались рядом, и свежее дыхание коснулось его лица. – Уже ни капельки не больно. Кстати, меня Федя зовут.

– Я и есть медичка, – рассмеялась девушка. – Учусь в медучилище. А имя у меня Варвара. Так мамка пожелала назвать.

– Это случайно не про тебя сказка, – пошутил Фёдор, глядя в её озорные глаза, – Варвара краса – длинная коса?

– Может и про меня, – с лёгким кокетством ответила Варя.

Они сели на скамейку под черёмухой.

Слышно было, как на выгоне продолжала дурачиться молодёжь. Потом там принесли проигрыватель, поставили пластинку, и несравненный голос Анны Герман душевно запел: «… я платье сшила белое, когда цвели сады, когда однажды вечером в любви признался ты… ».

Фёдор притянул Варю к себе, поцеловал в податливо мягкие тёплые губы. Девушка смущённо отвернулась. Влюблённые сидели молча, с трепетом в душе переживая первое робкое проявление нежных чувств.

Молодёжь с выгона давно уже разбрелась по домам, укатил в неизвестном направлении и Женёк с местной фифой.

На рассвете потянуло прохладой.

– Пойду я, – тихо произнесла Варя, зябко поёжилась.

У её дома Фёдор хотел было снова поцеловать девушку, но она ловко увернулась и, взбежав на порог веранды, юркнула в дверь.

– Сегодня вечером приду! – громко крикнул он. – Жди!

Глядя на колышущиеся за окном занавески, Фёдор догадался, что Варя спать не ушла, а подглядывала за ним сквозь узкую щёлку между ними. Он дурашливо вскинул руку к козырьку, и строевым шагом прошёл мимо веранды. Душа пела.

На лугу Фёдор сорвал ромашку и, словно наивная девчонка, стал гадать на любовь, отрывая по лепестку: « Любит, не любит, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт…». Но доподлинно выявить истинное отношение Вари к себе не успел: неожиданно из берёзовой рощи навстречу вышли трое незнакомых парней с кольями в руках. Впереди вышагивал рослый малый с копной рыжих волос, с рябым лицом, густо усеянным веснушками.

– Слышь ты, чмо залётное, чё мою девку клеил? – Рыжий грубо выругался, презрительно ощерив жёлтые прокуренные зубы, и сразу же кровожадно пообещал: – За это мы щас тебя убивать будем. А трупяк в овраге закапаем.

Догадываясь, что его специально поджидали и снисхождения от ревнивого ухажёра ждать не стоит, Фёдор деловито расстегнул солдатский ремень, умело намотал на правую руку. Металлическая бляха выгнутая и залитая изнутри свинцом представляла собой грозное оружие.

– Не советую, – бесстрашно произнёс Фёдор, настороженно ловя взглядом каждое их движение. – Варя всё равно будет моей… женой!

В сентябре этого года, когда стояли тёплые погожие дни бабьего лета, старики Курдюмовы справляли золотую свадьбу. На юбилей съехалось всё их многочисленное семейство. Они сидели в саду под яблонями за обширным столом и дружно скандировали:

– Горь-ко! Горь-ко!

Дед Фёдор и баба Варя смущённо поцеловались, как в первый раз.

– Братик, не надо скромничать! – весело крикнула тётя Аня, и первая громко захлопала в ладоши «новобрачным».

От павших сухих листьев в саду шёл удивительный жёлтый свет.

НЕ ОБОЖГИСЬ, МОРЯЧОК!

У Пашки Загоскина к сорока пяти годам стал плохо видеть левый глаз. Да и с чего ему быть зорким, если левая половина лица у Пашки обезображена шрамом. Глубокая борозда распахала чернявую бровь надвое, и далее тянется через всю щёку до самого подбородка. Даже удивительно, что глаз остался невредим. Страшную метку оставила на память одна из амазонок.

Незабываемая история случилась по молодости. Пашка тогда вернулся со срочной службы, которую проходил на Северном флоте. Вечером как водится, выпили с друзьями за встречу и пошли в клуб на танцы. Дом культуры был известен на весь район своим вокально-инструментальным ансамблем «Наследники». Живая музыка привлекала молодёжь со всех окрестных деревень, а в выходные дни в клубе вообще было не протолкнуться. Появление бравого гвардейца в морской форме произвело на присутствующих настоящий фурор.

– Паша, с возвращением! – прокричал в микрофон солист ансамбля одноклассник Юрка Буров и со сцены дружно грянуло: – Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!

И вот в самый разгар танцев, неожиданно в дверях раздался чей-то зычный восторженный голос:

– Амазонки!

Забыв про танцы, молодёжь ринулась к выходу. Пашка, который минуту назад был в центре внимания, вдруг остался непривычно один посреди опустевшего зала. Недоумевая о причине такого переполоха, Пашка следом за всеми вышел на улицу.

Неподалёку от клуба, где заканчивалась полоса света от фонарей, Пашка увидел четырёх всадников. Наездники специально гарцевали на крошечном пятачке, чтобы оставаться в тени. Пашка протиснулся сквозь безмолвную толпу молодёжи, которая с любопытством взирала на чужаков со стороны, и решительно направился к всадникам. До них оставалось пройти несколько шагов, как неожиданно девичий голос насмешливо предостерёг:

– Остановись, безумец!

– А я думаю, что за амазонки? – радостно сказал Пашка. – Какие амазонки? А это оказывается четыре красивенькие девушки, – польстил он. – Привет, девчонки! Айда со мной на танцы!

– Нам и здесь неплохо, – отозвался всё тот же голос, который как Пашка понял, принадлежал девушке на белом коне.

– А это всё потому, что вы никогда не были у нас на танцах, – забалтывал Пашка, продолжая коварно приближаться. – А когда побываете, вам точно понравится.

На этих многообещающих словах Пашка метнулся вперёд, чтобы ухватиться за узду. Только девушка оказалась куда проворнее и туго натянула поводья. Конь взвился на дыбы, щеря жёлтые зубы и, роняя пену. Пашка резко отшатнулся, взмахнув руками, чтобы удержать равновесие, бескозырка упала и покатилась по земле белым блином.

– А ты оказывается герой! – подковырнула девушка. – У вас на флоте все такие?

– Я тебя всё равно приручу! – пообещал Пашка, поднимая и отряхивая бескозырку. – Посмотришь!

– Не обожгись, морячок! – ответила девушка.

Наездницы громко засмеялись и ускакали. В тёплых сумерках ещё долго не смолкал топот копыт.

Следующая встреча произошла примерно через неделю. Пашка вечером сидел на скамейке под вязом и ждал своего дружка Ваську, чтобы вместе идти на танцы. Неожиданно он услышал отдалённый топот копыт.

– Амазонки! – было первой мыслью Пашки, который всё это время пребывал под впечатлением.

Топот становился всё громче и скоро «воительницы» поравнялись с Васькиным домом. Внезапно из калитки выскочила собака и с громким лаем кинулась прямо под ноги первому всаднику. Конь испуганно шарахнулся в сторону, затем с диким ржаньем круто взвился на дыбы, едва не опрокинувшись на спину. Удержаться без седла наездница не сумела и упала на землю, не выпуская из рук поводьев. Разгоряченный конь протащил девушку за собой несколько метров и если бы не Пашка, всё могло бы закончиться трагически. Пинком отогнав злобную псину, Пашка повис на удилах: конь сбавил бег, а вскоре и вовсе остановился, нервно перебирая копытами, всхрапывая и дрожа мышцами. Пашка подал руку оконфузившейся амазонке, которая естественно её проигнорировала, поднявшись с земли самостоятельно.

– Не ушиблась? – участливо поинтересовался он.

– Тебе-то какое дело?

– Вот и познакомились! – обрадовался Пашка, узнав по голосу свою недавнюю собеседницу.

– Да иди ты.

– Меня вообще-то Паша зовут, а тебя прекрасная незнакомка? – Пашка умел обращаться с девушками.

Девушке как видно и самой стало неловко за свою необоснованную грубость, перебирая поводья, она негромко произнесла:

– Зайна.

– Цыганка, что ль?

– Сам ты цыган, – засмеялась амазонка. – По-татарски имя Зайна означает – украшение. По-русски – Зина.

Так Пашка узнал, что Зайна со своими родными сёстрами Аделиной, Зухрой и Гузелью из села Татарщино, которое находилось за двадцать километров. В Пашкином родном селе бывают редкими наездами, мечтая побывать в клубе на танцах. Да всё как-то стесняются, потому что не успеют появиться на конях у клуба, как все выбегают на них смотреть, будто они какие-то мифические кентавры. Сравнение с мифическими существами девушке очевидно и самой понравилось, потому что она звонко рассмеялась.

Зайна была писаная красавица, и Пашка утонул в её спелых оливковых глазах.

Коротки летние ночи. Не успеет погаснуть вечерняя заря, как на смену приходит рассвет, озаряя нежно-розовым светом верхушки деревьев. Радостно поют ранние пташки, а в далёком Мажарском лесу одиноко кукует кукушка, суля влюблённым долгую счастливую жизнь.

На сеновале, где Пашка любил ночевать, стоял душистый до головокруженья запах разнотравья. В открытую дверь лаза робко заглядывал первые лучи. Зайна прижалась к Пашке своим горячим телом, стеснительно спросила:

– Паша, ты меня очень любишь?

Пашка приподнялся на локте, заглянул в её лучистые глаза и с чувством поцеловал в губы.

– Украшение ты моё драгоценное, – произнёс он ласково.

Зайна тихо засмеялась, счастливо уткнулась лицом в его плечо. Желание вновь накатило на Пашку, он горячо задышал и кончиком языка коснулся твёрдого соска.

– Ой, щекотно! – Зайна со смехом выскользнула из Пашкиных объятий. – Миленький, на сегодня хватит, сёстры за околицей ждут. Они ведь могут меня побить за опоздание.

– Только пускай попробуют, – в шутку пригрозил Пашка. – Теперь ты под моей надёжной защитой.

Пашка смотрел и не мог налюбоваться её стройной фигурой, пока Зайна надевала джинсы и топик на голое тело. Потом они стояли возле коня не в силах расстаться до вечера, жарко целуясь как сумасшедшие. Когда всадник всё же скрылся в утренней дымке, Пашка вернулся в сарай, навзничь упал в сено и, закинув руки за голову, предался сладостной мечте.

– Зайна! – шептал Пашка и блаженно улыбался. – Моя милая Зайна!

В середине сентября, когда устоялись похожие и тёплые дни, у Пашки случилась свадьба. Столы накрыли в саду, где до одури пахло спелыми яблоками. Пашка с невестой восседали на почётном месте, как и положено молодым. По бокам свёкор со свекровью да тёща с тестем и далее многочисленные родственники. Только, к сожалению, невестой была не Зайна, а соседская девчонка Наташка, с которой Пашка одно время дружил до армии.

– Не мудри, – сурово осадил отец, когда Пашка заикнулся, было о свадьбе на Зайне. – Она тебе не ровня, у русских и татар разные менталитеты, а главное разные религии. Поэтому дурь свою из головы выбрось раз и навсегда, и чтобы я об этом больше никогда не слышал. А чтобы впредь всякая блажь в твою непутёвую башку не лезла, в сентябре сыграем свадьбу с Наташкой. Родители её люди на селе уважаемые, хоть сама она и неказиста. Зато будет верной женой. – Отец резко рубанул ребром ладони сверху вниз, словно отсёк голову невидимому противнику. – Так-то вот!

Отец у Пашки прошёл чеченскую кампанию, служил в ОМОНе и слыл человеком с довольно жёстким характером, перечить себе никому не позволял. Был случай, когда даже вызвал на дуэль своего непосредственного начальника из районного отдела. Тогда правда инцидент с большим трудом удалось замять, но с тех пор за отцом укрепилась дурная слава человека «безбашенного». Всё это Пашка знал, знал и о том, что любое сопротивление с его стороны будет отцом подавлено без всякого сожаления: если уж отец что задумал, хоть ты расшибись, будет так, как он сказал.

По улице с гиканьем пронеслись четыре всадника. Неожиданно один из них отделился, и белый конь птицей перелетел через ограду. Не сводя глаз с приближающего намётом коня, Пашка поднялся из-за стола. Дальше всё происходящее он видел, будто в замедленной съёмке: Зайна приподнялась на стременах и с силой обрушила плётку на Пашкину голову.

– Мой подарок на свадьбу, – крикнула она, глотая слёзы от обиды, – милый!

Бледный Пашка как стоял, так и продолжал стоять, даже не подумав увернуться. По левой щеке обильно бежала кровь, тонкими ручейками стекала на белоснежную жениховскую сорочку, раскрашивая её в маковый цвет.

– Посажу, суку! – заорал отец, бешено вращая белками глаз, вскочил, опрокинув стул. – Нары ей будут хатой на ближайшие десять лет!

Мрачно глядя в разъярённое лицо, Пашка впервые в жизни пошёл против воли отца, неожиданно проявив характер.

– Если узнаю, что ты шьёшь ей уголовное дело, разведусь, – хриплым голосом пообещал Пашка, раздувая ноздри. – Клянусь здоровьем будущего ребёнка!

Уставившись ледяным немигающим взглядом в единственный глаз сына, который ещё не успел напитаться кровью, отец по всему видно что-то разглядел в его глубине, потому что в сердцах сказал:

– Ну и чёрт с тобой! Тебе всю жизнь носить тавро! Как знаешь!

Отца с матерью давно уж нет, а шрам остался.

– Чего стоишь, дурень, ворон считаешь? – вернул его в реальность сердитый голос жены. – Кто за тебя цыплят будет кормить?

– Глаз сегодня что-то уж сильно разболелся, – пожаловался Пашка, желая вызвать у жены сочувствие.

– Глаз не ж…, проморгает, – грубо ответила она.

– Да что ж ты за человек, – сказал с досадой Пашка. – Нет в тебе… романтики.

– Люди добрые, – громко заголосила жена, специально привлекая внимание соседей, – поглядите на него сердечного, романтики ему захотелось. Цыплят кормить надо, вон орут как оглашенные. А ему романтики подавай. Романтик, какой нашёлся.

Противостоять глупости Пашка был бессилен. Он тяжело вздохнул и, ссутулившись, будто сразу постарев на двадцать лет, пошёл кормить опостылевших цыплят, которые только и знали, что противно пищать.

«Надо было с Зайной ускакать на её коне, – с сожалением думал в такие минуты Пашка. – Ускакать далеко-далеко в другой город, да хоть на край света, где нас никто не знал, работать, жить с любимой и растить детей» – Но амазонка ускакала без него. – «Как же так получилось?» – спрашивал себя Пашка и не мог найти ответа.

ДАЧНАЯ ИСТОРИЯ

Евгений Сергеевич сошёл на остановке с автобуса, закинул за спину тяжёлый рюкзак и неторопливо зашагал по тенистой узкой улочке вглубь садового товарищества.

В небе неподвижно висели облака, похожие на рваные клочья ваты. Полдневное солнце припекало так, что даже в светлых шортах и лёгкой майке мужчине было жарко. С реки, которая протекала неподалёку, доносились ребячьи голоса и плеск воды.

«Буду каждый день ходить купаться и загорать, – подумал счастливый Евгений Сергеевич, – а по вечерам слушать соловьиные трели и концерты лягушек».

У кособокой калитки, чудом державшейся на одной петле, он приостановился и с умилением оглядел свой участок. Без хозяйского пригляда дорожки в саду густо позарастали лопухами и диким укропом, а крапива вымахала почти в человеческий рост. Небольшая облезлая дача некогда крашеная в голубой цвет, сиротливо виднелась в самом дальнем углу, а на примыкавшей к ней крошечной веранде недоставало нескольких стёкол.

Со вчерашнего дня эта заброшенная дача принадлежала Евгению Сергеевичу Лапшеву, бывшему работнику литейного цеха в железнодорожном депо, а ныне пенсионеру. Последние три года он только и занимался тем, что мечтал, как выйдет на пенсию, купит в тихом месте скромную дачку, где всегда свежий воздух и нет привычного жара печей, шума и гвалта. Сокровенная мечта несколько отдалилась с принятием закона о повышении возраста выхода на пенсию, отчего стала ещё желаннее. По ночам Евгений Сергеевич долго не засыпал, ворочался, думая о даче, даже сны и те всё больше снились о собственном домике на берегу.

Он тронул хилую калитку, и она тотчас сорвалась с ржавой петли, словно только и ждала этого момента. Лапшев ловко подхватил её на лету и аккуратно прислонил к ограде.

«Это ничего, что пока здесь царит разруха и уныние, – подумал он весело. – Скоро всё изменится. Дай время».

Евгений Сергеевич прямо почувствовал, как его мозолистые шершавые от ежедневного соприкосновения с металлом руки охватил зуд по работе на своей земле. Это, должно быть, сказывались в нём деревенские корни. Он мягко улыбнулся, сжал кулак и слегка постучал им по столбу. От дождей и времени столб был тёмный, с лёгким налётом плесени.

– Держится, – хмыкнул удовлетворённо Лапшев, и не спеша направился к веранде, стараясь ступать босоножками между крапивных кустов, чтобы не острекаться.

Ещё позавчера жена ни за что не соглашалась покупать эту дачу. Она была рачительной хозяйкой, к семейному бюджету относилась с трепетом и его затею считала блажью.

– Не говори ерунды, – заявила она сердито, продолжая ловко управляться на кухне с котлетками. – Детям надо помогать. Колька давно уже собирается квартиру поменять, Таня иномарку новую купить, а Вася с женой и детьми, который год в Таиланд не могут съездить. А ему дачу подавай! – с обидой выговорила она и ещё усерднее принялась шевелить руками, давая понять, что сильно занята и сейчас ей не до пустых разговоров.

Евгений Сергеевич всегда уважал жену за её трудолюбие. Не было случая, чтобы она находилась без дела, всегда что-нибудь шила, перешивала, строчила на швейной машинке, чинила детскую одежду или стряпалась на кухне.

Верочка до замужества работала старшей медсестрой в родильном отделении. Она обожала возиться с чужими детишками, а уж когда появились свои – два паренька и девочка – была счастлива несказанно. Жена оказалась заботливой матерью. После рождения младшенького без колебаний оставила любимую работу.

Евгений Сергеевич не возражал, даже был доволен возложенной на него обязанностью единственного добытчика. Всю жизнь он зарабатывал и отказывал себе во всём ради детей. Но в тот день он всё-таки настоял на приобретении дачи, впервые в их совместной жизни поступив по-своему.

Лапшев слегка поморщился, вспомнив неприятный разговор с Верочкой. Поднявшись на порог, он отомкнул тугой замок и вошёл внутрь. Комната размером была невелика и вся залита солнечным светом. От прежних хозяев здесь остались несколько полок с советскими книгами и старенький проигрыватель. Он стоял на самодельной резной тумбочке, покрытой лаком орехового цвета. На полу в большой картонной коробке из-под цветного телевизора «Горизонт» высокой горкой лежали пластинки.

Евгений Сергеевич взял верхнюю, сдунул с неё многолетнюю пыль, и она закружилась на солнечном свету мириадами серебристых пылинок. Пластинка была вокально-инструментального ансамбля «Голубые гитары». Он поставил пластинку в проигрыватель, сунул пожелтевшую от времени вилку в электрическую розетку и нажал рычажок. Внутри радиолы захрипело, зашуршало, и комнату наполнил приятный голос солиста:

Пусть сегодня вновь нас память унесёт

В тот туман, голубой, как же это всё,

Ну как же это всё, мы не сберегли с тобой.

Это была известная в его молодости песня «Первый поцелуй». Евгений Сергеевич с тихой улыбкой снял рюкзак, прижал его к груди и сделал несколько танцевальных па. На память сразу пришло давнее: он танцует в сельском клубе с Валькой Одинаровой, с которой в то время дружил. Дело было накануне проводов в армию, девушка плакала и обещала его дождаться. В какой-то момент ему даже показалось, что он услышал её прерывистый от всхлипывания голос: «Ты не думай, я сильная. Я люблю тебя, Жека».

Настолько явственно всё произошло, что Лапшев от неожиданности запнулся о подвёрнутый половичок и чуть не упал, успев в последний миг ухватиться за полку. Одна из книг свалилась на пол и он, смутившись, быстро оглянулся, как будто испугавшись чужих глаз. «Болван старый», – усмехнулся Лапшев над собой, поднял книгу, машинально прочитал название «Солнечный удар» и аккуратно поставил её на место.

А память уже вела его дальше: они с Валькой лежат в сарае на сеновале. Отцовский сарай находился на задах, у самой реки. От воды шла лёгкая прохлада, а здесь было тепло, стоял душистый запах разнотравья. В прибрежных таловых кустах гремели соловьи.

– Никогда не бросай меня, – горячительным шёпотком просила Валька, осыпая жаркими поцелуями его лицо с недавно пробившимися усиками и стриженую на лысо голову. – Я умру без тебя!

В ответ он тоже говорил ей что-то о любви, принимая ласки, и сам, задыхаясь, ласкал её податливое распаренное тело. Вдруг она вскочила на ноги, лихорадочно скинула с себя праздничное платье и трусики с бюстгальтером. На улице уже занимался робкий рассвет, в дощатые узкие щели точили первые бардовые лучи, и ему было хорошо видно её худенькую фигуру и острые груди. Затем она легла рядом, обняла и крепко прижалась к нему обнажённым телом.

– Жека, – стыдливо призналась Валька, волнительно дыша ему в ухо, – сегодня хочу стать по-настоящему твоей женщиной.

Между парнями на деревне давно шёл разговор о том, что иные девушки перед армией специально так делают, чтобы потом можно было гулять в своё удовольствие. Евгений тоже поверил в такую легенду, и вопреки своему желанию отказался, сославшись на то, что пора ехать на призывной пункт. Только это всё равно не помогло, и уже через год его бывшую девушку видели с незнакомым парнем на танцах в городском саду. В областном центре Валька Одинарова тогда училась на бухгалтера в кооперативном техникуме. Об этом сообщила Евгению его двоюродная сестра Алёнка, которая случайно оказалась в тот вечер тоже на танцах. А ведь ещё недавно он получал от любимой девушки такие трогательные письма, что ему завидовали все сослуживцы.

Евгений Сергеевич грустно вздохнул, вытер ладонью испарину на лбу и вышел в сад. В лицо пахнуло освежающим ветерком. В малиновых кустах, густо разросшихся у забора, робко щёлкнул соловей и тотчас смолк, должно быть, испугавшись, что не в своё время.

Лапшев тяжело опустился на порог. Не успел он пристроить на коленях свои узловатые мозолистые руки, как память вновь вернула его в юношеские годы, в то самое время, когда он привёз из армии жену Верочку, чтобы досадить Вальке Одинаровой. Только зря он старался, потому что Валька в деревне так и не объявилась, неожиданно даже для родителей завербовавшись куда-то на Сахалин, на перерабатывающий рыбокомбинат. А вскоре и сам Лапшев переехал с молодой женой в областной центр.

Евгений Сергеевич невесело усмехнулся: всего лишь одна старая песня, а сколько воспоминаний. Он крепко зажмурился и сокрушённо тряхнул поседевшей головой, как будто разгоняя наваждения. Потом открыл серые с прозеленью глаза и уже более осмысленно оглядел участок, по-хозяйски прикидывая, что начинать обустройство дачи следует с ремонта дорожек и выкорчёвывания зарослей цветущих сорняков, не дожидаясь новой поросли.

Прежний владелец на его счастье оказался человеком запасливым. В тесном чуланчике Лапшев разыскал хранившиеся там садовые инструменты. Они были хоть и немного заржавленные от давнего употребления, зато исправные. Привести их в рабочее состояние для него было плёвым делом. Уже через пару часов, Евгений Сергеевич, переодевшись в просторный комбинезон, с удовольствием возился на личном участке. В распахнутое окно громко звучала очаровательная музыка из юности, наполняя сад волнительным, ещё не до конца объяснимым чувством, от которого старая застоявшаяся кровь начинала бежать быстрее. Время от времени Лапшев охотно отрывался от дел и менял пластинки в проигрывателе.

Когда багровое солнце, окружённое подсвеченными розовыми облаками, ушло на покой за дальний лес, и лёгкие сумерки смазали вокруг все вещи, Лапшев удовлетворённо воткнул лопату в перекопанную землю, вынул из кармана скомканный платок и тщательно вытер потное лицо. С довольным видом оглядывая аккуратные грядки, он наметил уже назавтра обустроить в нескольких местах цветники и купить семена лука, редиса, огурцов, а так же петрушки, укропа и ещё кое-что из зелени. Вот оказывается, чего ему всю жизнь не хватало, подивился самому себе Евгений Сергеевич.

С этого дня у него начался нескончаемый праздник. Лапшев трудился усердно, с радостным чувством, что здесь скоро всё изменится. Изредка он отлучался на речку, чтобы по-быстрому окунуться и опять взяться за работу. Незаметно пролетели май и два летних месяца. Глядя на буйные завитки зелени на грядках, на крупные бордовые помидоры «Бычье сердце», на синие тугие баклажаны, жёлтые пахучие дыни да цветущие клумбы, трудно было даже представить, что недавно на ухоженном участке повсюду росли одни лишь сорняки. А к середине августа, когда вдруг непонятно с чего особенно сильно принялось припекать солнце, Евгений Сергеевич завершил строительство летнего душа, беседки и небольшого сарайчика, в котором расчётливо выкопал глубокий и вместительный погреб. В нём даже в самые знойные дни стояла знобкая прохлада. Теперь Лапшеву осталось посадить только плодовые деревья: яблоньки, вишни, груши, может быть, ещё смородину с крыжовником да малину. Настоящий хозяин всегда найдёт, к чему приложить руки. Но это всё по осени.

Евгений Сергеевич обвёл глазами преобразившийся сад и с приятным чувством того, что наконец довёл до ума свою дачу, которая, пожалуй, стала выглядеть даже лучше чем у других, отправился на речку. Лето считай, уже пролетело, а за делами ему толком и бывать то нигде не довелось. Поэтому в этот раз Лапшев решил идти не напрямик по тропинке, а по узким улочкам, которые петляли между соседскими дачами, чтобы уж заодно и с местностью познакомиться. К тому же где-то в той стороне располагался продуктовый магазинчик, где можно было по пути прихватить пару банок холодного пива.

В бежевых шортах, с полотенцем, перекинутым через плечо, Евгений Сергеевич шёл прогулочным шагом, ревностно поглядывая на чужие дачи. Подошвы босых ног приятно щекотала пожухлая на солнце трава-мурава. Проходя мимо высокого домика с мезонином, по-хозяйски огороженной сеткой рабицей, он увидел в саду полную женщину в раздельном цветном купальнике и тряпичной шляпе с широкополыми обвислыми полями. Она стояла в довольно интересной позе, набирая в синюю чашку спелую клубнику. Судя по её загорелым до тёмного шоколада дряблым ногам и спине в родинках, женщина всё время проводила на даче, возможно даже с ранней весны и до поздней осени.

Лапшев невольно приостановился, с интересом разглядывая заботливо ухоженный садик с флоксами, петуньями, бархатками, с декоративным колодцем из берёзовых кругляшек и небольшим искусственным озерком с плавающими в нём белыми лилиями и жёлтыми кувшинками. В дальнем углу была оборудована специальная площадка для барбекю, сложен мангал из красного кирпича.

В какой-то миг женщина, очевидно, почувствовав чужой взгляд, резко выпрямилась и строго поглядела на Лапшева.

– Мужчина, – сказала она, сердясь, и вдруг запнулась, глядя растерянными глазами на Евгения Сергеевича. – Жека? – пробормотала женщина, и выронила из ослабевших пальцев чашку с клубникой.

– Валька?! – воскликнул удивлённо Лапшев и заулыбался, не сводя с неё загоревших глаз. – Ты… зачем сюда? – спросил он: более глупого вопроса в этот момент нельзя было и придумать.

– Живу я здесь, – ответила она серьёзно и, спохватившись, что стоит перед ним раздетая, застеснялась. – Извини, я сейчас. – Женщина кинулась в дом, неловко вскидывая на бегу полные ноги. Её большие груди и обширные ягодицы заманчиво колыхались. Вернулась она уже в лёгком голубеньком сарафане на бретельках. – В дом не могу пригласить, – виновато улыбнулась она. – Муж ревнивый. А ты что здесь делаешь?

– Соседи мы теперь.

– Надо же, – она удивлённо вскинула брови, одновременно слегка наклонив голову, как бывало в юности. У Лапшева тотчас сладостно защемило в груди, он негромко произнёс:– А ты всё такая же.

– Какая такая? – спросила постаревшая Валька с игривой тональностью, словно и не было у них позади долгих сорока с лишним лет расставания. – Какая такая? – повторила она.

– Красивая.

– Не свисти, – усмехнулась Валька, – старость никого не красит.

Они ещё долго стояли разделённые оградой, и много говорили обо всём и ни о чём, специально отдаляя неминуемые минуты выяснения, внутренне переживая и даже боясь этой минуты. Но она всё равно настала: в какой-то момент взгляд у Валентины стал отчуждённым, она криво улыбнулась и, стараясь унять в голосе дрожь, хрипло сказала:

– Что ж ты, Евгений Сергеевич, меня по деревне-то ославил? Разлюбил, мог бы и написать. Я бы поняла, не дура. Куда ж мне до городской. Мне как сказали, что ты жену из армии привёз, так мне свет не мил стал. Я и завербовалась на Сахалин. Ты-то как теперь живёшь? Счастлив ли… с городской женой?

– Ты чего? – оторопел Лапшев. – Мне в армию писали, что у тебя другой парень появился. Тебя с ним в горсаду на танцах видели. Двоюродная сестра врать не будет. Ей это не надо. Я даже застрелиться из автомата хотел, да товарищи не дали.

– И ты по-ве-рил? – низким стонущим голосом сказала она, и столько в нём было неутешительной тоски, что Лапшев стушевался и пробормотал: – Знаешь, как мне было больно?

– Знаю, – ответила женщина тихо. – Только это был не мой парень, а подружки Катьки. Она вечно опаздывала, и мы её ждали.

– Ты прости меня, Валь, – дрогнувшим голосом попросил Лапшев и вдруг стал на колени, вцепившись побледневшими пальцами в ячейки ограждения. – Прости.

– Что ж, – ответила она, вытирая ладошками заплаканное лицо, – теперь не исправить. Всё в прошлом осталось.

Они разошлись поздно: в небе уже густо высыпали яркие звёзды, и тёплая синяя мгла окутала всё вокруг. Евгения Сергеевич до рассвета просидел на своём пороге, с тяжёлым чувством размышляя о том, как могла бы сложиться его жизнь, если бы тогда он не поторопился жениться на Верочке. Любил ли он её? Сейчас он в этом уверен не был.

Трудно в этот день было оставаться дома. Лапшев, бездельничая, походил по саду, выжидая время, потом взял сумку и отправился по знакомой улочке вроде как в магазин за хлебом. Проходя мимо домика с мезонином, он опять увидел в саду Вальку Одинарову. В этот раз она тоже нечего не делала, сидела на скамейке у озерка и задумчиво вертела в пальцах сорванный цветок петуньи. На ней было нарядное платье со старомодными рюшками.

– Доброе утро, соседка! – крикнул он и весело помахал ей рукой.

Женщина тотчас встрепенулась, заулыбалась и быстрыми шагами подошла к ограждению. И снова они стояли по разные стороны, говорили и не могли наговориться. Валька охотно рассказывала о своей жизни, бравировала тем, что муж у неё бывший полицейский полковник, сейчас на пенсии, но работает в охране, родом он из этих мест, поэтому они сюда и вернулись, взрослые дети остались на Сахалине.

И в этот день и все последующие дни они всё так же продолжали общаться через сетку-рабицу, как очерченную для себя неприступную границу. Но постоянные встречи бывших влюблённых не могли просто так закончиться.

Август был на исходе, в пронзительно чистом воздухе уже чувствовались запахи приближающейся осени. Трава в саду порыжела и на высокой развесистой берёзе у реки завиднелись первые жёлтые листья. Изредка они тихо отрывались и, кружась, медленно падали на воду. Листья лежали на гладкой, блестевшей на солнце поверхности, будто крошечные пиратские кораблики.

Евгений Сергеевич привычно возился у себя в доме, прикручивая к стене самодельную полку для пластинок, когда неожиданно явилась нарядная Валентина.

– Не прогонишь? – спросила она хрипло и нерешительно остановилась в двери.

– Входи, – разрешил Лапшев. – Сейчас освобожусь и будем пить с тобой чай.

Валентина осторожно переступила порог, медленно прошлась по комнате, с любопытством разглядывая его холостяцкое жильё. Увидев старенький поцарапанный проигрыватель, она заинтересованно остановилась возле него. Чуть поколебавшись, Валентина решительно подняла крышку – пластинка была на месте, – и двумя пальцами тронула рычажок. Виниловая пластинка с тихим шорохом закружилась, и комната тотчас наполнилась музыкой из её далёкой юности.

– Помнишь? – спросил, подойдя Лапшев. – Песня называется «Первый поцелуй».

Валентина вздрогнула, взглянула на Лапшева потемневшими глазами, и вдруг решительно схватив его за руку, потянула за собой к разложенному дивану у стены. Евгений Сергеевич лишь на миг подумал о жене, словно о чём-то далёком и ненастоящем и, подчиняясь душевному порыву, принялся в свою очередь тоже срывать с женщины одежды. Давно ему не было так хорошо.

… Всё это время жена продолжала на него дуться, демонстративно поджимая и без того свои тонкие губы. Она и с ним разговаривать стала, практически не разжимая рта. И его поездки в город с каждым днём становились всё реже и реже, а потом он стал приезжать раз в две недели.

И тем неожиданней был её визит. Новенькая калитка без скрипа распахнулась, и в сад вбежали внуки, оглашая тишину звонкими голосами:

– Дедушка, дедушка!

На ходу влезая в шорты, Лапшев быстро вышел из комнаты. Увидев с внуками жену и дочь Татьяну, он стал в дверях, загораживая вход.

– Вы зачем сюда? – спросил он с растерянной улыбкой и оглянулся.

– В гости приехали, – бодро ответила Верочка, и вдруг замолчала, внимательно приглядываясь к его лицу, покрывшемуся красными пятнами. – С тобой всё в порядке?

Начиная что-то подозревать, она решительно оттеснила мужа и заглянула в комнату. Увидев торопливо одевающуюся Валентину, она в ужасе отпрянула.

– Дети мы уезжаем! – громко оповестила Верочка на улице, опалив его неприязненным взглядом, и принялась суматошно подталкивать, закапризничавших было внуков, к выходу. – Это не обсуждается!

– Но, мама?! – воскликнула Татьяна, изумлённая её поведением.

– Ты не мамкай! – в сердцах ответила Верочка. – Не дай Бог, случись у самой такое, узнаешь как это больно.

Татьяна всё поняла, и как-то стразу сникнув, пошла следом за матерью. На полпути она оглянулась, взглянув на отца с сожалением. В её глазах стояли слёзы.

Через минуту родные ему люди уехали на старенькой рычащей иномарке.

Из комнаты вышла наспех одетая Валентина. Виновато отводя глаза в сторону, она прошла мимо, покачиваясь, словно пьяная и его не замечая. Не доходя калитки, она остановилась и, не оборачиваясь, тихо произнесла:

– Мне жаль, что так вышло.

С порога Лапшеву хорошо было видно, как она брела по узкой улочке с низко опущенной головой, пока кусты сирени не скрыли её поникшую фигуру. Валентина так ни разу и не оглянулась.

С этого дня они вели себя как чужие люди: при встрече не здоровались и не разговаривали. Лапшеву было очень стыдно перед женой, но особенно перед дочерью и внуками.

Наступила осень, земля покрылась плотным слоем рыжих, пурпурных, оранжевых, лимонных листьев. Заморосили затяжные дожди, с каждым днём становилось всё прохладнее и однажды ударили заморозки. Лапшев выходил в сад и хмуро смотрел на покрывшиеся белым инеем травы, цветы, на схваченную хрустким льдом воду в небольшой лужице у порога.

Расставаться с дачей было тяжело, но семья всё ж дороже. Надо было решаться на продажу.

НА УЗЛОВОЙ СТАНЦИИ

Узловая станция с высоты птичьего полёта напоминала большой муравейник с множеством уходящих от него тропинок. Только тут вместо тропинок на многие километры тянулись железнодорожные пути. Жизнь на станции не замирала ни на минуту: гудели маневровые тепловозы, по громкой связи общались работники, милый женский голос по радио объявлял о прибытии и отходе товарных и скорых поездов в разные концы необъятной страны. Здесь ежедневно происходили грустные расставания, радостные, а порой и неожиданные встречи.

Родион Ефимович слыл на работе неисправимым романтиком, поэтому неудивительно, что узловую станцию он сравнил с полевой ромашкой, где вместо лепестков-лучиков были уходящие вдаль рельсы. Он возвращался из командировки, а в этом старинном уютном городке с красивой архитектурой девятнадцатого века у него случилась пересадка. До нужного ему поезда по времени было ещё далеко. Он походил по городу, поглазел на достопримечательности и теперь, уставший, сидел на лавочке в привокзальном парке.

Стояла ранняя осень, жёлтая листва на берёзах ярко горела на солнце. Время от времени с деревьев тихо падали золотые листья, шурша под ногами у прохожих. Свежий воздух, прихваченный первыми лёгкими заморозками, пронзительно чист и крепок.

Родион Ефимович был одет в длинный плащ, модная шляпа, купленная по случаю в Германии, где они однажды успели побывать с женой, лежала на коленях. Вытянув ноги в дорогих жёлтых туфлях, локтем прижимая к себе кожаный портфель, он подставил осеннему солнцу крупное, чисто выбритое лицо. В этом отношении он был педант, по утрам всегда тщательно брился, не желая выглядеть в свои пятьдесят восемь неряшливо.

Услышав характерный звук колёсиков дорожной сумки, Родион Ефимович приоткрыл глаза: на скамейку неподалёку села невысокая хрупкая женщина в коротком оранжевом плащике. Из-под вязаного цветного берета кокетливо сдвинутого на бочок, выглядывал локон светлых волос. Берет украшала большая брошь в виде ромашки. Она ярко блестела, один из солнечных зайчиков, ослепив на секунду, коснулся его глаз. Родион Ефимович едва приметно улыбнулся, и принялся украдкой из-под прикрытых век с интересом наблюдать за незнакомкой.

Мельком взглянув на него, женщина покопалась в миниатюрной дамской сумочке, которая висела у неё через плечо, вынула крошечное зеркальце, губную помаду и, округлив прелестный ротик буковкой «о», стала аккуратно подкрашивать свои и без того сочные губки. У женщины было довольно привлекательное ухоженное лицо, и вот так сходу определить её возраст было затруднительно. Но судя по мелким горьким морщинкам вокруг рта и возле глаз, скорее всего она была не намного моложе самого Родиона Ефимовича.

Прошло совсем мало времени, и мужчине вдруг показалось, что в её привычке держать голову слегка откинув назад, в плавных движениях, в неторопливых жестах, было что-то неуловимо знакомое. Родион Ефимович заволновался, торопливо переложил шляпу с колен на портфель и подошёл к женщине.

– Сударыня, – обратился он, умоляюще приложив ладони к груди, – прошу прощения за свою бестактность, но не могли бы назвать своё имя?

– Нет, не могу, – спокойно, но довольно категорично ответила женщина, окинув его изумлённым взглядом. – Разве я давала вам повода для знакомства?

– Ради бога не сердитесь, – не мог успокоиться Родион Ефимович, – просто, глядя на вас, мне показалось, что вы похожи на одну девочку из моего детства, вот я и подумал, а вдруг вы это она.

Женщина мягко улыбнулась, и на её щеках образовались две милые ямочки.

– Ну что ж, – сказала она милостиво, – думаю, это веская причина узнать моё имя. Дина, Дина Леонидовна.

– Дина! – радостно вскричал Родион Ефимович. – Диночка! А меня ты не узнаёшь? – Он быстро повернул лицо в одну сторону, в другую, энергично тряхнул головой, убирая со лба тронутый сединой чуб. – Ну же, – торопил он, с надеждой заглядывая в её глаза, – ну!

Мужчина увидел, как у незнакомки дрогнули брови, глаза удивлённо распахнулись. Но полной уверенности по всему видно ещё не было, что она угадала в этом солидном господине того шалопутного мальчишку из прошлой жизни, поэтому спросила всё же с недоверием:

– Родя?

– Родя! – несказанно обрадовался мужчина. – Ну конечно Родя!

Женщина, не сводя с него тёмных глаз, медленно поднялась со скамейки. Какое-то время они ненасытно смотрели в глаза друг другу, затем одновременно подались навстречу и обнялись. Дина заплакала, уткнувшись лицом мужчине в грудь. Он гладил её по вздрагивающим плечам, бормотал что-то незначительное, было заметно, что Родион Ефимович сдерживался из последних сил, чтобы самому не расплакаться. В какую-то минуту она отслонилась, быстро обежала мокрыми глазами его лицо, с чувством ударила кулачками в его грудь и засмеялась. С её ресничек сорвались прозрачные слезинки, скатилась по щекам, оставляя блестящий след.

– Неужели действительно это ты? – всё ещё не могла она поверить в произошедшее чудо. – Столько лет прошло. Как будто это было в другой жизни. – Дина Леонидовна ладошкой смахнула слезинку с одной стороны лица и опять засмеялась. – Родя, какой ты стал! Прямо настоящий артист! А может ты и правда артист?

– Из погорелого театра, – весело ответил Родион Ефимович.

На душе у него стало до того хорошо, что он не знал как выразить своё нежданное счастье, и вдруг отступив назад, ловко выбил ногами чечётку. Со стороны, должно быть, это выглядело очень забавно: высокий уже в возрасте мужчина выплясывающий перед хрупкой женщиной. А потом, что стало ещё более неожиданным, он опустился на одно колено и склонил голову.

– Родя встань! – испуганно вскрикнула Дина Леонидовна, глядя на него восхищёнными глазами и подала руку.

Мужчина осторожно принял нахолодавшую ладошку и приник к ней горячими губами.

– Несносный мальчишка! – захохотала женщина, но руку не убрала.

Мимо проходили люди, они улыбались и оглядывались почти до самого выхода из парка.

– Так и будем стоять? – весело поинтересовалась Дина Леонидовна, – или всё же присядем?

Родион Ефимович проворно поднялся на ноги, увлёк женщину на скамью. Скоро он уже знал, что Дина Леонидовна на узловой станции оказалась случайно: возвращалась от дочери из другого города, билетов на прямой рейс в южном направлении не было, вот и пришлось добираться с пересадкой.

– А знаете что, Диночка, – оживился Родион Ефимович, – пока я в одиночестве бродил по городу, приметил одно замечательное кафе. Мы можем посидеть там и мило поболтать. Надеюсь у тебя поезд не скоро?

– Не скоро, – эхом отозвалась она.

Они оставили тележку в камере хранения и, обнявшись, медленно двинулись по узкой улочке. Старинная мостовая была засыпана багряными кленовыми листьями. С резных балкончиков вторых этажей кое-где свисали фиолетовые, лиловые, розовые вьюнки, вспыхивая на солнце радужным светом.

Мимо, едва не сбив, на новеньких велосипедах лихо промчались мальчишка и девчонка. Они заразительно хохотали и непрестанно звонили, чтобы пешеходы уступали им дорогу

– А помнишь, как ты меня учил кататься на своём велосипеде? – спросила женщина – Это было в тот год, когда мы только познакомились. Велосипед был взрослый, и надо было уметь крутить педали из-под рамки. А потом я поехала одна и всё равно упала, а ты дул на мою разбитую до крови коленку, чтобы мне не было больно, а потом облизал подорожник и приложил его к ране, чтобы унять кровь. А потом просил прощения у моей бабушки, хотя и не был виноват.

– Я очень боялся тогда, что твоя бабушка рассердится и отправит тебя домой, и мы больше никогда не увидимся. А я уже успел тебя полюбить всем сердцем.

– Я это поняла ещё, когда мы играли в прятки. Мы сидели с тобой в смородине за колодцем, и ты в первый раз поцеловал меня. Мне было так стыдно… и приятно.

– Мне тоже понравилось, – ответил он с улыбкой, привлёк спутницу к себе и поцеловал в щёку. – Это было примерно так.

– А потом ты признался мне в любви, – зарделась от смущения женщина.

– Но это было не сразу, – поправил он. – Это случилось в твой второй или третий приезд на каникулы. Тогда я украл у сестры какую-то книгу о любви, и проштудировал её от корки до корки, чтобы узнать, как это делают женихи.

– Я помню. Ты тогда сказал: «Сеньора, вся моя никчёмная жизнь принадлежит вам, можете ей распоряжаться, как вам будет угодно».

– Я так сказал?

– Да, ты так сказал. И всё время дрался с мальчишками, которые заглядывались на меня, храбро защищал мою честь и достоинство. Ты был моим ангелом хранителем.

Они подошли к кафе. Дни стояли ещё довольно тёплые, и столики располагались на улице, прямо на тротуаре. От дождя посетителей защищал широкий красный тент. За столиком у фасадного окна сидела две молодые пары. Они были заняты собой и на новых посетителей не обратили внимания. В вазах из толстого искристого стекла помещались розовые и белые флоксы.

– Похоже на парижское уличное кафе, – сказала Дина Леонидовна. – Мы однажды с мужем были там в отпуске.

– Отлично! – воскликнул Родион Ефимович. – Тогда будем пить французское вино, закусывать ароматным сыром, и говорить о нас.

Он помог женщине разместиться за столом, а сам, напевая: «Ах, Парыж, Парыж», отправился разыскивать хозяина заведения. Им оказался толстый и шутливый грек с аккуратными усиками. На нём был белый застиранный фартук, о который он поминутно вытирал волосатые руки. Отдалённо он чем-то и вправду напоминал француза.

– Замечательный выбор! – обрадовался грек и скоро вернулся с заказом, держа перед собой поднос. Семеня короткими ножками, он ловко лавировал между столами, что с его-то фигурой было просто поразительно. Хитро блеснув из-под кустистых бровей тёмными, как янтарь глазами, он с достоинством кивнул кучерявой головой: – Хорошего отдыха, господа! – И ушёл, что-то весело мурлыча себе под вислый нос.

Музыка, до этого игравшая нечто стремительное, цыганское, на какой-то момент стихла и вдруг из динамиков полилась совсем другая мелодия с другими словами.

В старом парке пахнет хвойной тишиной,

И качаются на ветках облака.

Сколько времени не виделись с тобой,

Может год, а может целые века…

– Он всё про нас понял, – грустно заметила женщина, – этот старый мудрый грек.

– Что ж, не будем разочаровывать, – согласился с ней Родион Ефимович, отставил бокал с красным вином и поднялся из-за стола. – Мадемуазель, вашу ручку.

Они кружили в медленном танце, глядя друг на друга влюблёнными глазами. Грек стоял у окна, держа в руках чистый фужер, продолжал забывчиво тереть его полотенцем, и неотрывно смотрел на них. В его глазах была светлая печаль.

– А помнишь, как мы сбежали с тобой в соседнее село в клуб на танцы? – оживился Родион Ефимович, волнительно вглядываясь в её лицо. – Мы тогда всю деревню переполошили!

– Это было после пятого класса, – ответила, кивнув, женщина. – Моя бабушка тогда чуть с ума не сошла, пропала её любимая городская внучка. Глубокая ночь на дворе, а меня всё нет.

– Потом бабушки не стало, – с сожалением сказал он, – и ты перестала ездить.

– Но это ничего не изменило в наших отношениях. Я писала тебе письма.

– Я даже помню, как ты подписывала, – мягко улыбнулся мужчина, – «Навек твоя Диночка».

– Это правда, потому что я никогда тебя не обманывала. – Она открыто поглядела в его глаза. – А вот ты, уйдя в армию, перестал писать.

– Я писал, – возразил он.

– Всего лишь два коротеньких письма, – уточнила она.

– Я не мог написать больше, – поморщился он, и она увидела в его глазах непереносимую боль. – Нас отправили в Афганистан, мы были первые, и это была военная тайна. А потом меня ранило, и я долго лечился в госпитале.

– А я решила, что ты меня разлюбил, – её влажные от вина губы задрожали, в глазах появились слёзы. – Я тогда очень сильно обиделась на тебя и вышла замуж за курсанта военного училища. А потом мы переехали в другой город, на место его службы и у меня началась другая жизнь.

Какое-то время они молча двигались под музыку, должно быть, думая каждый о своём. Первой нарушила затянувшееся молчание Дина Леонидовна, взглянув на свои часики с позолотой, подаренные мужем на её пятидесятилетие.

– Мне пора, проводишь?

Её слова застали мужчину врасплох, хоть он и знал, что этот момент неминуемо наступит. Они встретились глазами, и такая в них была вселенская печаль от предстоящей разлуки и от неразделённой любви, что они поняли друг друга без слов. Родион Ефимович быстро расплатился, оставив деньги на столе под недопитым бокалом, и они ушли. Крошечная гостиница находилась в двух шагах.

Когда они, спустя некоторое время, вышли на пустой перрон, красно-серый электровоз с новенькими двухэтажными вагонами стоял на путях, готовый отправиться по маршруту. В дверях, как часовые, застыли проводницы с жёлтыми флажками.

– Мой вагон, – глухо сказала Дина Леонидовна, остановившись у одного из них, затем резко обернулась к мужчине, глядя снизу вверх, произнесла дрогнувшим голосом: – Вот и всё.

– Минуточку! – неожиданно воскликнул Родион Ефимович и побежал назад, где находился цветочный киоск. Там он влетел внутрь, выхватил из большой вазы с водой все розы, которые в ней находились, и выскочил наружу со словами: – Я оплачу, не переживайте! Но чуть позже!

Дина Леонидовна уже стояла на площадке отходившего вагона, когда мужчина вновь появился на перроне, держа в охапку огромный букет цветов, неловко придерживая портфель кончиками пальцев.

За ним бежала молоденькая продавщица в лёгком халатике. Одна босоножка у неё всё время слетала с ноги, она останавливалась, быстро надевала и опять устремлялась вперёд. Когда босоножка слетела в очередной раз, девушка даже не обратила на это внимания и побежала дальше, припадая на босую ногу.

– Мужчина, – кричала она, и её голос гулко разносился по всему вокзалу, – я сейчас полицию вызову! Уже вызываю! Они денег стоят!

Родион Ефимович на миг приостановился, кое-как изловчившись, вынул из кармана плаща бумажник, бросил на пыльный перрон.

– Возьмите сколько вам надо! – крикнул он и наддал ходу, потому что поезд уже набирал скорость.

Пассажиры, приникнув к окнам, с волнением наблюдали за бегущим по перрону мужчиной с цветами. Даже проводница переживала и в нарушении всех инструкции не закрывала дверь тамбура. Родион Ефимович догнал вагон в самый последний момент, когда перестук колёсных пар почти уже слился в один непрекращающийся звук. Выронив портфель, мужчина ловко закинул букет на площадку и отстал от поезда.

– Прощай, Родя! – вскрикнула раненой птицей женщина.

– Проща-а-ай, – ответил он, сложив ладони рупором, чтобы вышло громче, – Дина-а-а!

Он так её и запомнил: мокрое от слёз бледное лицо в проёме распахнутой двери.

– Женщина, – обратилась к необычной пассажирке проводница, аккуратно собрав розы и протянув ей, – пройдите в купе с вашими цветами.

В купе Дина Леонидовна села у окна, прижимая букет к груди, совсем не обращая внимания на выступившие на ладони капельки крови. Касаясь щеками упругих лепестков, она с наслаждением вдыхала чуть заметный будоражащий память аромат. А ведь ещё немного и она призналась бы Родиону, что давно живёт одна – муж погиб в военном конфликте. Но знать ему это не зачем, у него своя жизнь и своя жена, которую по всему видно очень любит. Иначе так хорошо о ней не отзывался.

Вошла проводница, принесла трёхлитровую стеклянную банку с водой.

– Давайте ваши цветы, – сказала девушка, а когда уходила, с затаённым вздохом тихонько произнесла: – Какой мужчина!

Родион Ефимович стоял на перроне до тех пор, пока из виду не пропал последний вагон. И хоть он по-прежнему сильно любил Диану, обменяться номерами своих телефонов даже не обмолвился, чтобы случайно не стать причиной раздора в её счастливой семье. Для него достаточно того, что теперь он знает, что живёт она у тёплого моря, муж военный и за неё можно быть спокойным. Ну а то, что у него самого жена скончалась от продолжительной болезни, он как-нибудь переживёт.

СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ

В середине сентября устоялись последние тёплые дни. Бабье лето.

Лёгкие фиолетовые сумерки обволакивают деревенские улицы. С убранных огородов наносит прогорклым чуть сладковатым дымком сжигаемых плетей. Тишина. Дневные заботы позади, и на людей снисходит покой и умиротворение.

В такие вечера Васяткой овладевает непонятное томление, до боли в сердце начинает маяться душа, в доме не сидится, и он выходит на улицу, прихватив с шифоньера старенькую гармонь.

– А то чево ж, – недовольно ворчит ему в след пожилая мать тётка Прасковья, – заместо того, чтоб своей матке помочь, он гармонь в руки и покель его видали. Давно добрые люди тебя дурака не слыхали, пускай посмеются над тобой непутёвым.

– Лишь бы не заплакали, – бодро отвечает Васятка, на секунду задержавшись на кухне у ведра со свежей колодезной водой. Пьёт он взахлёб, с наслаждением, как будто испытывает нестерпимую жажду, потом бесцеремонно вытирает влажные губы ладонью и самоуверенно заявляет: – Люди меня любят… и я их тоже люблю.

– Чья бы корова мычала, а твоя молчала, – сухо говорит тётка Прасковья и едва ли насильно выпроваживает его из кухни, сердито напутствуя: – Иди, иди, а то, поди, там тебя уже заждались.

Про то, что Васятка матери не помогает, она, конечно, сильно преувеличивает. На самом деле мужик он до работы дюже злой, любое дело в его руках спорится: что на летней кухоньке голландку из кирпича сложить, что новый наличник смастерить из подручного материала, что ясли для козы сделать в сарае, на всё у него есть уменье.

А проявляет тётка Прасковья своё недовольство из-за того, что стыдится перед людьми его ветреного характера: за пятнадцать лет у её Васятки три бабы успели побывать в сожительницах, и девки-то вроде бы не плохие, а вот поди ж ты, не ужился ни с одной. Тут кто хочешь, головой обударится, а уж собственной матери-то переживать по семейному уставу положено. А вообще-то парень он у неё добрый, нечего Бога зря гневить. Да и собой сорокалетний Васятка выглядит не худо: высокий, жилистый, с порывистыми движениями, готовый в любую минуту оказать людям любую услугу, с неунывающим весёлым характером, со злыми искорками в пронзительно синих, как лесное озеро, глазах.

С улицы, возле калитки своего палисадника у Васятки имеется любимое место, которое он специально обустроил для таких вот вечерних посиделок. Здесь он смастерил скамейку из пары дубовых пней, прибив сверху гвоздями на «сто пятьдесят», – чтобы какой-нибудь деревенский дуралей не смог по пьяни оторвать, – три берёзовые жерди.

Васятка не спеша располагается на экологически чистой скамейке, удобно закидывает ногу на ногу, умащивает на остром колене музыкальный инструмент и, привалившись спиной к тёплому шершавому частоколу, начинает негромко наигрывать что-то жалостливое.

На звук гармони из соседних домов выползают подружки: старуха Федячкина, бабка Матрёна и тётка Симониха. В руках у бабки Матрёны большое решето с жареными тыквенными семечками. Решето она неудобно прижимает к животу, оттого у неё и походка как у старой гусыни, – сбоку на бок переваливается. Другие старушки идут налегке, но тоже не ходко, еле двигая больными от возраста ногами.

– Моё почтение прынцессам! – жизнерадостно приветствует Васятка и, не преставая играть, подвигается, уступая место.

– Здорово, коль не шутишь, – в тон отвечает тётка Симониха, пристраиваясь рядом с гармонистом. – Аль опять душа страдает?

Васятка с молчаливым вздохом кивает, задумчиво перебирает лады, потом вдруг резким движением головы откидывает русый чуб со лба и с воодушевлением растягивает гармонь так, что больше уже некуда. Глядя на Симониху озорными глазами, притопывая правой ногой в рваной тапке, с юношеским задором поёт:

Не гармошка завлекает,

Не ее веселый тон.

Завлекает, кто играет —

До чего хороший он!

Должно быть, оттого что голос у Васятки очень красивый – баритонистый с бархатными переливами, как будто у него в горле ручеёк по камушкам течёт, Симониху неожиданно захлёстывают эмоции, и она сейчас же выдаёт ему своим надтреснутым, но довольно пронзительным голоском:

Гармонист играет ладно,

Только ручкам тяжело.

Кабы я играть умела —

Заменила бы его.

Старуха Федячкина, которая было присела на скамейку, живо поднимается и с чувством принимается топтаться на месте, поднимая белёсую пыль резиновыми галошами на босу ногу. Заметно шепелявя из-за отсутствия во рту нескольких зубов, она неожиданно голосисто для своих преклонных лет поёт:

Говорят, што я штаруха,

Только мне не веритша.

Пошмотрите на меня,

Во мне вшо шевелитша!

Бабка Матрёна по-быстрому обтирает мокрый рот от семечек и, не вставая со скамейки, держа на коленях решето, то и дело, сбиваясь на смех, громко и ладно поёт:

Вышла плясать

Бабушка Лукерья,

Там, где не было волос,

Натыкала перья.

Сумеречную сизую тишину потрясает громкоголосый хохот. Едва старухи угомонились, от души нахохотавшись, они чинно рассаживаются рядком, похожие в своих светлых платочках на кур на нашести. Вечерний обряд выдержан, и подружки, стосковавшиеся за день по общению, приступают к неторопливому обстоятельному разговору. Разговор в основном касается Васятки, как мужика молодого, ещё не успевшего набраться ума-разума.

– А вот скажи нам, Васятка, – начинает допрос с пристрастием первая заводила тётка Симониха, не переставая ловко шелушить семечки своими зачерствелыми пальцами, с не по-женски крупными жёлтыми ногтями. В отличие от беззубой Федулихи она ещё может грызть зёрна, но не желает окончательно портит оставшиеся зубы, которые уже никогда не вырастут как у девчонки, которой она была семьдесят лет назад. – Ты мужик вроде не глупый, рукодельный и лицом пригож, что ж ты с бабами не уживаешься? Вот никак мы с подружками не могём этого уразуметь, хоть ты лопни.

– Ваш паровоз давно ушёл, чтоб такие дела разуметь, – непринуждённо отвечает Васятка, и наигрывает туш. – Дым один только и остался.

– А ты всё ж поделись, не таи в себе, – по-доброму настаивает настырная Симониха, – глядишь, что-нибудь и посоветуем. Матери-то, небось, в её годах без снохи-помощницы тоже нелегко обходиться.

– Нормально ей… обходится, – беспечно улыбается Васятка, пожимая плечами. – А чтоб советовать, для этого надо вот тут, – он отнимает правую руку от клавиатуры, продолжая умело играть одной левой и согнутым указательным пальцем значительно стучит себя по лбу, – иметь серое вещество. Советчики! – ухмыляется он и бодро исполняет что-то уж совсем запредельное. – Короткая симфония Шуберта, – объясняет снисходительно Васятка, – исполняется только в тех случаях, когда люди совсем уж берега путают.

– Смеются над тобой в деревне, – строго говорит Симониха, ничуть не обидевшись на его неприличный жест, – ни то ты монах, ни то бобыль.

– Смеётся хорошо тот, кто смеётся последним, – Васятка добродушно скалит свои крепкие, ещё не прокопчённые табаком, широкие зубы со щербинкой впереди. – Я терпеливый.

– Балабол, – говорит сердито Симониха, сноровисто очищает очередное семечко, ловко закидывает в рот спелое ядро и звучно жуёт, всем своим видом давая понять, что бесполезный разговор на этом окончен.

Васятка некоторое время с воодушевлением играет вальс, потом видно снизойдя до простого бабского любопытства, совершенно неожиданно для них, резко обрывает музыку и замысловато говорит:

– Не мои женщины были. Не проникся к ним сочувствием!

– Это как же надо понимать? – живо интересуется бабка Матрёна, мигом сосредоточив своё внимание на Васятке: её задубелая на ветрах и солнце рука с семечком замирает в воздухе.

– Чужие они мне по духу! – принимается с неохотой объясняться Васятка, но его прерывает слабая на уши старуха Федячкина.

– Погодь, милок, – просит она, кротко улыбаясь беззубым ртом, и дрожащими пальцами долго заправляет платок за большое морщинистое ухо, прикладывает лодочкой ладонь и наклоняется к парню. – Теперича гуторь.

– Вроде глядишь, баба красивая, – продолжает вразумлять Васятка любопытных соседок, – и относится ко мне… ну доброжелательно, что ль. А сойдёшься, куда только вся её красота девается, как начнёт орать, ну прямо разъярённая львица. Про красоту разговор по понятной причине пропускаю. Или вторая была. Та тоже сразу вела себя ниже травы, тише воды, а через год, что куда подевалось: и это не по ней, и то не по её хотению. Третья вообще заявила, что её барское благородие изволит жить в городе в своей квартире. А у меня таких деньжищ нет, я не золотой карась и не сын олигарха. Категорично заявляю, что мне с такими попутчицами не по дороге. С ними все ухабы да кочки соберёшь! – хохотнул он.

– Это всё дурость твоя, – нараспев пеняет ему старуха Федячкина. – Мы раньше жили и ничего, как-то швыкались друг ш другом. Конешно всё было, бывало и бил меня мой Федяка. И я его не раз по голове шковородкой прикладывала, ничего четверых детей вошпитали. Прожили.

– У меня бабка жизнь одна, – непонятно с чего вдруг заводится Васятка. – Как сказал один умный человек: «Надо прожить её так, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы». Во как сказал! Головастый был мужик, раз такое соображенье имел. Вот я и старюсь придерживаться его советов, дюже я принципиальный на этот счёт.

– Безответственный ты человек, – качает сокрушённо головой тётка Симониха, по всему видно, блюдя женскую солидарность с теми вертихвостками, от которых Васятка успел натерпеться горя. – Этак ты и до ста лет не женишься.

– Мне и одному не плохо, – не расстраивается от её слов Васятка. – Всё лучше, чем терпеть их закидоны. А ежели мне Боженька отмерит сто лет, я ни в коем случае не обижусь, низкий поклон ему за это. Даже свечку в церкви за это поставлю. – И Васятка с воодушевлением играет марш «Прощание славянки».

– Ничем тебя супостата не пронять, – сердится молчавшая до этой минуты бабка Матрёна, самая спокойная из подружек и, горестно качая головой, с жалостью произносит: – Всё как с гуся вода.

– Ладно, – милостиво соглашается Васятка, словно делает старухам одолжение, – найду вот себе бабец по душе, тут и холостяцкой моей жизни конец. А кто слушал, молодец! – Он запрокидывает голову и ржёт, как сивый мерин, и не перестаёт, пока у него от смеха не наворачиваются на глазах прозрачные слезинки. – Костылины в конце сентября меня гармонистом на свадьбу их Зинки пригласили, вот и попробую сыскать там себе кралю. Со всеми своими прежними сожительницами я ведь на свадьбах познакомился. Подопью, бывало на гулянках, и всё: хоть ты что со мной делай, а без того чтобы не проводить понравившуюся мне девку не могу. Как подумаю, что дома скандальная сожительница ждёт, так ноги сами несут меня к какой-нибудь одинокой крале. Дюже они сладкие на любовь. Мои бабы знали за мной эту слабость и не пускали, иной раз до драки дело доходило. Вот как. А наутро естественно жаркий скандал, горшок об горшок и в разные стороны.

– Да ты сам оказывается непутёвый, – сейчас же обличает его в непристойном поведении тётка Симониха, как будто даже обрадовавшись, – а на сожительниц грешишь.

– Может и я не путёвый, – охотно соглашается Васятка и добродушно скалится, чувствуя за собой одному ему ведомую правоту. – Только кому от этого плохо? Всем хорошо! Найдут мои бывшие жёнушки себе прынцев и будут жить-поживать да добра наживать. Только мыслится мне, что во всех моих бедах виноват не я, а проведение – бабье лето.

– Это, с какого же боку? – изумляется бабка Матрёна и опять у неё рука зависает в воздухе.

– Да потому что только в бабье лето со мной такое происходит, – признаётся Васятка вполголоса, как бы по секрету, а сам ухмыляется, и не поймёшь – то ли он говорит всерьёз, то ли на самом деле шутит: – Это как с оборотнями происходит в полнолунии, а у меня в бабье лето и по другой части. Поэтому все ваше советы по любовной линии напрасны и обсуждению не подлежат.

– И-и, – осеняет себя крестным знамением старуха Федячкина, которой от его слов про оборотней становится слегка не по себе и она украдкой оглядывается в темноте по сторонам, – плетёшь чего не след. – И чуть помешкав, убеждённо говорит, умудрённая житейским опытом: – На каждый хитрый болт найдётся своя гайка с резьбой.

– Тут как в лотерее, – громко хохочет Васятка, – уж как повезёт.

Он лихо исполняет на гармони отходную, и они расходятся.

Слова старухи Федячкиной оказались пророческими: запала на Васятку на свадьбе вдовая бабёнка Манька Зарубина. Она приходилась дальней родственницей Костылиным, а жила в соседнем селе.

Уж как её отговаривала местная родня от необдуманного шага, какие только сплетни про него не распускали, но своенравная Манька всё равно их не послушалась и через неделю перебралась в дом к своему новоиспечённому ухажёру. Да ладно бы, если одна, так она ещё за собой и хвост притащила, сыночка своего семилетнего – Владика.

Но больше всего удивило другое: Манька Зарубина оказалась и сама песни петь большая мастерица, и теперь на свадьбы ли, на проводы ли в армию они ходят вместе. Васятка там играет, а Манька за главную солистку, – оба такие голосистые да радостные. Можно сказать, что у них свой семейный ансамбль сложился.

Назад они возвращаются с гостинцами для Владика и для старушки матери. Деньги Васятка принципиально не берёт, и на людях он теперь всегда непривычно трезвый.

– Деньги что, – заносчиво говорит Васятка, как-то повстречав шедшую из магазина тётку Симониху, – деньги прах! – А у самого физиономия с аккуратными белёсыми усиками, которые недавно отпустить для форсу, довольная да гладкая, как у сытого кота.

Три года уже прошло, ничего – живут. Видно и вправду Васятке выпал счастливый билетик.

СУМАСШЕДШАЯ ЛЮБОВЬ

Недавний случай свёл меня с удивительной женщиной. Познакомились мы на остановке общественного транспорта. Я ехал в книжный магазин на презентацию нового сборника своих рассказов «Козерог и Шурочка», она куда-то по своим делам.

Эта женщина долго ко мне приглядывалась, делая вид, что просто прохаживается рядом. Но стоило мне обратить на неё внимание, как тотчас подошла.

– А я вас всё-таки угадала, – сказала женщина, и в её устах это прозвучало как: «Вот ты и попался!».

– Вы меня в чём-то подозреваете? – пошутил я, с интересом разглядывая незнакомку, одетую в зимнее пальто цвета «ваниль», отороченное норкой и в норковой шапке. Дамскую коричневую сумку с жёлтым орнаментом на боку, она держала перед собой двумя руками в вязаных разноцветных перчатках, время от времени, кокетливо, постукивая сумкой по коленям. Для своего возраста она выглядела довольно моложаво.

– Боже упаси, – улыбнулась женщина, и я увидел в её рыжих в крапинку живых глазах лукавые огоньки. – Мы с мужем Сашей обожаем читать ваши рассказы в нашей любимой газете «Моя Семья». Особенно запомнился нам рассказ «Не обожгись, морячок». – Она, спохватившись, торопливо сняла перчатку, протянула руку. – Меня Люба зовут.

Её ладонь была мягкой и тёплой. Не раз замечал, есть такая категория милых людей, общение с которыми всегда приятно. Мы разговорились.

– Я ведь тоже отчаянной девчонкой росла, – сказала она, посмеиваясь над собой. – Расскажу вам один случай, выслушайте, думаю, не пожалеете. Мы в юности с мужем настолько горячо полюбили друг друга, что наша безумная любовь нас чуть не разлучила навсегда.

– Уже заинтриговали, – ответил я.

– Вот, видите, – обрадованно сказала Люба, мягко взяла меня под руку и отвела в сторонку от людного места. Там она повернулась ко мне лицом, и я увидел в её красивых глазах вселенскую печаль, должно быть, связанную с воспоминаниями о той давней истории.

Семья Любы проживала в затерянной среди густых и таинственных лесов деревеньке. Эта крошечная деревенька на пять дворов называлась Пучки. Почему так – неизвестно.

Отец Любы служил лесником, дни напролёт проводил на обходе своих обширных владений, бывая дома от случая к случаю. По хозяйству в основном управлялась мать Любы – женщина худая, но жилистая и шумоватая не в меру. Раньше она работала в лесничестве, где ухаживала за молодой порослью хвойных и лиственных деревцев, но потом ушла в декрет, родила девочек-близнецов и как-то незаметно для себя увязла в домашних хлопотах.

Старшенькая десятилетняя Люба считалась главной маминой помощницей. Она с удовольствием возилась с сестрёнками и очень гордилась, что её подопечные живые, а не тряпичные куклы как у подружек.

В школу девочка ходила через лес за пять километров на маленькую железнодорожную станцию, где в старом бревенчатом доме располагалась восьмилетка. Люба знала в лесу каждую тропинку, каждый закоулочек, были у неё здесь и любимые места: древний могучий дуб в несколько обхватов, конусообразный величественный муравейник с рыжими злыми обитателями, цветущий по весне малинник, увешанный к лету крупными душистыми ягодами. Даже имелся знакомый филин с глазами-блюдцами, обитавший в дупле высоченной берёзы. До недавнего времени дерево было намного выше, пока однажды страшная молния не срезала верхушку, опалив ярким огнём ветви.

Окончив восемь классов, Люба пожелала учиться дальше, чтобы осуществить заветную мечту о высшем образовании. Новая школа-десятилетка находилась в крупном селе Сайкино. От родной деревеньки до неё топать километров десять. А может быть и больше, в лесу километры никто не измерял. Там был интернат, – в нём жили ребята из других деревень, чтобы каждый раз не мотаться туда и обратно. Но Люба всегда возвращалась домой, чтобы помочь матери по хозяйству.

Ежедневные походы через лес её ничуть не огорчали, привыкла. Весной ли, по осени ли добиралась пешком или на стареньком велосипеде. Самое трудное было зимой, когда лесные тропы заносило снегом. Тогда выручали охотничьи отцовские лыжи, изредка родители разрешали запрягать смирного вороного мерина Молчуна.

В девятом классе у Любы и случилась первая трепетная любовь. Этой любовью – кто бы мог подумать! – стал вихрастый рыжий десятиклассник из местных, славившийся на всю школу хулиганскими выходками. Настолько видно притягательным оказалось его круглое улыбчивое лицо с симпатичными веснушками.

– Привет, новенькая! – сказал он, подсев на перемене к ней на подоконник. – Ты мне очень понравилась. Давай встречаться.

– Далеко живу, – насмешливо ответила Люба. – Пучки, это тебе о чём-то говорит? Испугаешься на свидание ходить ночью через лес, – и косноязычно передразнила, – жа-а-них!

– А вот и нет, – не согласился парень, глядя смеющимися глазами в её лукавые глаза, в которых уже зарождалось новое доселе неизвестное чувство. – Живи ты хоть на краю света, вся равно бы я к тебе каждый день приходил.

Прозвенел звонок. Парень неохотно поднялся, сунул руки в карманы и, насвистывая весёленький мотивчик, пошёл по коридору, потом оглянулся и, не стесняясь, крикнул:

– Ты теперь моя девушка! Запомни!

И ведь правда не обманул: с того дня навещал Любу в её дремучем лесном урочище каждый день, честно выполняя данное однажды обещание. Скоро чувства накрыли влюблённых настолько, что даже недолгое расставание до следующего дня было мучительно и больно.

– Я умру, когда ты уйдёшь в армию, – говорила она со слезами. – У меня сердце разорвётся от разлуки.

– Я приду в отпуск, – успокаивал он.

– Всё равно я умру.

– Не говори так, – просил он, – мне страшно.

Люба утыкалась заплаканным лицом ему в грудь и затихала, время от времени всхлипывая и сотрясаясь худеньким телом.

Закончились тёплые деньки, наступила затяжная дождливая осень. Холодный ветер рябил многочисленные лужи, яркие жёлтые листьями плавали в них, как крошечные парусные кораблики. А потом нагрянула зима с её суровыми морозами, сугробами и бездорожьем.

– Любаша, – как-то в середине января сказал огорчённый Саша, – в выходной мы с отцом уезжаем в лес ещё заготовить дров. Вернёмся поздно, поэтому не жди. Увидимся в школе. Прости, пожалуйста.

– Ну что ты, миленький, – улыбнулась Люба. – Я же всё понимаю.

Долгий воскресный день растянулся, как глухая дорога в безлюдной степи.

Управившись с матерью по хозяйству, Люба бесцельно послонялась по дому, посидела у телевизора, повздыхала над фильмом про настоящую любовь. Из бани вернулся отец, принял стаканчик водки и завалился пораньше спать, чтобы с утра отправиться на дальнюю заимку, где были устроены солонцы и подкормка для лосей. Там в последнее время стали пошаливать пришлые неизвестно откуда волки. Люба вышла на улицу.

В небе висела серебряная луна в радужном ореоле. Холодный пронзительный свет красил всё вокруг нежным аквамарином: и заснеженные дворы, и леса и сугробы. Далёкие яркие звёзды, густо рассыпанные по небосводу, загадочно перемигивались, глядя на скучающую в одиночестве девушку. Морозный чистый воздух звенел, словно хрустальный.

– Сама поеду к своему Сашеньке, – неожиданно решила Люба и тихонько засмеялась, прикрыв заиндевевший рот варежкой. – Будет ему нечаянная радость.

Прислушиваясь к хрупкой деревенской тишине, она прокралась в конюшню, осторожно вывела Молчуна. На улице умело запрягла его в лёгкие санки, которые отец всегда использовал при объезде лесных угодий. Потом, таясь, вошла в дом, но мать, готовившаяся ко сну, услышала, окликнула:

– Доченька, долго не гуляй. Завтра в школу.

– Я помню, мам, – отозвалась Люба и впервые за свою жизнь соврала: – Мы с девчонками немного посидим, и сразу домой. Спи, не переживай.

Быстро прошла на кухню, оглянулась, торопливо сняла со стены отцовское охотничье ружьё, патронташ и тотчас выскользнула за дверь.

По накатанной лесной дороге застоявшийся мерин побежал ходкой трусцой. Следом, дружелюбно повиливая хвостом, увязалась чёрная собачка – Цыганок, привыкшая всюду следовать за Молчуном.

«Всё веселее будет», – подумала Люба и не стала прогонять, что собственно было и безнадёжно – так они сдружились.

Вокруг величественно стояли закутанные в пушистые меха сосны. Белое безмолвие овладело обширным лесным краем. Только слышно как по снегу шуршат полозья, ёкает у мерина селезёнка да где-то в ночном лесу трещат от мороза деревья.

В осиннике дорогу перебежал огромными скачками заяц, а на въезде в березняк, над возницей бесшумно пролетел, распластав широкие крылья старый знакомый филин. Миновали косогор, затем узкую лощинку, занесённую недавней метелью настолько, что Молчуну пришлось преодолевать её почти по брюхо. Осталась позади Чёртова падь, старое заброшенное торфяное болото.

Поднялись на пологий лесистый холм, за которым сразу начиналось бескрайнее поле. При свете луны Люба увидела лису, разыскивающую под снегом среди прелых ржаных колосков мышей-полёвок. Лиса на миг замерла, прислушиваясь, потом подпрыгнула и быстро побежала по направлению к лесу, маячившему вдалеке угрюмой стеной.

Поле закончилось. Мерин аккуратно спустился к замёрзшему озеру, по льду перешёл на другую сторону, тяжело выбрался на крутой берег и впереди завиднелись огоньки первых домов, утопающих в сугробах. В селе, вольготно раскинувшемся на берегу большого озера, вовсю шла жизнь: брехали собаки, слышались весёлые голоса девушек и парней.

Люба направила Молчуна в ближайший проулок, который выходил на центральную улицу, прямо к дому, где проживал Саша.

– Вот он сейчас обомлеет, – посмеивалась девушка, потирая варежкой замёрзший нос. – Представляю, какие у него будут глаза.

Собаки, почуяв чужака, зашлись злобным до хрипоты лаем. Цыганок неуверенно тявкнул в ответ и затих, путаясь в ногах у мерина, ища защиты.

– Тпру, – Люба натянула вожжи, размяла затёкшие ноги, потом привязала вожжи к ограде и вошла в знакомую калитку. На веранде за розовыми шторами горел свет, и на громкий протяжный скрип тотчас на порог вышла Даша – младшая Сашина сестрёнка.

– Любань, ты? – одновременно удивилась и обрадовалась она. – А Саша к тебе уехал… на лыжах. Неужели разминулись?

– Давно? – спросила Люба.

– Пожалуй, часа два прошло.

Нежданная гостья быстро развернулась и побежала назад.

– Ох уж эти мне влюблённые, – покачала головой Даша, с порога наблюдая, как Люба запрыгнула в санки, тотчас взмахнула вожжами над головой и Молчун, не привыкший к подобному обращению, испуганно рванул с места в карьер. – Ещё нагонишь! – крикнула она, сделав ладони рупором, чтобы вышло громче.

Понукаемый возницей, мерин в короткое время вернулся в проулок. Там завернул на огороды, где в свете луны виднелась свежая лыжня, и перешёл на рысь.

Цыганок, сильно довольный, что не пострадал на чужбине от недружелюбных сородичей, бежал то по одну сторону санок, то по другую, забегал наперёд, весело поглядывая на Молчуна и на молодую хозяйку.

– Таким ходом, Сашенька, – вслух размышляла Люба, зорко вглядываясь в оставленные им следы, – тебе далеко не уйти. – И жалостливо вздохнула: – Перетрудился, бедненький ты мой дровосек.

Лыжня какое-то время петляла вдоль кромки леса, но потом увела далеко в поле. Здесь не было таких сугробов как в лесу, лишь небольшие нанесённые ветром мелкие холмики. Кое-где даже виднелись торчащие из снега серые стебли полыни. Идти в таких местах было легко, и Саша прибавил ход, о чём говорили далеко расположенные друг от друга круглые размеренные метки от палок. Сделав приличный крюк по полю, упёршись в кочковатое болото, где не трудно было сломать лыжи, сдвоенный след повернул опять в сторону леса.

– Решил сократить путь через овраг, – догадалась Люба, зная, что по ту сторону, сразу за молодым дубняком проходит просека линии электропередачи, а там рукой подать до проезжей дороги. – Вот ты мне и попался!

Девушка оживлённо шлёпнула вожжой по лошадиному крупу, понуждая Молчуна перейти в карьер. Намереваясь перехватить Сашу у дороги, она вдруг заметила, что лыжня круто уходит в сторону одиноко стоящего среди ровного поля дерева.

– Чего это он кружит? – озадачилась Люба, и повернула мерина по следу.

На подъезде к развесистой берёзе, на глаза ей попались брошенные палки, чуть подальше валялась сломанная лыжа, вскоре обнаружилась и вторая, но уже с прикреплённым к ней валенком. Далее виднелись глубокие снежные ямки от ног бежавшего человека и разбросанные в спешке тёплые рукавицы и другой валенок.

Что произошло здесь несколько часов назад, Люба догадалась, когда увидела под деревом следы множества лап, похожих на собачьи, но значительнее крупнее.

«Волки!» – опалила её страшная мысль, и тотчас грозно зарычал, принюхивавшийся к следам, Цыганок, вздыбив на загривке шерсть.

Девушка встала во весь рост в санках, испуганно огляделась: следов борьбы, и крови на снегу заметно не было. Она быстро запрокинула голову, с надеждой вглядываясь в густое переплетенье ветвей. С затемнённой стороны, куда не доходил синий мертвенный свет далёкой луны, Люба с трудом разглядела тёмные очертания человека. Он сидел верхом на суку, свесив босые ноги, плотно прижавшись к мёрзлой коре обледенелой берёзы, крепко её обнимая.

– Саша! – громко позвала она, торопливо вытирая замерзающие на щеках слёзы. – Сашенька милый, ты живой?

– Ж-живой, – отозвался парень, от мороза не попадая зуб на зуб, расцепил окоченевшие пальцы и кулем свалился в снег. Слабосильная Люба кое-как помогла ему забраться в санки. – В-волки с-сволочи чуть н-не сожрали. Еле успел на б-берёзу з-залезть. Ещё н-немного и точно ок-кочурился бы. Ты з-зачем сюда?

– За тобой приехала, – всхлипнула девушка, порывисто обняла и принялась лихорадочно целовать настывшее лицо парня.

– З-значит т-ты не сон? – спросил Саша, криво улыбаясь бесчувственными губами. – Это х-хорошо.

Люба, не переставая плакать, зарыла парня в сено, остро источавшее пряные запахи лугового разнотравья. Затем спешно покидала в санки Сашины остальные вещи, запрыгнула сама и так огрела лыжной палкой смирного мерина, что он взвился на дыбы и рванул галопом к лесу. Из-под копыт во все стороны летел брызгами снег.

– Но, пошёл! – понукала Люба, часто дёргая за вожжи, переживая за свою жизнь и жизнь любимого человека. – Пошёл!

И тут случилось самое страшное, что собственно и должно было случиться: справа, где лес выступал небольшим мыском, как будто специально поджидая, выбежали четыре отощавших волка и понеслись наперерез.

– Быстрее! – закричала напуганная девушка, и принялась лыжной палкой ошалело бить мерина по потным бокам, хоть он и без того нёсся на пределе сил почувствовав опасность. От него валил клубами пар, и очень громко ёкала селезёнка, отчего становилось ещё страшнее. – Ну, быстрее, пожалуйста!

Волки неумолимо приближались, и скоро Любе показалось, что она даже различает в злых глазах хищников отражённую луну. Это было настолько жутко, что её передёрнуло от отвращения.

– Мамочка родная! – вскрикнула девушка, глядя на распластанных в беге волков, словно загипнотизированная.

Жалобный визг Цыганка, запыханно бежавшего следом за санками с высунутым языком, вывел её из оцепенения.

Люба торопливо намотала вожжи на левую руку, схватила ружьё, направила в сторону волков и нажала курок. Тишину разорвал громкий выстрел, эхо от которого долго металось в глубине леса, будто раскаты грома. Люба нажала опять, и очередной грохот потряс застоявшийся морозный воздух. И хоть оба раза девушка промахнулась, волки сбились с темпа и на какое-то время отстали.

Люба и сама не заметила, как Молчун вынес санки со своими перепуганными пассажирами на проезжую дорогу и теперь нёсся по ней, откинув хвост на сторону и развевая гриву. Хищники находились в замешательстве недолго и снова пустились в погоню. Срочно требовалось перезарядить ружьё, но мешали вожжи.

– Саша, родной, держи вожжи! – крикнула она заполошным голосом, и столько было в нём умоляющей интонации, что замёрзший парень нашёл в себе силы самостоятельно приподняться и протянуть руку. – Д-давай.

Волки находились в какой-то сотне метрах, и Люба принялась судорожно перезаряжать настывшее ружьё. Пальцы не слушались, двустволка неожиданно выскользнула из рук, ударилась о деревянный край санок, и упала на дорогу.

Хищники настигали, уже были явственно видны оскаленные пасти. Цыганок, обмирая от ужаса, нёсся впереди волчьей группы, прижав уши и глядя жалостливыми, полными слёз глазами на хозяйку.

Беда, как известно, одна не ходит.

– Л-люба, – не сразу расслышала девушка Сашин слабый голос, – я в-вожжи в-выронил.

Девушка резко обернулась: вожжи волочились по снегу между мерином и санками. Каждый миг задние ноги Молчуна могли в них запутаться и тогда всем конец. Недолго думая, Люба с вытянутыми руками плашмя упала вперёд, успев ухватиться за вожжи и уже не видела, что творилось позади.

– Ох и наделала я тогда в деревне шороху своей пальбой, – закончила рассказывать Люба. – Все наши мужики из домов повыскакивали с ружьями, никак не поймут в чём дело: выстрелы гремят, голодные волки воют. Врать не буду, досталось мне от родителей по первое число, – засмеялась она. – Зато они разрешили мне жить в интернате, раз такая у меня сумасшедшая любовь случилась. С тех пор мы с Сашей и не расстаёмся, счастливо жизнь прожили, никогда не ссорились. Только вот ребёночка нам Бог не дал. Сильно он тогда застудился… ну, вы сами понимаете. А сейчас вирус его подкосил, не дай Бог, что случиться. Умру я без своего Саши, – призналась женщина и стеснительно улыбнулась.

– Давайте, я вам с мужем книгу подарю, – предложил я. – Фамилию подскажите, пожалуйста, пожелания напишу.

– Напишите, просто Любе К. – смутилась моя новая знакомая и вдруг оживилась: – А пёсик наш вернулся из леса где-то дня через три, живой и невредимый. Вот кто страху-то натерпелся!

Надо ли говорить, что на презентацию книги я опоздал. Но история, пожалуй, того стоит.

НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ЗАМУЖЕСТВО

Галина Михална гостила в городе у двоюродной сестры и перед обедом отправилась в магазин за хлебом. Возле булочной она и познакомилась с этим мужчиной.

Мужчина ей понравился: статный, высокий, со стильной стрижкой ёршиком и аккуратными усиками. Его благородная седина очень гармонировала с рубашкой небесного цвета с короткими рукавами, со светлыми брюками и такого же цвета туфлями. Приятно посмотреть, хоть и видно, что ему далеко за шестьдесят.

– Стоит такой ухоженный дядечка, – как потом она рассказывала сестре Наде о своём нечаянном знакомстве, – и на меня смотрит, вот так, – она показала, как он смотрел: вытаращила глаза и принялась быстро-быстро хлопать подкрашенными ресницами.

Надя громко рассмеялась, а отсмеявшись знающе заявила:

– Втюрился.

– А что, – мигом подбоченилась жизнерадостная по характеру Галина Михална, – я ещё ничего, в самом соку.

– Вот и замути с ним, – всерьёз посоветовала сестра, – женщина ты одинокая, свободная.

Галине Михалне было чуточку за шестьдесят, но выглядела она тоже довольно привлекательно: каштановый, насыщенный цвет волос, скрывающий предательскую седину, подретушированные глаза с поволокой, алые напомаженные губы, искусственные румяна на пухлых щёчках. Выходить в свет без макияжа она считала вообще неприличным и даже наказывала похоронить себя непременно накрашенной. А ещё имела такие заманчивые очертания пышной фигуры, что встречные мужчины всегда оборачивались в след.

Этот тоже видно, позарился на её аппетитную фигуру. Только вот знакомство у них уж больно скомкано произошло, толком так и не успели поговорить. А всё из-за её дурацкой стеснительности.

Галина Михална прихватила с собой в магазин не свою дамскую сумочку, с которой обычно везде ходила, а большую хозяйственную – на случай, если вдруг придётся прикупить ещё что-нибудь помимо хлеба. А тут некстати и нарисовался этот интересный мужчина. Набирать при нём много продуктов Галина Михална постеснялась, чтобы он не подумал: вот, мол, припёрлась оголодавшая деревенская баба и скупила едва ли не весь магазин. Позору тогда точно не оберёшься, а ведь ей очень хотелось казаться городской. По этой простой причине она даже не стала брать цельную буханку хлеба, а довольствовалась половиной. А ещё побоялась, что он предложит помочь донести тяжёлую сумку до квартиры и узнает, что она не местная.

И Галина Михална в своих подозрениях не ошиблась: когда выходили из магазина, мужчина галантно придержал тугую дверь, а потом поинтересовался, скрывая улыбку:

– Хлебушек закончился?

– Это я не себе, – смутившись, почему-то не призналась Галина Михална, – это моей любимой тётушке. Я-то мало ем, а ей мякиш подавай, зубов вовсе не осталось. Девяносто годков стукнуло бабушке.

– Меня Александр зовут, – спохватился мужчина и протянул крепкую сухую ладонь.

– Галина Михална, – ответила она и не успела ничего предпринять, как этот Александр быстро наклонил свою породистую голову и поцеловал её пухлую руку возле запястья. – Вы обворожительны!

Галина Михална ещё больше смутилась, покраснев так сильно, что заметно было сквозь румяна. От этого она пришла в замешательство, грубо вырвала руку, и вдруг осознав, что приличные женщины так не поступают, соврала, не давая ему повода подумать о себе как о неумной деревенской бабе:

– Я живу в своей квартире, здесь неподалёку и не надо меня провожать.

Она резко развернулась и торопливо зашагала прочь, напряжённо глядя перед собой, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не оглянуться. И только зайдя за угол ближайшего дома, Галина Михална смогла перевести дух. Прислонившись спиной к прохладной стене, она недолго постояла, а затем украдкой выглянула, – мужчина даже не сдвинулся с места, видно был настолько озадачен её скорым уходом, затем пожал плечами и тоже пошёл домой.

– Клуша деревенская, – сердито обозвала она себя, сгорая от стыда за своё дурацкое поведение.

Впрочем, другого поведения от неё ждать не приходилось. Покойный муж-милиционер имел суровый характер, супругу телячьими нежностями не баловал, часто орал не по делу, ссылаясь на нервную работу, мог и руку поднять. А чтоб вот так кто-то женщинам руки целовал, такое она видела лишь в кино.

– Дура ты, Галька, – прошамкала престарелая тётка, нечаянно подслушав из своей комнаты разговор между дочерью и племянницей – зубы у неё хоть и отсутствовали, зато слух был отменный, – человек к тебе всей душой, а ты к нему задом.

– Не велика важность, – отмахнулась от матери дочь, – если он влюбился, то простит.

На другой день Галина Михална ещё до открытия хлебного магазина сидела на скамейке напротив. Пристроившись на краешке, чтобы в случае чего незаметно сбежать, поджидала вчерашнего ухажёра. С запада медленно находила тёмная дождевая туча. Галина Михална лишь на минутку отвлеклась, взглянув в ту сторону, откуда наволакивало, и не заметила, как он подошёл сам.

– Здравствуйте, Галина Михайловна, – вдруг рядом пророкотал знакомый баритон.

– Здравствуйте Александр, – встрепенулась она.

По нему не было заметно, что он сердился, а даже рад её видеть. Это придало влюблённой женщине решимости, она поспешно поднялась со скамейки, снизу вверх заглядывая в его серые глаза, виновато сказала:

– Я вчера с вами так грубо обошлась. Простите меня ради бога.

– Это лишнее, – ответил он, снисходительно улыбнувшись. – А я вас в окно увидел, я в том доме живу.

Они присели на скамейку, завели неспешный разговор ни о чём. Неожиданно громыхнул гром, потемневшее небо прочертила зигзагообразная молния, и припустил тёплый ливень.

– Давайте ко мне! – предложил Александр, по-мальчишечьи отчаянно ухватил Галину Михалну за руку и они прямо по лужам побежали к его дому, хохоча как ненормальные.

Дождь хоть и быстро закончился, зато пролил обильно, и пока влюблённые добрались, успели основательно вымокнуть.

– Это ничего, – сказал Александр, оглядывая затуманенными глазами её пышную фигуру, плотно облегающую мокрым платьем, словно она стояла обнажённая, – это мы быстро поправим!

Он совсем не был похож на себя: много суетился, предлагая гостье то банный халат, то свою рубашку, а то полосатую пижаму, завалявшуюся от бывшей жены, с которой развёлся восемь лет назад. Галина Михална согласилась на мужскую рубашку. Пока хозяин квартиры хлопотал на кухне она, забравшись с ногами на тахту, незаметно вдыхала запах ткани, хранившей его тепло. За окном, в сыром воздухе, пронизанным солнечным светом, висела нежная радуга. Так хорошо Галине Михалне ещё никогда не было.

Александр оказался интересным собеседником, – за две недели ежедневных встреч вся его жизнь прошла у Галины Михалны перед глазами. Она с удивлением узнала, что он бывший военный лётчик (надо же), жена его бросила (вот дурёха), есть двое уже взрослых детей, естественно военные.

Галина Михална тоже много рассказывала о своей жизни: и о грубом неукротимом нраве мужа, погибшего в девяностые годы при перестрелке с бандитами, и о своей работе фельдшером в больнице, и о единственном сыне не захотевшего пойти по стопам отца, а занявшегося предпринимательством. Даже доверительно пожаловалась на его резкий характер, очевидно связанный со скоропостижной смертью отца, которого уважал безмерно.

Умолчала лишь о том, что всю жизнь прожила в селе, да и сейчас продолжает жить. Сразу как-то постеснялась признаться, чтобы выгоднее смотреться в его серых с насмешливым прищуром глазах, а теперь сказать об этом не то, чтобы было стыдно, просто хотелось ещё немного насладиться положением любимой женщины. Она почему-то была уверена, что как только Александр узнает об этом, так сразу порвёт с ней все отношения. Зачем ему баба из деревни, если кругом полно городских? А ведь так за ней ещё никто и никогда не ухаживал.

Задерживаться долго в гостях Галина Михална не планировала изначально. Ей ли не знать, что без хозяйского пригляда исправный дом быстро придёт в негодность, огород зарастёт чертополохом, а её единственная живность – кошка Лиска – к тому времени если и не околеет, то одичает непременно. А уже шла третья неделя, как она путалась с Александром. Даже родная тётка и та стала поглядывать на неё косо. В конце концов, старушка не выдержала, и высказала всё, что на этот счёт думала.

– Галька, – строго сказала она, и постучала скрюченным пальцем по своей седой голове, – любовь любовью, а с ума-то не сходи. Не молодая.

Старушка по-своему была права, и Галине Михалне ничего не оставалось, как в ответ лишь невесело улыбнуться. Зато на другой день она явилась на свидание полная решимости сознаться в обмане. Она и предположить не могла, что Александр очень обрадуется неожиданной новости и признается, что всю жизнь мечтал иметь домик в деревне и предложит вместе поехать и помочь ей по хозяйству.

– Только у меня машины нет, – сказал он смущённо. – Жене оставил при разводе.

– Это ничего! – засмеялась счастливая Галина Михална. – До полустанка на электричке доберёмся, а там пять километров пешком. Такой пустяк.

В полдень следующего дня они уже неторопливо шли по сельской улице, держась за руки, словно молодые. Галина Михална беззаботно помахивала дамской сумочкой, украдкой поглядывая по сторонам, её ухажёр за плечами нёс большой рюкзак.

Мужики при встрече почтительно кланялись им и шли дальше. Бабы останавливались и долго смотрели в след, осуждающе качая головами.

На месте Александр первым делом обошёл просторное подворье, хозяйским взглядом намечая фронт предстоящих работ, и тотчас, не откладывая, приступил к делам.

– А вы хваткий, однако, – уважительно отозвалась о нём Галина Михална. – Глядя на вас, ни за что не подумаешь, что вы бывший военный лётчик.

– Я же мужик, – с гордостью заявил польщённый Александр, – так и должно.

Семейная идиллия завершилась через два дня, когда на крутом внедорожнике из областного центра явился сын Галины Михалны Владимир. Он вальяжно выбрался из салона – невысокий, рыхлый, довольно сухощавый, но зато с круглым, выпирающим словно арбуз, пузиком. Он был в цветных шортах, в рубахе с жёлтыми пальмами нараспашку, на груди с редкими белёсыми волосёнками болталась толстая золотая цепь, на среднем пальце светилась огромная печатка. Из-за мелких черт лица ему можно было дать и сорок лет и все пятьдесят.

Владимир пару раз в месяц приезжал проведать мать, привозил кое-что из продуктов.

– Мать, – заорал он, не стесняясь незнакомого мужчину, – что за дела? Ты чего меня на смех перед людьми поднимаешь? У тебя был муж, мой отец, он как герой погиб, а ты что творишь?

– Вова, – робко возразила Галина Михална, – двадцать лет уже прошло, тяжело одной-то, скучно.

– Другие живут и ничего! – опять заорал неуравновешенный сын. – А ты что за цаца, совсем с ума на старости спятила! Гони этого мужика в шею или не мать ты мне больше!

Галина Михална со скорбным видом повернулась к Александру, который подошёл от плиты, где готовил жареных карасей в сметане, и теперь стоял в женском фартуке, обсыпанном мукой, ошарашенно глядя на разъярённого великовозрастного сынка любимой женщины.

– Ты всё слышал, – сказала ему тихо Галина Михална, даже не назвав по имени, – а ведь не далее, как вчера ещё боготворила. – Уходи. Не хочу, чтобы из-за тебя сын от меня отвернулся.

Скоро Александр опять шёл с рюкзаком за плечами по сельской улице. Но теперь он был один, и шаг его был размашисто скор.

За щелястыми заборами, изгородями и калитками палисадников виднелись разноцветные платки любопытных баб, побросавших работу ради такого зрелища.

ДЛЯ МЕНЯ НЕТ ТЕБЯ ПРЕКРАСНЕЙ…

Впервые после зимних холодов Станислав Игоревич оставил домашние двери распахнутыми настежь. В помещение с улицы тотчас ворвались весенние запахи и звуки. Свежий ветерок по-хозяйски колыхнул кружевные занавески, принеся с собой весёлый гомон птиц и усердный стук пёстрого дятла, пристроившегося на сухом дереве в саду.

Весна в этом году наступила ранняя, но погода ещё не устоялась: вчера весь день лил проливной дождь, а сегодня термометр с утра показывал 18 градусов тепла. И как видно, это ещё не предел, потому что даже взглянуть в высокое пронзительно синее небо без прищура было невозможно. И это при том, что Станислав Игоревич носил очки для зрения с затемнёнными стёклами.

Неожиданно он почувствовал в области сердца щемящую боль. Но эта боль не имела ничего общего с той, когда по-настоящему прихватывало сердце после тяжёлой операции на нём. Это было что-то другое, что пока не поддавалось разумному объяснению. «Должно быть, – с горькой усмешкой подумал Станислав Игоревич, – сказывается весна». Большего объяснения своему состоянию он не нашёл и, посмеиваясь, вернулся на веранду.

На полу яркими пятнами горели жёлтые разводы солнечного света. Он снял со стены гитару, присел на продавленный диван и негромко запел первое, что пришло на ум:

Для меня нет тебя прекрасней,

Но ловлю я твой взор напрасно.

Как виденье, неуловима,

Каждый день ты проходишь мимо.

Станислав Игоревич поймал себя на мысли, что и самому странно слышать именно эту песнь, которая неизвестно по какой причине пришла в голову. Он на яростной ноте закончил аккорд, отложил гитару, и уже собрался идти жарить себе на завтрак яичницу с салом, но неожиданно услышал звук мотора. Он взглянул в окно. Машины в их тихий переулок заезжали редко, а тут сразу полицейский «УАЗик». Станиславу Игоревичу стало любопытно, и он задержался на веранде, чтобы прояснить ситуацию.

Старый кот Ворчун, который сидел у дороги на припёке и, журясь, умывался обслюнявленной лапкой, удивлённо застыл в такой позе, а уже через секунду галопом мчался к высокой берёзе. Стремительно забравшись на неё, Ворчун затаился среди ветвей. На его беду машина остановилась как раз под берёзой, у калитки его хозяйки, и кот, обмирая от страха, принялся заранее страшно мяукать, блестя круглыми зелёными глазами.

Из машины неуклюже выбрались двое рослых полицейских с автоматами и, не обращая внимания на перепуганного кота, скрылись в доме. Ворчун сразу успокоился: улёгся на толстый сук и принялся с любопытством поглядывать вниз.

С не меньшей заинтересованностью наблюдал за происходящим и Станислав Игоревич. Он даже присвистнул от изумления, когда полицейские вывели в наручниках задержанного ими мужчину. Это был Надир, гастарбайтер из ближнего зарубежья, уже более года сожительствующий с его соседкой одинокой и бездетной Евгенией. Надира грубо втолкнули в машину с зарешеченными окнами и полицейские уехали.

Евгения постояла ещё немного, провожая глазами машину, затем позвала кота и в его сопровождении направилась домой. Но на полпути она почему-то передумала идти к себе и завернула к калитке соседа.

Станислав Игоревич испуганно отпрянул от окна, чтобы Евгения не подумала, что он злорадствует. Схватив на ходу гитару, он едва успел плюхнуться на диван, как в дверях появилась её крепкая фигура, вызывающе обтянутая тесным халатом.

– Всё поёшь? – усмешливо спросила Евгения, с интересом огляделась и аккуратно присела на краешек стула, выставив напоказ округлые колени.

– А чего мне холостому и неженатому ещё делать?! – хохотнул ей в тон Станислав Игоревич, вобрав одним взглядом и полные колени, и обширные груди и фингал под глазом.

– А чего не спрашиваешь, кто меня так уделал? – спросила она кокетливо, ведя свою игру.

– Знамо кто, – не смог сдержать торжествующей улыбки Станислав Игоревич. – Твой зарубежный кавалер. Должно быть, уже хозяином себя почувствовал в чужом доме.

– Уж так почувствовал, что не запряг, а уже оседлал, – ответила дерзкая на язык Евгения, сверкнув на него шальными глазами. – Только он чуток ошибся. Это у них бабы в подчинении находятся, а у нас такое не прокатит. Ревновал меня страсть. Терпела только из-за того, что при нём с деньгами повольнее стало. А вчера совсем с катушек слетел, вздумал руку на меня поднять. Идиот! Участковый сказал, что теперь его из страны выдворят.

Она поелозила пышным задом на стуле. Уголки халата съехали вниз, обнажив её бледные бёдра намного выше колен.

– Игоревич, – с напором сказала Евгения, и маняще поиграла бровями, – может, это… старое вспомним? Мы же с тобой всё-таки не чужие. Или осерчал?

Станислав Игоревич мягко улыбнулся, снял очки и принялся не спеша вытирать линзы рубахой. Близоруко щуря глаза, он ласково глядел на Евгению, вспоминая её трогательную заботу о нём, ежевечерние совместные прогулки в парке и жаркие объятия по ночам. Такое разве забудешь?

А потом вдруг появился этот самый гастарбайтер Надир. Он неплохо зарабатывал на укладке асфальта. Составить конкуренцию молодому и наглому парню в 76 лет, перебиваясь одной пенсией, Станислав Игоревич не сумел. Тем более пятидесятилетняя Евгения такое вытворяла в постели, что у него дух захватывало. Разве мог он угнаться с его больным сердцем за высоким и жилистым Надиром!

Станислав Игоревича без женщин скучал. После ссоры с соседкой-вертихвосткой познакомился с одинокой женщиной Василисой. Пара из них могла бы сложиться замечательная, если бы она не злоупотребляла алкоголем. Они встречались всего лишь три коротких месяца и Василиса, находясь в тяжёлом запое, умерла – не выдержало сердце. Станислав Игоревич опять остался один и затосковал.

– Ведь опять обманешь, – не поверил он. – Подвернётся очередной кавалер, ты и хвост на сторону.

– Ей Богу не обману! – побожилась Евгения и троекратно перекрестилась. – Вот те крест!

– Считай, что поверил, – засмеялся Станислав Игоревич. – А я как раз яичницу собирался жарить на завтрак. Поможешь?

– Никакой сегодня яичницы! – убеждённо воскликнула Евгения. – У меня дома знаешь сколько наготовлено? Как сердце моё предчувствовало. Сейчас принесу. А хочешь, ко мне пойдём?

– Нет уж, – отказался Станислав Игоревич, – подожду, когда чужеземный дух выветрится.

– Ну, тогда я сейчас, – пообещала она и быстро направилась к двери, на пороге оглянулась и весело крикнула: – Игоревич, лучше тебя мужика на свет нет!

Евгения выбежала на улицу и скоро скрылась в своей калитке.

«Надо доски в заборе разгородить, – подумал Станислав Игоревич, – чтобы опять между дворами был проход».

Обиды на соседку он не таил, что она этот самый проход собственноручно забила досками, когда приняла Надира. Чужая баба, она и есть чужая. А вот бывшей жене Насти её измены простить не мог. Прошло уже больше года, как она сбежала из дома со своим ровесником 68 летним Валерой, а рана всё так же продолжала кровоточить. Будто всё произошло вчера. Новый её сожитель оказался настоящим подлецом: изначально как бы клеился к их дочери Зинке 38 лет, а на самом деле увёл жену. У Станислава Игоревича до сей поры в голове не укладывается, как можно было с ним так поступить после 39 лет счастливой совместной жизни. Будь его воля, он бы без всякого сожаления расстрелял предательницу из пушки!

– Заждался, мой котик? – раздался на пороге радостный голос Евгении, и она вошла, осторожно прижимая к себе поднос, заставленный тарелками с едой и тортик. – Будем пировать, Славик!

Они мило и долго беседовали за чаем, когда с улицы влетела возбуждённая Зинка. Недавно она вновь помирилась с первым мужем, бросила пить и была очень довольна трезвой жизнью.

– Опаньки! – воскликнула Зинка, увидев отца с соседкой. – Я думала, что свежие, а здесь всё те же! – На ходу подхватила со стола котлету, сунула её в рот и убежала в горницу. – Мешать не буду! – донеслось оттуда. – Кое-что из своих вещей возьму, и быстро исчезну!

Через минуту она ушла с каким-то пакетом, прихватив со стола горсть шоколадных конфет для дочерей.

– Адью, молодые! – крикнула на прощание и звонко смеясь, побежала по улице, должно быть, к остановке.

С этого дня между Станиславом Игоревичем и Евгенией с новой силой вспыхнули прежние чувства. Они ходили в гости друг к другу, вместе смотрели любовные сериалы, с чувством пели застольные и другие песни и иногда играли в подкидного дурака. Настала счастливая для них пора.

Время шло размеренной поступью: остался позади цветущий май, ягодный июнь, жаркий июль, сытый август, наступил жёлтый сентябрь с дождями и туманами.

В один из таких ненастный дней, пришла Зинка, явно чем-то расстроенная. Она зябко куталась в бежевое осеннее пальто, с полей дамской фетровой шляпы капала дождевая вода.

– Я ненадолго, – сказала она отцу и не стала даже проходить.

К тому времени Станислав Игоревич слегка уже подтапливал, чтобы в доме было тепло и уютно. Он стоял перед дочерью в синем трико и серой майке, в тапках на босу ногу.

– Что-то случилось? – спросил он, глядя на её понурую фигуру.

Красивое лицо Зинки недовольно скривилось, она, горячась, заговорила:

– Бросил он её. Уехал на заработки в Москву и бросил. Точно нашёл моложе. И, может быть, даже одинокую москвичку. Сама слышала, как мама ему позвонила, а он послал её на три весёлые буквы. Она квартиру у знакомой снимает. Попросила, чтобы

ты объявление в социальных сетях выставил о продаже холодильника. Теперь он ей ни к чему, зима скоро наступит. Он практически новый, не покоцанный, по-видимому, купили, когда нас бросила.

Зинка мокрыми пальцами вынула из кармана пальто влажный клочок бумажки и протянула отцу.

– Здесь название холодильника и номер её телефона. Пап, сделай доброе дело, не откажи маме, ты же шаришь в компьютере.

– Доигралась, дрянь! – зло пробормотал Станислав Игоревич, но записку взял.

– Спасибо, пап! – Зинка чмокнула его в щёку и убежала, как, всегда не задержавшись надолго.

В первых числах ноября, у Евгении был день рождения. Станислав Игоревич с утра отправился на центральный рынок за цветами. День выдался погожий, светило солнце. Под ногами с хрустом рассыпались тонкие льдинки крошечных лужиц. Как всегда после заморозков, воздух был пронзительно чист и крепок

– Пап! – вдруг услышал он Зинкин голос, и через мгновение перед ним появилась сама Зинка с сумочкой через плечо. – Удачно ты подвернулся! – обрадованно заявила, запыхавшись, дочь. – А я как раз спешу в квартиру к маме полить цветы.

– Сама-то она чего, не в силах? – с неудовольствием спросил он, поморщившись, как от зубной боли.

– Сама она лежит с гипертоническим кризом в больнице. Между прочим, уже вторую неделю. Высохла вся, на мумию стала похожа. Пап, сходи, пожалуйста, полей цветы. Я на работу опаздываю. За ключами вечером забегу, если время будет. Всё, адью! – Зинка взмахнула рукой, быстро заскочила в проезжавший автобус и уехала.

Станислава Игоревича разобрало любопытство узнать, как поживает сбежавшая от него жена, и он отправился по адресу.

Старый двухэтажный дом застройки тридцатых годов выглядел мрачным, несмотря на то, что его неоднократно белили ядовитой жёлтой краской. Покосившаяся коричневая дверь из массивных досок держалась на одной ржавой петле. От этого она никогда не закрывалась и сейчас была распахнута настежь.

Пока Станислав Игоревич поднимался по скрипучим ступенькам наверх, стараясь не касаться шатких засаленных перил, его не покидало ощущение, что он ведёт себя как настоящий вор. Он уже хотел было вернуться, наплевав на цветы, (чего им поделается до вечера) но любопытство пересилило. Станислав Игоревич отомкнул замок, распахнул дверь и в лицо тотчас ударило спёртым запахом кошачьей мочи и ещё чего-то удушливого, выдавив из его глаз слезы. В пустой комнате стояла лишь металлическая старая кровать, застеленная постелью из его дома, да на кухне находилось несколько предметов самой необходимой посуды. Ещё был хозяйский телевизор и больше ничего. Он заглянул в платяной шкаф. Здесь тоже ничего существенного он не увидел: всё та же Настина одежда, ещё купленная при нём.

И до того Станиславу Игоревичу стало тоскливо при виде всей этой убогой и неуютной обстановки, что он горько заплакал, – впервые с того дня, когда от него сбежала с любовником жена.

Вечером Станислав Игоревич принёс Евгении роскошный букет роз и коробку дорогих конфет. Несмотря на предстоящий праздник, выглядел гость смущённо, как будто ему вдруг стало неудобно перед именинницей. Он без настроения спел детскую песенку крокодила Гены про день рождения, ещё немного посидел с нарядной соседкой за столом, которая говорила много и охотно и, сославшись на головную боль, ушёл к себе. Дома Станислав Игоревич заперся, лёг на диван и стал мечтательно смотреть в потолок, время от времени непонятно чему улыбаясь.

Незаметно пролетели два часа и в оконную раму громко постучали. Станислав Игоревич вышел на веранду. На пороге стояла Евгения, высоко держа в одной руке неполную бутылку вина, в другой виноградную гроздь.

– Живой? – нетерпеливо спросила она через дверь. – А-то я уж переживать за тебя стала. Не чужие всё-таки.

Чуть замешкавшись, Станислав Игоревич, открыл ей, но на веранду не впустил.

– Ты не ходи больше, – попросил он, с досадой глядя на её раскрасневшееся довольное лицо. – У меня жена завтра возвращается.

– Неужели, примешь? – оторопела Евгения, вытаращив и без того крупные на выкате глаза. – После всего, что произошло?

– Жена всё-таки, – улыбнулся неожиданно Станислав Игоревич, вспомнив, как в больнице задрожала Настя, увидев его с гостинцами. Как потом они плакали и были эти слёзы не печальные, а светлые и прежняя любовь навсегда возвращалась в их настрадавшиеся сердца. Он стоял перед ней на коленях, а она целовала ему руки и искренне просила прощения. – Жена всё-таки, – повторил он и смущённо улыбнулся.

Много недобрых слов хотелось наговорить Евгении Станиславу Игоревичу, но она увидела его счастливые глаза и всё поняла. Руки у неё непроизвольно опустились, она молча развернулась и ушла, по-стариковски шаркая калошами, которые наспех надела, чтобы добежать до одинокого соседа.

НЕВЫДУМАННАЯ ИСТОРИЯ

Утром пролил скоротечный «слепой» дождь. Он искрился на солнце разноцветной весёлой радугой. В саду тотчас ожили цветы, заиграли сочными красками с капельками жемчужной росы на бутонах, лепестках, листьях.

Я сидел в увитой виноградом беседке и плодотворно работал на ноутбуке, сочиняя роман о любви. Но вскоре июльская полуденная жара вновь взяла своё: меня накрыло тёплой мягкой волной и стало клонить в дрёму. Даже соседская кошка, до этого весело скакавшая за бабочками по газону, спряталась под куст шиповника, растянувшись прямо на земле.

С каждой минутой духота густела, пока не стала до того плотной, что казалось её можно было откусывать. Когда сил совсем не осталось бороться с ленью, решил сходить на реку. От одной мысли о прохладной воде, по спине пробежали приятные мурашки. Быстро переоделся в белые шорты, в майку и надел шляпу гаучо.

Чёрную шляпу из текстиля с прямыми жёсткими полями мне привезли из Уругвая сын со снохой. Между прочим, такую же крутую шляпу носил главный герой из фильма «Крокодил Данди» – Мик.

Закинув за спину рюкзак с полотенцем и ковриком, короткой дорогой через парк отправился на пляж. Идти по жаре удовольствие довольно сомнительное и скоро мне показалось, что обильно стекавший по лицу жгучий пот, на самом деле был не пот, а это вытекали из-под шляпы, плавясь, мозги. Поэтому увидев минут через сорок блестевшую на солнце водную поверхность с барахтавшимися там загорелыми купальщиками, с облегчением вздохнул и прибавил шаги, мечтая о том, как сходу брошусь в её живительную прохладу.

– Какой импозантный мужчина! – неожиданно услышал сбоку приятный женский голос, и дорогу мне перегородила высокая худощавая дама, как будто материализовавшись из знойного миража. – Разрешите с вами познакомиться?

До этой минуты она находилась в тени развесистых лип, и было неудивительно, что я её не сразу заметил. Не думаю, что она специально пряталась, поджидая меня.

Несмотря на то, что женщине на вид было далеко за семьдесят, одета она была не по годам вызывающе ярко. Её замысловатую причёску из рыжих волос украшала белая шляпа с обвислыми полями, с прикреплённым за розовую ленту букетиком искусственных голубеньких цветов, жёлтая с оторочкой открытая кофточка, пышная с белыми воланами бирюзового цвета юбка, чулки в большую серую сетку и красные босоножки. Через плечо у неё висела довольно объёмная женская сумка, распухшая от набитых в неё вещей. Завершало столь броский наряд незнакомки огромное ожерелье из искусственных камней, тяжело свисавших с её морщинистой шее на впалую грудь.

Я вспомнил, что видел эту женщину, когда она переходила улицу в неположенном месте, не обращая ни малейшего внимания на снующие туда-сюда автомобили. Ей неистово сигналили раздражённые водители, чертыхались, но притормаживали, чтобы пропустить это восьмое чудо света.

– Роза, – представилась прекрасная дама и величественно подала мне руку, как обычно протягивают руку для поцелуя. – Роза Майская, – тотчас повторила она, продолжая терпеливо держать свою загорелую кисть со старческими пигментными пятнами у меня перед лицом.

Услышав подходящую к её имени фамилию, я невольно улыбнулся.

– Не подумайте чего-нибудь такого, – быстро сказала она, как видно для того, чтобы исключить на свой счёт возможные сомнения, – это моя настоящая фамилия.

Под чёрной вуалью я разглядел её необычайно тонкие черты лица со скорбными складками в уголках плотно сжатых губ, сочно выкрашенных алой краской. Пронзительно карие глаза у неё блестели, и этот блеск мне показался каким-то нездоровым, лихорадочным.

– Мик, – пошутил я и по-джентльменски приподнял свою шикарную шляпу, рассчитывая, что женщина сама догадается о настоящем имени.

– Вы такой презентабельный мужчина, Мик, – сказала она, всё так же прожигая меня своими жгучими глазами и, чуть помедлив, коснулась тёплой ладошкой протянутой руки моей обнажённой груди. – Вы такой крепкий. – Затем доверительно взяла меня под руку и попросила: – Мик, помогите, пожалуйста, спуститься вниз, к воде.

«Вот оно что!» – подумал я с облегчением, непонятно с чего минуту назад вдруг решив, что женщина ко мне клеится. И от радости, что ошибся, рассыпался перед ней в любезностях: – Роза, я мог бы вас снести вниз на руках, если бы не крутые ступеньки.

– Ну что вы, – преувеличенно громко засмеялась она и кокетливо взмахнула ладошкой. – Шалун!

Спуск к реке был действительно очень крутой, к тому же протяжённый. Для удобства пожилых людей на площадке посредине даже были устроены две скамейки для отдыха с трёхъярусными вазонами цветов по краям. Мы аккуратно спустились к ним и сели передохнуть.

– Вы на моего покойного мужа похожи, – принялась рассказывать с болью в голосе импозантная дама. – Он был у меня офицером, лётчиком и погиб при выполнении государственного задания. У него не было шансов спастись, и я в тридцать пять лет осталась молодой вдовой. Детей мы не успели завести, а родственников у меня здесь нет. Многие жители нашего города почему-то меня считают немного странной.

Мне было очень жалко одинокую женщину с печальной судьбой, хоть я тоже находил в поведении некие странности, но особенно нелепо смотрелся броский разнопёрый наряд, доставшийся ей – как мне почему-то показалось – с чужого плеча или сама она безвкусно приобрела в секонд-хенде.

– Я так не считаю, – поспешил заверить, чтобы не расстроить её ещё больше: должно же и у вдовы быть что-то хорошее в жизни. – Вы выглядите потрясающе.

Она улыбнулась и благодарно положила свою прохладную ладошку на мою руку. Затем мечтательно прикрыла глаза и стала делиться со мной приятными воспоминаниями из далёкой юности, когда была счастлива со своим мужем – лётчиком.

– Мы часто с ним отдыхали в Крыму. Чёрное море, белые чайки! А какие там кипарисы, какой там воздух! И, помню, у него была шляпа, похожая на вашу, Мик. Вот почему я не могла пройти мимо, чтобы с вами не заговорить. Вы напомнили мне про мою беспечную молодость. – Она растроганно вынула из бокового отделения сумочки разноцветный надушенный платок и промокнула повлажневшие глаза. Убрав скомканный платок на место, женщина цепко ухватилась костлявыми пальцами за моё предплечье. – Мик, помогите мне подняться.

Мы спустились к реке. На горячем песке места были заняты, мы со старушкой расположились на траве. Она вынула из сумки покрывало, деловито расстелила и, поправив пышные воланы юбки, аккуратно села, поджав под себя ноги в красных босоножках.

– Мик, я буду охранять вашу одежду от посягательства хулиганов, – сказала Роза. – За её сохранность можете не переживать.

С разбега бухнувшись в живительную прохладу, я поплыл к понтонному мосту, с перил которого, как с трамплина прыгали в воду отчаянные мальчишки.

Там я встретил своего старого знакомого, толстого Валерона. Он сидел на нагретых досках и, вместо того, чтобы присматривать за барахтавшимся в воде малолетним сыном, хитро прищурившись, ждал, когда я подплыву.

– Гляжу, ты себе подружку подцепил? – спросил он, ухмыляясь во всё своё лоснившееся от жира лицо. – Смотри, как бы тебя за неё к ответу не привлекли.

– В смысле? – не понял я, присаживаясь рядом.

– Она же сумасшедшая! – огорошил он. – Ты разве не знал?

– Да я её впервые вижу, – удивился я.

– Ну, ты, паря, даёшь, – изумился Валерон, вытаращив на меня свои глаза, будто два варёных яйца. – Об этом весь город знает, кроме тебя. Она здесь постоянно ошивается, встретит какого-нибудь мужика в шляпе, привяжется к нему и не отходит, пока он с пляжа не уйдёт.

– Гонишь? – не поверил я.

– Чего гонишь?! – взвился Валерон. – Да любого спроси, он тебе скажет! Её все здесь называют «женщина-маячок». Ну, ты понял, почему? Её в молодости муж бросил, он начальником отдела технического контроля у нас на механическом заводе трудился. Спутался с её лучшей подружкой, и укатил с ней в другой город. А у этой Розе Вишняковой депресняк, она возьми, и по своей бабьей глупости, разных таблеток и наглотайся. Откачали кое-как, но головой капитально тронулась, по весне постоянно в дурке лежит. А ты что, правда, не знал? Ну, ты, паря, даёшь!

Толстый Валерон от души захохотал, дивясь моей бестолковости, а мне стало обидно за бедную женщину.

– Ты лучше за ребёнком смотри, чем сплетни распускать, – грубо ответил я, чтобы он так бурно не веселился, бултыхнулся в воду и поплыл назад к ожидавшей меня на берегу Розе Вишняковой – Майской.

Настроение мне конечно Валерон подпортил изрядно, но я виду не подал, что кое-что узнал из прежней жизни своей собеседницы. Я продолжал с ней всё так же мило общаться, может быть, даже чуточку мягче, с горечью думая о том, насколько сильно эта женщина любила своего мужа, что даже жить не захотела без него. А потом в её больной голове по всему видно произошла трансформация и она выдумала эту историю, чтобы окончательно не сойти с ума.

«Наверное, ей так легче пережить потерю любимого человека», – решил я и стал собираться домой.

– Мик, – жалостливо сказала она, умоляюще глядя на меня воспалёнными нездоровыми глазами, что мне стало немного не по себе от её слов, – ты же меня не бросишь… поможешь наверх подняться?

В цветочном бутике на Набережной я купил ей букет белых роз, до того расчувствовался. Она откинула вуаль, уткнулась во влажные от воды бутоны старческим, но ещё достаточно красивым лицом и заплакала. В её мокрых от слёз глазах на миг появилась осмысленность, женщина сказала:

– Мик, приходите купаться, я буду вас ждать здесь каждый день в шесть вечера, когда спадёт жара.

С того дня я перестал посещать наш центральный пляж: мало ли что взбредёт в очередной раз в голову больному человеку.

РОМАНТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ

За зиму намело сугробов немало. Глядя на островерхие холмы в саду, пенсионер Станислав Игоревич переживал, что в этом году весна наступит не скоро.

Но она пришла, как всегда неожиданно: снега в одночасье потемнели и ночью с лёгким шорохом, словно вздохнул с облегчением кто-то большой и неуклюжий, заметно осели, на дорожках появились талые лужицы. Железные крыши за день, нагревшись, парили, искрились на солнце последние прозрачные сосульки. Всюду слышалась звонкая капель.

И если юркие синицы в элегантных манишках с весёлым циканьем обследовали яблони, то шалопутные воробьи, взъерошив перья, уже вовсю купались в многочисленных мелких лужах.

Утром Станислав Игоревич заметил солнечное пятно на цветных обоях. На ощупь оно оказалась тёплым, и он понял, что весна наконец-то пришла окончательно. Накинул старенькое дочерино пальто, сунул ноги в тёплые галоши и вышел на веранду.

Жёлтые жизнерадостные занавески усиливали ясный свет с улицы, и пенсионеру показалось, что он находится на солнечной поляне.

Станислав Игоревич распахнул дверь, ступил на порог, глубоко вдохнул свежего воздуха. В груди тотчас кольнуло. Он машинально помассировал левую сторону, и больное сердце немного отпустило. Жмуря под тёмными очками близорукие глаза, с тихой улыбкой оглядел наполненный солнцем двор и с чувством произнёс:

– Хорошо!

В дом возвращаться не хотелось. Станислав Игоревич, держась за перила, осторожно спустился на дорожку, не спеша пошёл вглубь сада, хлюпая галошами по лужам.

В прошлом году он неожиданно для себя стал одиноким: жену Настю, с которой дружно прожили тридцать семь лет, увёл другой мужчина. Непорядочным человеком оказался друг семьи, который всё это время ухаживал за их дочерью Зинкой. Станислав Игоревич долго держал обиду, но потом смирился, приняв как данное: жене, – а она младше на восемь лет – и мужчина нужен моложе. Настя навещала часто, теперь вот подались вместе с сожителем на заработки в столицу.

– А где же моё счастье, – горько усмехнулся над собой Станислав Игоревич, – в каком углу запылилось-залежалось?

Без женского пригляда он как-то сразу почувствовал себя обездоленным. Позаботиться о нём, конечно, было кому, – и дочь имелась и две красавицы-внученьки. Правда с недавних пор съехали и они: непутёвая Зинка вроде бы взялась за ум и сошлась с бывшим ухажёром. Ей сейчас было не до отца.

В опустевшем доме поселилась невыносимая скука. Чтобы занять себя хоть каким-то делом, Станислав Игоревич, как и прежде, стал пописывать стихи, бренчать на гитаре свои и чужие песни. Всё это он выкладывал в интернет, теша себя лайками и количеством просмотров, словно школьник.

– А всё же весной хорошо! – с удовольствием крякнул он, почувствовав, как кровь веселее побежала после зимних холодов.

Станислав Игоревич оживлённо слепил мокрый снежок, прицелился и запустил в сторону дощатого забора. Там на гвоздике висела с осени забытая крышка от зелёного бидона. И скорее всего, попал бы, если бы не поскользнулся, – снежок перелетел через забор и угодил точно в соседское окно. Удар к счастью вышел слабый, и стекло осталось целым. Но и этого хватило, чтобы на порог тотчас выскочила рассерженная соседка – одинокая и бездетная пятидесятилетняя Евгения.

– Это кто там балует? – окликнула она, вытягивая шею, стараясь заглянуть через забор. – Вот я уши-то надеру!

Станислав Игоревич испуганно притих, затем пригнувшись, прокрался к своей веранде. Он уже собрался по-быстрому юркнуть в дверь, но опять подвели просторные галоши, упал на спину в сугроб.

Евгения тем моментом проворно сбежала с порожек и приникла одним глазом к щёлке в заборе. Некоторое время она с любопытством наблюдала, как её пожилой сосед беспомощно кувыркается в рыхлом снегу, будто большая черепаха.

– Дуралей старый, ещё простынет! – всплеснула она руками и, перепрыгивая через лужи, как была раздетая и в домашних тапках на босую ногу, побежала его спасать.

Когда сердобольная соседка, запыхавшись, влетела с улицы во двор, Станислав Игоревич стоял на четвереньках и чертыхался.

– Вот, что ты за человек, Игоревич! – в сердцах выговорила Евгения. – Сердце больное, а ты прёшься незнамо куда! Не дай Бог окочуришься, что я тогда твоей Зинке скажу?

Она помогла подняться, двумя пальцами выудила из лужи грязные очки, наскоро вытерла их о свою большую грудь и водрузила ему на нос.

– Ты Женечка, не думай, – принялся перед ней хорохориться посрамлённый Станислав Игоревич, уже находясь на веранде, – если бы стекло разбилось, я бы тебе вставил. Не пожалела бы.

– А что, Игоревич, – вдруг нервно хохотнула Евгения, сверкнув на него шалыми глазами, – осталось ещё силёнок, чтобы вставить?

Она дурашливо приосанилась, выставив на обозрение крутое бедро, и беззастенчиво приподняв платье выше колена, игриво изогнула бровь.

– Ты это, – смутился семидесятипятилетний Станислав Игоревич, – дурака не валяй.

– Дуру.

– Чего… дуру? – не понял он.

– Правильно надо говорить: «Дуру не валяй», – кокетливо пояснила обольстительница. – Я же женщина.

С той поры между ними завязались романтические отношения.

– Игоревич, – призналась Евгения позже, – вот нравишься ты мне своей интеллигентностью. Весь из себя такой уютненький, добренький, да к тому же ещё и умный. А уж до чего обходительны-и-ий, слов нет!

Станислав Игоревич умел красиво ухаживать за женщинами. По выходным он неизменно дарил ей букетик каких-либо цветов, за которыми специально ездил на рынок, покупал бутылочку хорошего вина. А ещё приносил с собой гитару и душевно пел о неразделённой любви, или проникновенно рассказывал свои стихи, посвящённые новой пассии.

– Игоревич, вот умеешь ты растрогать, – всхлипывала Евгения и шла застилать постель.

Со временем они сблизились настолько, что лишь в саду успел растаять снег, как влюблённый пенсионер разыскал в сарае ящик с инструментами, достал гвоздодёр и деловито выдрал три доски в заборе. Затем вкопал два столба и отпилил лишние бруски. Теперь проход между домами был готов, и ходить через улицу необходимость отпала.

– Игоревич, рукодельный ты мужик! – опять восхитилась Евгения. Она сидела на пороге и, облокотившись на полные колени, с умилением наблюдала за его работой. – Мне бы такого мужа, я бы в него, знаешь, как вцепилась? Дура твоя Настька!

Доброе слово слышать было приятно. А тут ещё и собственная дочь Зинка, которая изредка забегала проведать отца, одобрила его выбор.

– Пап, я смотрю, ты тут время зря не теряешь, молодец! – ухмыльнулась она, заметив проход в заборе, легкомысленно оглядела дом и спешно убежала. – Не буду мешать!

Станислав Игоревич на её мимолётные визиты не обижался: главное, чтобы не сорвалась и вновь не запила. Сам он уже начал привыкать к размеренной жизни, даже больное сердце как будто стало реже беспокоить.

В воскресенье влюблённый пенсионер поднялся очень рано. В цветущем саду ещё клубилась предрассветная лиловая дымка, а он уже хлопотал на кухне, чтобы удивить свою Женечку тортиком. Станислав Игоревич так торопился успеть к её пробуждению, что прозевал негромкий стук на улице, а когда вышел из дома, аккуратно неся свежий тортик на расписном подносе, был несказанно поражён: со стороны соседки проход был наспех забит крест- накрест какими-то гнилыми досками.

Пока он в растерянности топтался на месте, из сиреневых кустов вышла Евгения в шёлковой ночной сорочке, как видно специально поджидая его.

– Игоревич, – заговорила она быстрым свистящим шёпотом, поминутно оглядываясь на окна, – извини меня, пожалуйста. Ничего личного. Тут ребята из ближнего зарубежья приехали к нам асфальт класть, я с одним из них познакомилась. Сам понимаешь, мне жизнь свою надо устраивать. Больше не ходи ко мне.

Станислав Игоревич, который славился мирным характером, вдруг размахнулся и с силой швырнул в забор утренний презент. Торт, сплющившись, прилепился к доске и медленно сполз на траву, громыхнув, отлетел поднос. Пенсионер поддел его ногой, круто развернулся и с обидой вернулся к себе.

Посчитав инцидент исчерпанным, Евгения испуганно перекрестилась и, зябко ёжась, убежала в дом, как видно под тёплый бочок нового ухажёра.

К сожалению, любовь, которая нечаянно случилась между Станиславом Игоревичем и столь безответственной соседкой четыре месяца назад, в душе его не умерла, и отвергнутый пенсионер стал вынашивать план мести.

Вначале хотел сам поколотить залётного гастарбайтера. Но увидев высокого и жилистого парня, понял, что погорячился. Тогда решил обратиться к местному криминалитету. Но и тут его постигло горькое разочарование: вряд ли хватит пенсии оплатить дорогостоящие запросы бандитов, привыкших жить на широкую ногу. Вендетта того не стоила. Потом хотел подговорить свою знакомую переночевать у него, чтобы вызвать у соседки яростную ревность. Но и от этой мысли пришлось отказаться, чтобы не позориться перед приличной женщиной.

Как-то на глаза ему попалась маленькая затрёпанная книжечка замечательных стихов одного известного советского поэта. Станиславу Игоревичу настолько запали в душу проникновенные слова о любви и расставании, как будто списанные с него, что загорелся сочинить к ним музыку. Целую неделю он корпел на компьютере, нервно пощипывая свою аккуратную бородку. Когда электронная композицию была готова, Станислав Игоревич красивым голосом исполнил песню собственного сочинения. Несколько раз с удовольствием её прослушал и привычно выложил в интернет. Уже к вечеру музыкальный ролик набрал четыре тысячи просмотров.

Но самое удивительное, что на него отозвалась ещё живая дочь поэта семидесятитрёхлетняя Жанна Герасимовна, прожившая в Краснодарском крае. «Станислав, – писала она, – низкий вам поклон за память о моём дорогом папе». Они подружились.

Судя по видео, которыми пенсионеры стали обмениваться, Жанна Герасимовна оказалась дамочкой невысокого росточка, довольно шустрой для своего возраста со следами увядающей былой красоты, – она и сейчас выглядела довольно привлекательной, – с прелестным характером. Поддавшись её обаянию, Станислав Игоревич однажды расчувствовался и пожаловался на своё одиночество и на болезнь.

«Станислав, – тотчас отозвалась Жанна Герасимовна, – я кандидат медицинских наук, а это, как вы понимаете, кое-что значит. У меня ещё остались знакомые из числа медицинских светил, которые меня уважают или чем-либо обязаны, они вас осмотрят. Поэтому приглашаю к себе, поживёте, подлечитесь, а там, если сойдёмся характерами, можете остаться навсегда. Мы с вами одинокие люди. Но я вас не неволю. Сейчас, в августе, самое время приехать. Прошу вас отнестись к моему предложению со всей ответственностью».

Станислав Игоревич стал готовиться к поездке: купил билет на проходящий поезд до Анапы, здесь же в бутиках при железнодорожном вокзале приобрёл дорожную сумку на колёсиках, чтобы в пути не надорвать больное сердце, парочку новых рубашек, белые шорты, носки и соломенную шляпу. Эту роскошную шляпу с шёлковыми тесёмками, как у ковбоев, он приглядел давно, да как-то не было повода купить.

В день отъезда Станислав Игоревич по старому доброму обычаю присел перед дорогой на продавленный диван, грустными глазами оглядел своё хозяйство, тяжело вздохнул, и было поднялся уходить, как в горницу ввалилась пьяная Зинка, волоча за руки напуганных детей.

– Я, бать, назад вернулась, – заявила она, безвольно мотая головой, – ну её в задницу эту семейную жизнь.

Через два часа, когда Зинка захрапела, Станислав Игоревич с внучками поехали сдавать билет до Анапы.

ОРДЕНОНОСЕЦ С ПОДВОДНОЙ ЛОДКИ

Старая Куделиха сидела в горнице за столом; подперев морщинистую щёку ладошкой, с тихой грустью наблюдала, как её единственный сыночек Олеженька принаряжался.

В распахнутое окно с улицы точил ясный солнечный свет, июль, жара. На подоконнике в трёхлитровой стеклянной банке пышный букет из полевых ромашек и припозднившихся васильков, посреди него, засунутый туда для красоты, ярко желтел крошечный подсолнух – недомерок. Цветы вчера по дороге из города матери на потеху набрал Олеженька, отчего в горнице стало ещё уютнее.

Великовозрастному сыну Куделихи недавно исполнилось пятьдесят четыре года, и только для неё он всё ещё оставался прежним Олеженькой, для всех же остальных: для соседей, для приятелей, даже для начальницы участка «Жилкомхоза», где он трудился мотористом, он давно уже был Белоус, сокращённо от фамилии Белоусов.

Позавчера, когда он в очередной раз отпрашивался с работы на день военно-морского флота, где срочную службу проходил на подводной атомной лодке, она тоже ни разу не назвала его по имени, как будто считая в доску своим парнем.

– Белоус, – запросто общалась с ним, посмеиваясь, начальница, с интересом оглядывая его моложавую поджарую фигуру с русыми, аккуратно подстриженными усиками, – сдаётся мне, что ты ни капли не изменился с тех пор. И чего ты никак бабу себе не найдёшь? С такими-то данными. – Сама она была таких обширных габаритов, что одному мужику, как бы он ни старался, ни за что её было не обхватить.

– Мне, Венедиктовна, и одному неплохо живётся, – привычное отшутился её подчинённый, про себя невесело подумав о том, что в своё время на службе облучился, когда глушил аварийный реактор, вот и сохранился в юношеском обличье. – Так вы меня отпустите или как?

– Я же знаю, что для тебя святое дело отметить этот день, – ответила уже на полном серьёзе начальница, – не отпущу, самовольно уйдёшь. И уволить я тебе не смогу, потому что такого работника как ты днём с огнём не найдёшь.

– Нижайшая вам Ольга свет Венедиктовна благодарность, – сказал Белоус и низко поклонился, коснувшись чёрствыми загрубевшими от ежедневной работы ногтистыми пальцами маслянистой поверхности бетонного пола мастерской, – от меня лично и от военно-морского флота всея России.

– Вот умеешь ты найти подход к красивой женщине, – сокрушённо качнула высокой причёской начальница. – Балагур! – и пошла к себе в контору, по-мужски басовито хохоча, да так громко, что рабочие, которые в это время были заняты тем, что ремонтировали мотор для экскаватора, удивлённо подняли головы.

Вот и мать сегодня завела старую песнь, когда её Олеженька вырядился в свою флотскую одежду, которая до сих пор была впору. Последним штрихом к наряду стала бескозырка с чёрными лентами, с тиснёными на них золотом словами «Северный флот» и двумя якорьками. Он лихо пристроил её перед зеркалом у шифоньера на коротко стриженый затылок с жёсткими уже начавшими седеть волосами. Но особенную гордость у матери вызывала государственная награда: на узкой груди сына, которая от белой рубахи с синими полосами вроде как стала сейчас шире, вместе со значком за дальний поход драгоценными рубинами горел орден Красной звезды.

– Олеженька, – в который раз принялась уговаривать Куделиха, глядя на его ладную фигуру, – тебя сейчас хоть под венец. И когда же ты мать послушаешься, женишься, видать умру я, так и не успею внучат понянчить.

– И чего вы, маманя, каждый год об одном и том же талдычите, – с досадой обронил Белоус, широким шагом прошёл к шкафчику, где у матери хранился графинчик с наливкой, налил себе стопку на «ход ноги», и ловко опрокинул в рот. Затем по-гусарски лихо провёл указательным пальцем у себя под носом, будто бы расправляя усы, весело подмигнул старухе и поспешно вышел из дома, в дверях едва не оборвав, запутавшись расклешёнными брюками в цветастой занавеске, которую мать по весне всегда вешает от мух. Сквозь зубы чертыхнувшись, но так, чтобы мать не расслышала, её Олеженька аккуратно поправил за собой занавеску и сбежал по ступенькам в палисадник.

Куделиха, сидевшая со скорбно поджатыми губами, увидела, как он прошагал мимо окна, но вдруг вернулся и, заглянув в горницу между банкой с цветами и откосом, жизнерадостно помахал матери ладошкой, а когда двинулся дальше, то залихватски пропел:

– Эх, яблочко, да на тарелочке, надоела мне жена, пойду к де-воч-ке!

Куделиха перевела затуманенный взгляд на икону в красном углу, не спеша наложила на себя мелкий крест и со вздохом произнесла:

– Господи, да образумь ты, в конце концов, моего дурака!

От села, где проживали Белоус с матерью, до областного центра были какие-то десяток километров, поэтому маршрутки ходили довольно часто. Вот и сейчас, только он вышел за калитку, как у поворота появилась очередная машина «ГАЗель». Её водитель, грузный, обливающийся потом мужчина под шестьдесят, оказался давним его знакомым, кочевряжиться не стал, и подобрал Белоуса прямо на дороге.

– Северный флот не подведёт? – поприветствовал он, с уважением взглянув на орден на его груди: – За какие заслуги?

– Было дело, – неохотно буркнул Белоус, не любивший особо распространяться о том стародавнем своём геройском подвиге.

Водитель равнодушно пожал плечами, давая понять, что на самом деле ему до чужого ордена нет никакого дела, лишь с хитрым прищуром осведомился, какие на сегодняшний день запланированы у военморов мероприятия, в частности намерены ли они купаться в фонтанах.

– Если уж десантура, которая к морю не имеет никакого отношения, купается, – ухмыльнулся над столь нелепым вопросом Белоус, – то нам сам Бог велел.

После таких слов водитель проникся уважением к нему ещё больше и в городе против всех правил высадил не на остановке, а у парка, пожелав семь футов под килем и быстро уехал, посигналив на прощание. Из парка доносилась бравурная музыка губернаторского духового оркестра.

Белоус поправил белый кожаный ремень, приосанился, и вразвалочку, походкой старого морского волка «отдал швартовые» в сторону звучавшей музыки. На латунной начищенной до зеркального блеска пряжке с выпуклым якорем, отражаясь, играли солнечные «зайчики».

Ещё издали он увидел собравшуюся возле сцены довольно большую толпу разновозрастных мужиков в тельняшках и в бескозырках, наглядно демонстрирующих окружающим зевакам свою причастность к Военно-морскому флоту. Всюду колыхались Андреевские флаги. И лишь один флаг – бело-голубой с красной звездой, серпом и молотом, под которым Белоус ходил в дальние походы, – гордо развевался в могучих руках рослого человека среднего возраста в бескозырке с надписью «Балтийский флот». На его плече синела наколка исторического крейсера «Варяг».

– Братишки, свистать всех наверх! – заорал он как оглашенный, лишь только Белоус показался в поле его зрения. – Старшина второй статьи Белоусов прибыл!

Олег всегда с особым трепетом ждал этой первой волнительный минуты долгожданной встречи: объятья, разговоры, шутки, морские солёные словечки, подколки и от души над ними хохотал, чувствуя себя среди орущей и без меры галдящей компании своим человеком. Но сегодня он вдруг не почувствовал прежней радости, ощущение было такое, словно он попал на чужой праздник жизни: многих из присутствующих он знал ещё с того далёкого дня, когда впервые здесь побывал. Тогда они все были обыкновенными холостыми парнями, потом уже стал их видеть с молодыми жёнами, которые тоже были в тельняшках, затем со своими малолетними детьми, а теперь они приходили уже с внуками. И только он – единственный среди них орденоносец и по виду завидный жених – как появился в тот раз на празднике один, так и до сей поры продолжал приходить один. И на то была веская причина…

Юному Белоусу выпало служить в девяностые проклятые годы, страна разваливалась, в армии и на флоте творился бардак, многие офицеры увольнялись, а которые остались, те уже без прежнего рвения относились к своим обязанностям.

Однажды в дальнем походе произошла крупная авария и моторист Белоусов, рискуя своей жизнью, своевременно заглушил атомный реактор на подводной лодке. За тот геройский подвиг его и наградили орденом Красной звезды. Казалось бы, живи да радуйся!

Только вышло всё, наоборот: в какой-то момент он даже собрался окончить жизнь суицидом и уже приглядел балку в своём сарае, но потом пожалел материну старость и передумал. А всё из-за того, что во время совершения того подвига Белоус настолько сильно облучился, что как мужчина перестал себя воспринимать, хотя женщины продолжали его волновать по-прежнему. По молодости он, конечно, сильно переживал свою несостоятельность, но потом с этой мыслью как-то свыкся, а вот сегодня опять что-то разбередило. О его страшной тайне была в неведении даже собственная мать, знал лишь он один, а другие люди просто подозревали: но это были только их домыслы.

Без настроения пообщавшись с ребятами некоторое время, Белоус незаметно их покинул по дороге, когда они всем кагалом направились по Набережной в ресторан «Пират», где ежегодно отмечали свой праздник.

Домой Олег явился трезвым, чем несказанно удивил мать, терпеливо дожидавшуюся его возвращения на порожке крылечка. Облокотившись на колени, привычно подперев сморщенное личико сухонькими ладошками, она до рези в глазах всматривалась в пустынную улицу, по которой приезжали маршрутки из города.

Маленькая, согбенная от ветхости старушка, прижившая своего единственного позднего сына от весёлого электрика-балабола, командированного в их село менять сгнившие столбы, очень скучала по нему и беспокоилась в его отсутствие.

– Неужели где-то кошка сдохла? – вплеснула руками-паутинками мать, как только увидела вошедшего твёрдым шагом в палисадник своего Олеженьку, и умильно прижала кулачки к впалой груди. – Прямо хоть в численнике записать.

– Я, маманя, больше на встречу не ходок, – неожиданно ошарашил он и осторожно прошёл мимо матери, стараясь её не побеспокоить.

– Чего так? – поинтересовалась старушка, удивившись ещё больше.

– Чего я там не видел, – отмахнулся Олег, не вдаваясь в подробности. – Ты ложись, – сказал он из горницы, а я ещё немного посижу и тоже лягу.

Раздеваясь, он слышал, как мать шумно вздыхала в своей спаленке за дощатой белгородской, устраиваясь на скрипучей кровати, долго ворочалась, потом видно заснула, засопев ровно и умиротворённо.

Олег аккуратно сложил морскую форму и спрятал навечно в комод, крепко дав себе зарок больше не появляться в парке: надоели эти бестолковые расспросы о женитьбе. Потом достал из шкафа графин с наливкой, прихватил из холодильника тарелку с нарезанной колбасой и вышел в палисадник. Там он присел на порог, где давеча сидела мать, рядом поставил тарелку и стал выпивать прямо из горлышка небольшими глотками, без аппетита равнодушно закусывая колбасой.

Думать ни о чём не хотелось, даже не возникло охоты загадать желание, когда у него на глазах с полуночного неба упала яркая звезда, вкось прочертив тёмный небосвод. В первом часу початый в обед графин опустел, но пьяным Белоус себя не чувствовал. Для успокоения совести он поболтал графин и, не услышав характерного плеска, без сожаления ещё выпить, ушёл спать.

– Олеженька, сыночек, – как будто издали сквозь сон услышал он материн певучий голосок, и её прохладная от старости рука ласково коснулась его оголённого плеча с синей татуировкой морского флага утраченной страны, – на работу пора, подымайся родной.

Белоус с усилием разлепил припухшие от ночного застолья веки: косые солнечные лучи лежали на цветных половиках яркими жёлтыми пятнами.

– Я там тебе на кухне яишницу с салом приготовила, и чайку горяченького с пирожками, – вновь пропела Куделиха, светло и душевно улыбаясь своему сыночку, единственной её радости на старости лет.

Белоус благодарно прижался бритой щекой к её маленькой с голубыми прожилками кисти.

– Спасибо, мамань, – сказал он, проворно поднялся и, сладостно, с хрустом в позвонке потягиваясь, вышел в палисадник.

В металлической кадушке, стоявшей у крыльца, в которой обычно держали воду для поливки бахчей, по пояс ополоснулся, и вдруг замер, увидев на улице в столь ранний час совсем молодую цыганку попрошайку. С тощим мешком за спиной, она медленно двигалась вдоль улицы, внимательно разглядывая своими чёрными глазами сельские дома, выбирая подобротнее да побогаче.

Позади неё, боясь отстать, быстро-быстро семенил грязными босыми ножками темноликий кучерявый цыганёнок, крепко держась непромытой ручонкой за материны длинные юбки, волочившиеся по асфальту.

– Эй, милый, – окликнула она, рассмотрев за оградой своей усадьбы Белоуса, – подай что-нибудь детишкам на пропитание!

На ходу вытираясь линялым полотенцем, висевшим тут же на гвоздике, Олег торопливо скрылся на веранде и через минуту вынес ведро мытой картошки, которую мать приготовила для хозяйских нужд.

– Ну-ка, красавица, держи свой мешок, – весело приказал Олег, и щедро ссыпал в него всё ведро.

– Дай бог тебе здоровья, милый, – сейчас же затараторила обрадованная цыганка, не сводя с него красивых с чёрными зрачками прожигающих насквозь глаз, – и твоей жене, и твоим деткам, и твоей матушке с батюшкой. А ещё я тебе скажу истинную правду, счастье тебя ждёт в ближайшее время. Верь мне, золотой!

Белоус и сам не понял, что его больше проняло: то ли слова цыганки, предсказавшей ему счастливое будущее, то ли затрапезный вид худого до изнеможения мальчишки, но он вновь скрылся в доме и скоро вышел, держа в одной руке горячую сковороду, в другой пригоршню пышных пирожков.

– Эй, пацан, – обратился он к цыганёнку, который испуганно прятался за материну спину, время от времени с опаской из-за неё выглядывая, – сядь, поешь.

Мальчишка несмело взял у него сковороду, пирожки, тут же в палисаднике привычно как в таборе разместился прямо на траве, скрестив ноги, и принялся с невероятно скоростью металлической ложкой уплетать яичницу, закусывая вкусными пирожками, поминутно поблёскивая белками глаз на чокнутого мужика.

Старая Куделиха, повидавшая на своём веку всякое, молча стояла на пороге и, прижав очерствелые ладошки к лицу, лишь печально качала головой в белом платочке. На её щеках блестели на солнце влажные следы от слёз.

Мальчишка управился с завтраком довольно быстро, вытер отворотом засаленной рубашки свои маслянистые губы, и сыто улыбаясь, сказал не громко:

– Вкусно!

Цыганке досталась всего лишь пара пирожков, но молодая женщина ни словом не упрекнула сына. Она с аппетитом доела второй пирожок и, с удовольствием облизав испачканные в варенье пальцы, неожиданно поклонилась Куделихи в пояс:

– Спасибо, тебе милая, хорошего сына воспитала. Золотые вы люди, сейчас на земле самое подлое время наступило, люди стали друг другу врагами, ни прежнего добра в них нет, ни душевного тепла.

Цыганка с видимым усилием закинула за спину потяжелевший мешок, что-то на своём тарабарском языке сказала мальчонке, и они поспешно двинулись из палисадника. Цыганёнок, вцепившись ручонками в материны юбки, по-прежнему семенил следом, поминутно оглядываясь, должно быть, уходить ему всё же не очень хотелось.

Куделиха сочувственно шмыгнула носом, окликнула:

– Сынок, иди я тебе остальные пирожки отдам.

Цыганёнок бегом вернулся, выхватил у старухи из рук полный пакет ещё тёплых пирожков и, обронив на ходу: «Спасибо!», бросился догонять мать.

И стали те слова цыганской девушки про ожидавшее Белоуса счастье больной занозой в его сердце. Нечаянно ли были они сказаны в угоду разжалобить незнакомых людей, искренне ли, но теперь не проходило дня, чтобы он об этом не думал. К концу третьей недели Белоус пришёл к неутешительному выводу: всё это время он жил не так, как того требовала совесть. Ладно, по мужской части он не способный, и жены у него нет, и не предвидеться, но ведь и от него должна же быть какая-то польза людям. Зря, что ли его мать родила? Та нежданная встреча с цыганкой и подтолкнула Белоуса к действию, на которое сам он никогда бы не решился.

Работала у них в «Жилкомхозе» разнорабочей таджичка Мадина, молодая женщина, в одиночку растившая двух мальчишек, пяти и шести лет. Сейчас так у многих складывается нелёгкая жизнь: уезжать с насиженных мест на заработки в Россию.

Как все восточные женщины, она была очень уважительной, скромной. При разговоре всегда стеснительно опускала свои тёмные большие глаза; иногда быстро взглянет на собеседника и тотчас вновь испуганно их опустит. А ещё почему-то Мадина привыкла заискивающе улыбаться, словно заранее извиняясь за свою плохую русскую речь, или в душе переживая, что её обидят. А обидеть таджичку было довольно легко, стоило лишь сказать, что она не так сделала порученную ей работу и будет за это оштрафована, как у неё мигом начинали жалко дрожать красиво очерченные губы, и выступали на покрасневших глазах слёзы. Но Мадина терпеливо сносила обиды: а куда податься, если у тебя нет ни прописки, ни постоянного угла, а на руках двое малолетних детей? А здесь хоть какую никакую зарплату, а платят.

Недавно на Мадину свалилась очередная беда: при разгрузке с поддона упал шлакоблок, да так неудачно, что женщина получила перелом запястья. Теперь она трудилась дворником во дворе хозяйства, прижимая черенок подмышкой пострадавшей руки, забранной до локтя в гипс.

В тот же день Белоус подошёл к Мадине. Чувствуя себя в непривычной ситуации довольно неловко, он долго мялся, с особой тщательностью вытирая руки ветошью, прежде чем предложить ей переехать жить к нему.

– Ты не подумай чего, – сказал он и скупо улыбнулся на её быстрый удивлённый взгляд из-под ресниц, – мы живём с матерью вдвоём. В доме у нас тебя никто не обидит. Пацанов надо поднимать, а из тебя какой работник со сломанной рукой. А у меня кое-какие деньги имеются, я ведь не курю и почти не выпиваю. Так по праздникам иногда. Мать тоже не против, будет на старости лет с мальчишками возиться. А там, если встретишь мужика достойного, переедешь к нему, я что ж не понимаю, ты ещё молодая, у тебя вся жизнь впереди.

Мадина не сразу, но согласилась, понимая своим женским скудным умом, что одной ей действительно не справиться, не вытянуть подрастающих детей. Хотя было видно, что решение ей далось непросто.

Вечером Белоус её перевёз из крошечной комнатёнки общежития, где она два года ютилась со своими мальчишками. На работе Мадина всё время ходила в облезлой мешковатой спецовке, а тут он впервые увидел её в платье с национальным орнаментом, в тюбетейке, из-под которой на грудь спадали две чёрные косички, и у него сладостно заныло сердце.

Мать обрадовалась новым жильцам до того, что даже уступила им свою кровать, а сама перебралась на кухню, где стоял старенький, но исправный диван. На нём она обычно на скорую руку отдыхала после работы в огороде, когда уж совсем старушку припирало давно уж пошалившее давление.

Белоус, который до этого относился к жизни не то чтобы наплевательски, но довольно хладнокровно, вдруг почувствовал ответственность за большое семейство, и на радостях приобрёл у знакомого из соседней деревни видавший виды подержанный «Москвич-412»: ездить в выходные в город, с пацанами на рыбалку, в лес по грибы. Да и мать неожиданно воспрянула духом, словно скинула десяток лет, – ребятишки хоть и чужие, но уважительные и такие занятные, что возиться с ними одно удовольствие. А уж про саму таджичку и говорить нечего, она хоть и «басурманка», как распускали слухи ненавистные соседи, оказалась дюже хозяйственной, рукодельной, только и делает, что по дому хлопочет с раннего утра и до позднего вечера, как сказочная Золушка.

Как-то в декабре, когда они вместе прожили уже два месяца, Мадина, уложив детей спать, пришла к нему. Он хорошо запомнил ту светлую лунную ночь, когда жиличка, затаив дыхание, тихо кралась к его кровати, старясь ступать босыми ногами бесшумно, чтобы случайным скрипом полов не разбудить мать.

– Подвинься, – шёпотом попросила она и осторожно легла в его тёплую постель. – Всё равно люди говорят, что мы с тобой спим, пускай уж это будет настоящей правдой.

Белоус не смог ей отказать, потому что уже успел забыть это ни с чем несравнимое чувство, когда рядом лежит любимая женщина и от её явственно доносится пряный чуть сладковатый запах распаренного тела и волос. Почувствовав у себя на груди её горячую руку, Белоус, опережая дальнейшее развитие событий, поспешно признался, ей о своей несостоятельности, как будто ухнул с крутого обрыва головой в омут.

Рука Мадины дрогнула, она приподнялась на локте, заглядывая в его лицо, и недолго помолчав, всё тем же прерывающимся шёпотом сказала:

– От добра, добра не ищут. Поживём, увидим.

В середине апреля, когда солнце стало пригревать по-настоящему, и сосульки разом заплакали звонкой капелью, а по дороге побежали весёлые ручьи, ему уже кое в чём призналась сама Мадина.

– Олеженька, – стеснительно сказала она, и осторожно положила его шершавую трудовую ладонь на свой живот, пока ещё ничем особо не приметный под её национальным платьем, – я беременна от тебя.

Вот и не верь после этого цыганам! Кто-кто, а они уж точно в любви разбираются, иначе не имели бы столько детей!

БЕССТЫЖАЯ

Галюха в саду-огороде пропалывала сорняки и вдруг услышала за зелёной стеной изгороди смех соседки Нинки и приглушённый мужской говорок. Галюха как стояла, согнувшись над грядкой, так и замерла с оттопыренным толстым задом, не веря своим ушам. Где-то с полгода назад Нинка похоронила своего мужа, белугой ревела на её груди и вот уже завела себе любовника. Недолго же она горевала.

Одолеваемая любопытством, Галюха по-быстрому вытерла испачканные руки о рабочий халат, взяла в охапку тяжёлый пенёк и, стараясь громко не пыхтеть, поднесла его к забору. Там она стала на пенёк, потом на цыпочки, пытаясь заглянуть через забор. Единственное, что она успела заметить краешком глаз, так это мужскую облезлую шляпу, которую в своё время носил покойный. Тут кривобокий пенёк неожиданно подвернулся и упитанная Галюха приземлилась на свой мясистый зад.

Неудачная попытка раззадорила ещё больше. Она торопливо отряхнула прилипший к халату куриный помёт, которым удобряла бахчи и дрожащими от любопытства руками осторожно раздвинула цветущий мелкими голубенькими цветочками плющ, увивающий ограду. В образовавшуюся щёлочку Галюха разглядела невзрачного мужичка с весёлыми глазами, одетого в семейные трусы и Нинку, бесстыдно форсившую перед ним в разноцветном купальнике. Они жарко, со вкусом, словно одновременно жевали сочную грушу, целовались.

– Тфу, – плюнула в сердцах Галюха, застав любовников за столь пикантным занятием. – Совсем стыд потеряли.

Нинка была не местная и на чужбину попала случайно, после залета от Кости, который служил в тех краях в армии и привёз забрюхатевшую девку с собой. Она была лет на десять младше Галюхи, но выглядела как нескладный подросток: худая, с тонкими, в камышинку, руками и длинными жилистыми ногами, с заметно выпирающими коленками. Поглядеть не на что. А вот лицо у неё было симпатичное, этакое ангельское беспорочное личико в обрамлении светлых волос, которые позже она стала красить почему-то в каштановый цвет. Она и сейчас такой осталась, разве только повзрослела и в уголках тонких губ образовались скорбные складки.

Большая разница в возрасте, очевидно, сказалась и на их с Галюхой отношениях, которые за двадцать с лишним лет между ними близко так и не сложились. Знались они чисто по-соседски, изредка одалживая друг у друга какую-нибудь незначительную домашнюю вещь. А после того как её Костя скоропостижно умер, она как-то быстро ушла в себя, замкнулась и даже эти зыбкие отношения сошли на нет. И вдруг скромница Нинка её удивила, да как удивила, что хоть стой, хоть падай.

Умом Галюха понимала, что подглядывать не хорошо, но побороть бабье любопытство была не в силах и не сдвинулась с места. А даже наоборот напрягла слух, чтобы послушать, о чём они говорят.

– Нинок, – ворковал мужик, словно мартовский кот, топорща чёрные усики, – а ты оказывается горячая штучка. Как же мне с тобой повезло.

– Ну, так оставайся ещё на ночь, – бесстыже отвечала соседка, игриво шевеля тонкими, как нитка, бровями. – Одной-то скучно ночевать, а дочь редко навещает.

– Я бы с радостью, – с видимым сожалением вздохнул мужик и порывисто прижал любовницу к своей волосатой груди, целуя её за ушком, – но не могу. Вдруг моя мегера Нюрка что-то заподозрит. А так вернулся я из командировки и всё шито-крыто.

– Ну, Му-у-усик! – продолжала настырничать Нинка, вытягивая влажные губки куриной гузкой, как видно, желая продлить ночное удовольствие. – Мы так мало бываем вместе.

– Что ж теперь поделать, – опять вздохнул любовник, – сейчас я развестись никак не могу. У меня дети вот где сидят, – он доходчиво постучал себя по загривку ладонью. – Сын доучивается в институте, а дочь собирается замуж. Нет, Нинок, – категорично заявил её Мусик, – не время ещё нам с тобой вести совместную жизнь. Наберись терпения. Через недельку увидимся, – он чмокнул её в плаксиво скривившиеся губы и пошёл в дом, а Нинка побежала следом, словно собачка.

– Ну, прям бесплатный концерт, – пробормотала Галюха и, приподняв длинные полы халата, подхватилась в палисадник, чтобы опередить мужичка. Интересно всё ж поглазеть, как молодые будут расставаться.

В палисаднике запыхавшаяся Галюха подбежала к самой ограде, и торопливо нагнулась, сделав вид, что ковыряется в земле, неудобно вывернув голову и скосив глаза в сторону соседнего дома, где стояла подержанная иномарка. Скоро объявились и сами молодые: Нинка, жеманно покачивая узкими плечами и тощим задом, шла в объятиях Мусика.

«Вот ведь бесстыжая, – с досадой подумала Галюха, увидев как ненасытная соседка потянулась опять целоваться к мужику, и брезгливо вытерла свои губы грязной ладонью. – Кто бы мог подумать».

Мусик на прощанье посигналил и уехал, а Нинка задержалась, с чувством помахивая в след автомобилю ручкой.

Галюха проворно выпрямилась и, облокотившись на ограду, громко сказала:

– Делом я занималась, а тут смотрю, у тебя гости. Это кто ж был-то?

– Кто надо тот и был, – грубо ответила Нинка, тая в уголках губ самодовольную улыбку, и всё же не смогла удержаться, чтоб не похвастаться перед соседкой простым бабским счастьем, тщеславно заявила: – Муж будущий.

– Небось, женатый, мужик-то? – как бы, между прочим, спросила Галюха, хитро прищурив заплывшие глазки.

– Да и шут с ним, – беззаботно засмеялась обнаглевшая Нинка. – Жена не стена, подвинется. Главное, мужик стоящий, прорабом на стройке в Москве трудится. Обещал с ремонтом помочь, если надумаю. А что? И надумаю, я женщина ещё молодая. Да и для здоровья такие встречи только на пользу.