Читать онлайн Свет в конце тоннеля бесплатно
К автору
Белый, вытянутый прямоугольник, как всегда, вертикален и пуст. Пустота эта, кричащая, не дающая покоя больному, сводит его с ума. Она смотрит на него, заглядывает в Косой переулок, а там, как зверь в кустах, спрятался и сидит первобытный страх, в ожидании выскочить перед бумажной мыслью.
Её заполнили какие-то странные точки и линии. Чёрным по белому, буква за буквой, пустота погибает, а от полноты становится настолько гадко и тошно, что существо, хоть сколь-нибудь способное к самокритике, непременно должно убить себя, дабы смыть с души позор, оставленный им на бумаге. Ходить же с самоубийственным хаосом культурного глобализма теперь кажется ещё более невозможным, чем жить.
Текст кажется настолько шероховатым, что, если полировать его нежными, меланхоличными ручками, можно стереть их в кровь. Однако вместо нанесения увечий своим ненужным рукам я впадаю в депрессию и превращаю в кровавую кашу свой мозг.
Созерцая убожество своей бесталанности, я переживал и всеобволакивающую тревогу, и одностороннее воодушевление, всякий раз рушившееся, подобно надежде на раскрытие парашюта за миг до встречи лицом к лицу с земной твердью.
И каждый раз я падал с огромной высоты горних пределов фантазии на горькую землю без правды, теряясь в бесконечном потоке лжи и почитая себя предателем.
Моя жизнь была монотонна, как боль, и я думал, что это моё естественное состояние, вплоть до того, что не считал возможным написание «Света в конце тоннеля» в принципе. Я видел свою взлелеянную мечту о писательской реализации столь же наивной, как разговоры мечтателей из «Реквиема по мечте».
И вот, вчера… Ах, боже, я не буду описывать всего этого. Скажу лишь то, что я осознал свой стиль как нечто совершенно незаурядное, а себя как Творца, существующего в каждом слове и не существующего вовсе.
Я хотел написать нечто психоделическое, чтобы «размяться» перед романом, а, в итоге, скатываюсь до дневника и даже ощущаю глубочайшее презрение его читателя, которого и быть не должно!
А ведь я придумал его себе. Придумал − и уже восторженно ждал аплодисментов, как вдруг, перед самым хлопком, я понял, что хлопок приготовлялся не в немом восклицании, а в застывшей жалости ко мне и в оправданном желании ударить меня рукой по голове, имитируя «хлопок одной ладони», которого я так и не достиг.
Я начинаю писать нескладно, потому что хочу спать, и всё-таки мне тошно: я сел писать без цели, а сделал дневниковую запись.
11.03.22
0. ЗАМЫКАНИЕ
Тот же свет. Те же студии, декорации; мёртвые, пустые лица, рассуждающие о чём-то важном; ни от чего не избавляющие антидепрессанты, способные загнать в тупик. Оголтелая, душераздирающая пропагандистская ложь, взывающая к отсутствию внутри человека.
Ложный свет, ревниво дёргающийся край глазной оболочки − Сергей Корицын уже привык. Он знал, что ему не следует злоупотреблять российским телевидением. То, что там называли правдой, он знал изнутри.
Иногда понимание иного даже радовало, но теперь, несмотря на приближающийся конец, всё это снова взяло над ним верх. Отечество вновь с жаром принялось объяснять ему, что Система Корицына − не его изобретение, и снова почва ненавязчиво ушла из-под его ног. Он слушал.
В телевизоре появился знающий человек. Полное, но солидное, не терпящее возражений лицо его внушало уверенность в неприступной правоте его взгляда, куда бы он ни был направлен. Он заглядывает в самые глаза, в самую вашу душу, и надменно смотрит на то ничтожество, которое вы, без всякого сомнения, собой представляете, – в его глазах вы никто и звать вас никак. Его же по злой иронии судьбы зовут Анатолий Геннадиевич Катасонов.
− …по статистическим данным, массовая имплантация населения привела к полному исчезновению в России преступности. Такого ещё никогда и нигде не было. Вы понимаете? В то время, как на Западе нескончаемые грабежи, убийства, акты совершения насилия и прочие зверства, у нас за последний месяц − ни одного нарушения правопорядка, которое не было бы пресечено законом. Вы понимаете, чего мы достигли? Мы пришли к Системе, полностью исключающей совершение любых деяний, направленных против человека! к самой человеколюбивой и гуманистичной системе на планете из всех ныне существующих!
− Да, − кивал молодой ведущий, − теперь у Запада есть, чему поучиться у нас. Благодаря таким героям, как Анатолий Геннадиевич, мы выходим на принципиально новый уровень развития. Россия будущего начинается сегодня!
Откровенно фашистские аплодисменты разразились в зале. Потом – во всей комнате. Сергею стало дурно. Он хлопнул в ладоши, и зомбо-ящик умолк.
Последовательность шоу и передач ничуть не сломалась, наоборот – охи и ахи вдруг снова разразились в тишине Сергея, как гул, возвещающий о прибытии корабля − смех гостей, смех ему незнакомых людей до колик в животе − вот, в чём был весь ужас.
Он не знал, куда ему податься. Закрыл лицо руками. Лёг.
Он и теперь не знал, куда ему деться: непрерывная, как звук в вакууме, какофония не умолкала, умозрительный ум непрерывно тошнило, а сам он лежал, лишь изредка наблюдая за этим облёванным своими мыслями существом.
«Как же я тебя ненавижу!» − вдруг вскрикнуло в нём что-то, оглушительно прорезав волны бездумного хаоса.
Так Сергей реагировал на фантом своего бывшего начальника, непрерывно всплывающий в несвежей голове.
Но всякий раз, когда Сергей начинал мысленно поносить Катасонова, к нему снисходило озарение и он вспоминал, чего ждёт уже месяц… Точно! Он ждёт освобождения!
Его нахождение здесь, в этой стране, сделалось более невозможным, и от этой мысли Сергею стало легче. Несносная тяжесть всего этого безумия обещала остаться позади и уйти в забвение, как страшный сон. О, как же скоро он покинет эту грязную, дикую страну!.. Эта мысль грела Сергею душу, но иногда он забывался и продолжал преглупо страдать.
Но теперь на душе у Сергея снова стало сладко и трепетно от мысли, что всё кончено. Америка обещала ему, и Америка обязательно выполнит своё обещание. А пока ему не следовало думать. Ни о чём. Одна лишь только мысль посетила его чистую голову с тем, чтобы не оставить в ней и следа от тяжёлых дум. Эта мысль была божественна по своей сути.
Рука счастливо потянулась за телефоном. Включила VPN. Нашла Инстаграмм. Нашла Вагнер, Джулию Вагнер.
Другая − нашла член. Он сладко ныл и требовал фотографий модели, как дети требуют вкусностей в магазине.
И Сергей начал листать посты, один за другим. Он то и дело уделял усердно больше внимания проглядывающим сквозь ткань рубашки соскам, округляющимся к вершине лифчика грудям, кискам, прятавшимся за чрезвычайно плотно прилегающими трусиками между тонких, изящных ног.
Листал он, лишь иногда останавливаясь на чём-то одном: все Джулии были прекрасны. Голодный друг Сергея уже терял терпение и жаждал истечь слюной. Сергей помогал. Вздох! Вздох! Палец левой руки выбрал подходящее время для остановки.
Это были две фотографии в одном посте. На одной была Джулия, лежавшая на кровати в трусиках и футболке, на самом мягком месте которой было написано: «American Dream». На другой − футболки не было: свои идеально гладкие подушечки она держала в ладошках, мечтательно закусив губку и смотря куда-то по диагонали вверх.
На этой самой секунде возбуждённо-лихорадочного разглядывания Сергеем фотографии его детородный орган выплеснул белое, горячее семя прямо на диван.
Додоив ещё немного спермы, он закончил.
Теперь начиналось крайне неприятное занятие − уборка с огорчённо-тоскливым пониманием тошнотворной действительности жизни после очередного оргазма.
Убогая, пропитанная спермой салфетка, так и не очищенный диван, попытки исправить это той же салфеткой − жалкое зрелище!
Лёжа на однажды обспермованном диване, всё те же мысли ни о чём, о своём свинстве, убожестве, смешанные с чувством вины за наивность всепоглощающей похоти.
«Какое толстое, жирное тело», − осуждающе подумал Сергей, и ему стало противно от себя. Такому, как он, невозможным было даже думать о такой женщине − а ведь он смотрел, а ведь он мечтал!.. Грязное животное…
Хотя…
Он попытался представить Америку. Какие там люди? Какие улицы? Какая жизнь?
Конечно, Сергея немного пугала неизвестность. Он боялся не понять американцев: они так быстро и невнятно говорят… Весь этот месяц он прилежно учил английский, смотрел фильмы в оригинале с субтитрами, но пока, к сожалению, не понимал и половины всего того, что там говорят…
Кроме того, он совершенно не имел понятия о том, как его там встретят. Сергей, конечно, знал, что отныне он известная личность… Но каким его представляют американцы? Трэвис (если это его настоящее имя) говорил, что в Америке все очень обеспокоены его дальнейшей судьбой и все − как народ, так и правительство − только рады будут предоставить Сергею политическое убежище.
В любом случае, всё самое страшное позади. Это надо запомнить и больше не забывать ни на секунду.
А деньги! Ведь в ближайшие дни он станет неимоверно богат и счастлив! Будет общаться только с теми людьми, которые ему приятны, будет совершенно независим от кого бы то ни было, будет жить в свободной, демократической стране, и − самое главное − теперь до конца жизни у него нет никакой необходимости горбатиться на «дядю».
Так Сергей лежал и мечтал неделями, пока однажды в дверь не позвонили три коротких раза − условный знак. «Вот и всё! − подумал он. − Ад закончился!»
Он пулей ринулся к двери, открыл её, включил свет.
В коридор вошёл высокий мужчина лет пятидесяти, в шапке, укутанный шарфом так, что рта его не было видно. На нём было осеннее пальто. В чёрной перчатке руки − чемодан.
Мужчина опустил шарф и поставил чемодан.
− Ваши деньги.
− Спасибо… − Неловкое молчание. Проверять деньги было не к месту.
− Вы откройте, проверьте.
Сергей всё-таки поставил чемодан на тумбочку и открыл его − там были деньги.
− Ну… считать я уже не буду, − робко улыбнувшись, сказал Сергей и закрыл чемодан.
Он взглянул на мужчину. Во внешнем виде его было что-то новое, неприметное, но ярко бросающееся в глаза.
Это что-то заставило Сергея покрыться холодным потом. Он вытаращился на предмет, который держал мужчина, и не мог поверить. В дополнение ко всему, от шокированного недоумения, он раскрыл рот.
− А-а…а-акхммм…. − Сергей попытался сглотнуть комок страха, но не смог.
− Ты чего весь такой красный? Боися? – Страшная улыбка скользнула по лицу мужчины. Он взял топор обеими руками, замахнулся и…
Весь мир перекосило. Всё вдруг тронулось, всплыло куда-то наверх, а Сергей, тесно прижатый к двери кладовки, упал на одно колено, и топор (несмотря на руки), тоже тяжело упал и раздался несколько звонких раз, полных боли, приправленной то ли немотой, то ли криками, в его голове.
Часть первая
1. БЕЗЫСХОДНОСТЬ
Острыми, нервическими зубами они вгрызались в небо, полное безысходности. Тёмно-серое полотно предвещало сумерки.
Они лишь нагнетали томную серость своей чернотой, в то время как неминуемая осень вслед за летом теряла свою значимость.
Всё исчезало: и лето, и осень, и листья, живые когда-то и мёртвые теперь, гниющие в ожидании белой смерти.
Всё исчезало. Всё проходило. Всё опустошало Джека Морровса своим безысходным умиранием.
Сырая, приятная, непрерывная предсмертная конвульсия длительными волнами била в лицо, толкала назад, иногда вдруг обращая внимание на идущего живого человека и ослабляя напор.
Джек стремился в помещение, хотя прогулки любил: они немного разукрашивали его серый мир.
Джек остановился − взгляд его приковало озеро, мерно пересекаемое воздушными корабликами белых лебедей. Благородные птицы периодически вспархивали и перелетали на новое место, невольно разрешая человеку насладиться бесподобным зрелищем.
Джека вдруг осенила мысль, что близок день (а может, и час) их перелёта в теплые края, а это значило, что ему следует оставить идею грусти в полном одиночестве и немедленно попрощаться с ними.
Он снова двинулся в дом − ненадолго, − и затем, выйдя уже со свежим хлебом, вернулся к созерцанию прекрасного.
Всегда, каждый раз, когда хлебные крохи соприкасались с водой, Джека охватывало умилительное чувство гармонического господства над девственной красотой природы. Он чувствовал, что только это господство, только это вмешательство в размеренную жизнь лебедей с целью накормить их и есть высшая форма симбиоза человека и природы.
Наблюдение за трапезой лебедей приводило Джека в восторг. Он смотрел на них, смотрел на холодную воду, на небо, которое заволакивала чёрная туча, и тосковал, теперь уже по предстоящему финальному полёту жизни из этих мест.
И действительно, когда вся половина буханки была истрачена, а небо стало приобретать ещё более тёмный оттенок, птицы, одна за другой начали возвышаться над озером.
Джек неотрывно наблюдал за движением на юг образовавшейся лебединой стаи, и, даже когда последняя птица скрылась за деревьями, когда все живые звуки затихли, а в небе стало совсем пусто, он всё еще смотрел наверх. Долго смотрел. Он чрезвычайно долго смотрел на чёрные ветви клёна, обрамлявшие ночь. И всё бы было ничего, если бы в полной темноте и тишине не раздалось воронье каркание.
2. НЕДВОЙСТВЕННОСТЬ
Отвратительно. До глубоководных камней души, до надводных горловых комов, до непредвзято-уничижительного смеха отвратительно. Непрерывно бегающие, неизменно вопящие уроды космополитическими намёками заявляли о своём безобразии, подставляя гнилую плоть и пустые головы холодному, саркастическому анализу непредвиденного скептика.
Всё это было отвратительно, ненавистно Джеку, до той степени отвратительно и ненавистно, что он даже получал некое удовольствие от этого − эдакое мизантропическое вознаграждение, в очередной раз доказывающее, что вся выполняемая им работа необходима человечеству.
О-о-о, отвращение, ненависть, мыслепреступные заблуждения, лжепророки, заковыристые учёные лекции, остросоциальные убийства − всё это было эстетически оправданным всечеловеческим уродством, столь приемлемым и малозначимым на первый взгляд, что даже почитавшееся здесь как само собой разумеющееся…
Ироничный, стадно-вторичный ум масс заучил это слово не хуже «Отче наш», да и − благодаря Оруэллу − пел его не реже. Слово «пропаганда» было знакомо всем животным, но ни одно из них не было знакомо с принципами работы ума и не могло совладать с ним, в очередной раз доказывая свою непреложную тупость.
Много мусора Джек разобрал сегодня, много постов, комментариев, критики и прочей ереси проанализировал, однако теперь, скитаясь по Ютубу в поисках всё того же, он обнаружил одно весьма интересное видео, которое воскресило его угасшее внимание.
Это было выложенное час назад видео на канале Дмитрия Тарковского, коммуниста, скрывающегося где-то в подполье. Наверное, нужно отдать должное его конспиративности − ни Громов, ни американские агенты не могли его найти. Видео же на его Youtube-канале в условиях такого уровня скрытности было в высшей степени неожиданно и не могло не быть просмотрено Джеком.
Тарковский сидел на высоком чёрном стуле, согнув и поставив ноги на его перегородку, соединявшую ножки. Руки сложил, соединив пальцы.
Выглядел очень серьёзным. В разрезе пиджака, на белом треугольничке рубашки рисовался серый галстук; поверх треугольничка, на едва видной шее − его лицо: короткая, стриженая борода, узенькой полоской перетекающая в усы; чёрные волосы, зачёсанные назад; тонкий, вытянутый нос, вместе со слегка нахмуренными бровями обрамлявший глаза.
Пожалуй, один только взгляд этого человека был достоин детальнейшего описания. Остальные черты лица Тарковского Джеку, конечно, были знакомы, но все они были на лице только ради глаз…
Да и не в глазах было дело, а в той мысли, что находилась где-то на заднем их плане. Эта мысль могла думать всё, что угодно, могла кипеть, могла критиковать, могла радоваться, бунтовать, а холодные голубые глаза флегматика просто смотрели, по ним нельзя было ничего угадать. Глаза ничего не выражали.
Слова тоже ничего не выражали. Мысль, летающая позади, была далеко впереди речей оратора. Но говорил он размеренно и спокойно, раскладывая по полочкам свою сложную мысль, шокируя обывателя её последовательной простотой. Этот человек знал куда больше, чем говорил.
Наверное, ни один актёр не мог бы сыграть Тарковского, потому что, в отличие от всякой пропагандистской швали, он ни секунды не играл. Наивные, словно младенцы, люди шли за ним только по этой причине − видели в нём колоссальный объём честности, который «божии помазанники» Джека могли только лишь пытаться изобразить на своих купленных лицах.
− … я думаю, что для более полного понимания проблемы нам следует снова обратиться к тем недавним событиям, которые предшествовали убийству Сергея Корицына, ведь именно в них, возможно, и кроется ответ на столь насущный вопрос: «Кто же всё-таки сделал это?» Будем рассуждать максимально непредвзято и материалистически.
Итак, с чего же всё началось? Я думаю, вы все прекрасно помните то видео, которое Сергей Корицын записал за месяц до своей гибели. В этом видео он заявил, что доработку американских имплантов произвёл именно он, а Анатолий Катасонов, будучи его начальником, присвоил так называемое «авторство» себе и даже назвал её Системой Катасонова.
Что ж, это вполне возможно. Действительно, в рамках капиталистической системы такое могло произойти и Корицын имел полное право обижаться на Катасонова и даже на Громова. Но то, что началось дальше, вышло за рамки антикапиталистических откровений и вошло в рамки самой обыкновенной пропаганды, причём пропаганды примитивной, дошедшей до теории заговора: Корицын начал рассказывать, что Катасонов, по прямому указанию Громова, сделал ещё одну доработку Системы, которая позволяла громовским спецслужбам не только знать местоположение человека, чтобы «якобы бороться с преступностью», но и с помощью каких-то вредоносных волн узнавать намерения человека, а также (Корицын очень переигрывал, говоря это), скорее всего, даже управлять человеческими эмоциями и действиями.
Да, товарищи, такие тоталитарные ужасы, описанные Корицыным, тоже возможны в рамках нынешней капиталистической системы. Но стоит только призадуматься: «А не обслуживает ли тем самым Корицын кого-то?», и вы тут же поймёте − обслуживает. И такая демонизация, усугубление капитализма в нашей стране до крайности − тоже часть капитализма, и такая страшная концепция никоим образом не противоречит пропаганде. Чьей же?
Если вы думаете, что я здесь, скрывающийся от российского правительства, словно преступник, сейчас начну вторить Громову и обвинять во всём американцев, то вы глубоко ошибаетесь.
И вот здесь начинается самая интересная часть нашего с вами разговора. «Кто же тогда виноват? − спросите вы меня. − Если эта пропаганда направлена против Громова, значит её придумали враги Громова, ведь так? А если создали её враги Громова, то выбор невелик − американцы, и точка.»
И здесь я не стану спорить. Возможно, это действительно сделали именно американцы.
Я предлагаю совсем немного отвлечься и снова вспомнить основные события в хронологическом порядке.
И вот, Корицын записал это видео, после чего пропал на месяц. Обнаружили его в какой-то чужой квартире с топором в голове. Убийца на GPS-радаре отсутствовал.
Этого было более, чем достаточно, чтобы все западные средства массовой информации дружно заключили, что «Жулик», не оставив следов, совершивший сие злодеяние, находится в Кремле (ведь, только агенты Громова могут не отображаться на радарах), а значит предсказание Корицына, который выражал крайнюю неуверенность в завтрашнем дне из-за Громова, сбылось.
Первым, кто высказал западную точку зрения, был наш с вами соотечественник, оппозиционер Громова, который сейчас, бедный и несчастный, гниёт за решёткой, изображая из себя святого мученика. Что ж, быть мучеником сейчас в моде, так что пусть Петухов тоже ждёт весточку с топором − так его святость увеличится десятикратно.
Именно Петухов на Западе сейчас видится главным противником Громова, причём весьма опасным для Громова. Удивительно, но опасный политзаключённый − что бы там ни говорили − находится в чересчур шикарных условиях для такого рода инакомыслящего нетоталитарного элемента. Петухов вызывает у меня массу сомнений, особенно теперь…
Ещё раньше я называл Петухова пиар-агентом Кремля. Теперь же, как видите, весьма сложно так сказать. Но вместо отречения от своих слов я их только лишь дополню и приведу всё к единой системе.
На Западе все в один голос поют одну песенку антигромовщине. Наше же православное правительство ничуть не отстало от бездуховного Запада, и у нас все под одну дудку поют антизападную песенку. Казалось бы, противоречие налицо. На Западе пропагандируют одно, у нас − всё ровно противоположное. Я же предлагаю ещё немного углубиться в тему коллективной западной пропаганды и нашей, причём постараюсь высказать свою мысль максимально просто, даже схематично.
Что пропагандирует бездуховный Запад? Я много изучал западную пропаганду и пришёл к выводу, что вся она сводится ровно к двум пунктам: к антигромовщине и антисоветчине.
Какой же ответ забугорным мракобесам даём мы? К каким двум пунктам можно свести нашу, родную пропаганду? Первый пункт, понятно, антиамериканизм. Второй пункт: антисоветчина.
Америка и Россия − лютые враги. Это знают как в Америке, как в России, так и во всём мире. Но разве лютые враги или даже просто конкуренты не противоречат друг другу во всём? Возьмём, например, абстрактного Васю Петечкина и Петю Васечкина. Оба любят Машу и ненавидят друг друга. Разве не будут эти двое противоречить друг другу в самых элементарных вещах, может, даже драться за свою любовь? Разве найдутся у двух маленьких друг-друга-ненавистников какие-то общие точки? Разве будут у них какие-то договорённости, соглашения?
Конечно, в случае со странами соглашения возможны. Но посудите сами, если мы сплошной антизапад, и мы тот самый Петя Васечкин, который всё делает наоборот, то почему у нас совпадает с нашим врагом целых пятьдесят процентов пропаганды? Что это за круги Эйлера? Почему мы не даём стопроцентный отпор Западу, если от неполного вложения сил страдает наша эффективность?
Представьте себе такую картину: встречаются Томпсон и Громов; Томпсон начинает сыпать на Громова самые смелые, изощрённые оскорбления. Громов же начинает делать то же самое, к тому же, пытаясь опровергать то, что говорит Томпсон. Но тут Томпсон вдруг обнаруживает в своём рукаве козырь и заявляет: Ленин − лысый гриб, Сталин − кровавый упырь, а России не существовало с 1917 по 1991 год, на что Громов пыхтит, потеет, краснеет, но ничего не отвечает: с этим он согласен. К моему величайшему сожалению, в соревнованиях по метанию известной субстанцией господин Громов проиграет и весь мой ура-патриотизм сгорит к чёртовой матери.
А всё потому, что «наша» и западная пропаганда совпадает на 50 %, из-за чего 50 % предстоящей Третьей Мировой войны Россия будет идеологически пыхтеть, краснеть, поддакивать и так далее…
Итак, круги Эйлера… (На экране мелькнули два пересекающихся круга.) Мы поговорили о пересечении этих кругов, об антисоветчине. Теперь же поговорим об отличиях: о западной антигромовщине и громовском антиамериканизме. Здесь я буду короток: это отличие эфемерно. Никакого биполярного мира, о котором нам рассказывает господин Громов, не существует. Это ложь, иллюзия, предназначенная ровным счётом для одного − стравить людей, кровных братьев между собой (так как по венам у них течёт одинаковая красная жидкость). Буржуазия, руководящая президентами, как марионетками, интернациональна, у неё одни интересы − это деньги, нажива. Им выгодны войны. Не существует никаких правильных или же неправильных элит. Элиты различных государств представляют собой одно и то же. Противоречия, которые возникают между ними, легко сглаживаются, в то время как люди, опьянённые ядом войны, готовы убивать друг друга из-за надуманных, абстрактных националистических ценностей. У буржуазии же нет таких предрассудков: американец спокойно может сидеть за одним столом с русским, русский − с украинцем, англичанин − с ирландцем, чёрный − с белым и так далее. Антизападовщина и русофобия, антиамериканизм и антигромовщина − всё это надуманные противоречия.
А это значит, что значение имеет только место пересечения кругов Эйлера. Современная Россия, современная Америка − никакой разницы, никакого отличия, никаких противоречий, это просто территории, обозначенные на карте, не более того. А вот политическая составляющая этих стран одна. Америка и Россия − две части единой капиталистической системы, где имеется ровно одна ценность − деньги. Национальности на хлеб не намажешь, поэтому вы будете голодны, а буржуи − сыты.
И вот теперь мы пришли к главному: если Петухов − проект Кремля, то Громов − проект Вашингтона. Или ещё лучше − Вашингтон и Кремль − проекты буржуазии.
Таким образом, Петухов − не оппозиция Громова, а Громов, как и вся Россия − не оппозиция Америке. Здесь нет оппозиций, здесь всё едино, и как-то грустно мне помирать за эту недвойственность, прикрытую жалкими подобиями различий. Грустно мне будет умирать за никчёмные тряпки, когда идея у нас у всех одна, и она крайне безрадостна.
Каков же я сделал вывод по поводу убийства Корицына? Никакого. Меня не интересует, кто убийца. В любом случае, сделано это за деньги, и теми же деньгами проплачена ложь.
3. ЖЕЛЧЬ
Она кипела, бурила ходы, как прожорливое, кротоподобное чудовище Сатаны, не видящее в замкнутой темноте ничего кроме идеи смерти.
Тяжело копошившаяся, как муха меж оконных рам, мысль Джека проследовала вглубь и проснулась от тяжёлого издыхания.
Эта тварь всегда была начеку. Она почти никогда не засыпала, но, если засыпала, как сейчас, при пробуждении испытывала кровоточащий ужас проясняющейся бессмысленности.
Она мучила Джека изощрённее всякого кошмара-психопата − мысль пробуждения, которая всегда сопровождалась тревогой, замуровывала Джека, ограничивала душу телесной скорлупой, оплетала кожаными веригами.
Мысль, коротко объяснявшая реальность, замыкавшая всё в одной точке. В ней не было ничего удивительного, была лишь боль, навсегда к ней припаянная.
Тело, неприглядно осознавшее матёрую обыденность шёлковых складок одеяла, сбросило их с себя, кое-как встало и проследовало по привычному маршруту от синих тапок до остальных элементов одежды.
Всё было как всегда и никак иначе. Несносно и тошно, как никогда. Скупо и безнадёжно, как вчера. Безразлично, как завтра. Безрадостно, как сегодня.
Безрадостная картина, написанная желудочным соком, лихо радовала глаза, проникала и воспаляла их, как жёлтый ад.
Как всегда: та же атмосфера, тот же воздух, те же лёгкие. Всё те же предметы.
И та радость, которую он так редко испытывал перед сном, сделалась невозможной. Утро сменяло утро, как жизнь сменяет жизнь. Ночью всё накопленное за день богатство терялось, происходила амнезия, реинкарнация. И вот где же покой? Где то сладостное ощущение сна? Его нет, и придёт ли оно снова? Разумеется, нет. Как и никогда.
Круги Сансары мгновенно сменялись другими, всё такими же.
А вот и зеркало. Оно снова смотрело на него заспанным взглядом. Попыталось что-то отыскать, но без толку.
В конце концов, неосознанность доконала его, и он продолжил делать, что делал.
Сознанием он не руководил − оно руководило им. Мозг Джека, проглаженный раскалённым утюгом, не мог очиститься от тревоги или просто жить другими категориями. Это было нечто столь тошнотворное, столь повторяющееся, столь эфемерное, что, если бы ему сказали, что это его жизнь, он ни за что бы не поверил.
Жёлтые, жёлтые дни.
4. ПОРОЙ Я ДУМАЮ…
− Я постоянно думаю о смерти… Она не даёт мне покоя. Я думаю о ней и не могу думать ни о чём другом.
Вот, например, позавчера… я кормил своих птичек и думал: «Неужели и они?..» И я понял: «Да, и они тоже… Они тоже часть этой нелепицы…» Я настолько проникся этой мыслью, что весь день думал только о том, как неминуема смерть и безвариативна жизнь. Я лёг спать и, как всегда, начал думать о всяком… А потом я подумал: «Разве есть смысл думать о жизни, если она почти закончилась?» И вдруг я представил, что всё уже закончилось: я умер, все люди умерли, вся жизнь заглохла, и некому даже подумать об этом… И тогда я представил себе абсолютное небытие… Я представил ничто, нигде, никогда и низачем. Я представил себе бесконечно замкнутое пространство, которого нет, и меня схватила паническая атака.
Позже я пытался утешить себя, но на этот раз меня не спасло ни одно лживое, сопливое утешение − я понял, что все утешения абсолютно всех людей сводятся к небытию. Да и зачем людям утешения, если здесь каждый младенец мёртв ещё до момента зачатия? Здесь всё просто глохнет, и я никак не могу избавиться от мысли, насколько это просто и глупо…
5. МЕРТВИЗНА ДНЕЙ МОИХ
Иногда на ум ему приходили лезвия. Он держал их в руках, держал у самых вен. Но это не помогало. За ними силилась бездна, и она пугала его, заставляла нутро кипеть, а душу стенать:
«Я НЕ В СОСТОЯНИИ ЭТО СДЕЛАТЬ!!!»
До слёз, до криков о помощи, до осознания полного одиночества перед ней.
«Грёзы, грёзы дней моих… − не понимал Джек. − Они давно мертвы, а я всё ещё испытываю страх обрести их вновь… Ах, Господи…»
Закрыв руками лицо, он предался полному отчаянию. Что держало его здесь? Неужели одна только боязнь? Неужели лишь рабский трепет? Животное загнали в клетку − оно не знает, что делать и предпочитает просто дрожать.
«Неужели я снова испытаю это?..» − подумал Джек. В нём росло это ощущение. Ужас объял его, поглотил рассудок, как капустный лист.
6. БОЛЕЗНЬ
Утро болезными лучами проникало в комнату. Они резали глаза. Он умирал от жажды.
Несколько часов спустя (спустя нужду, просьбы, ожидание, холод, пот, жар, острую нехватку благоразумия) пришёл Джон.
− Как ты, Джек?
− Да ничего, − еле отвечал Джек. − Это всё от нервов. Я вчера снова думал об этом.
− Ах, Джек… с этим надо что-то делать. Тебе нужно сходить к психологу. Разумеется, когда выздоровеешь, но сделать это нужно обязательно, понял? Это нельзя так оставлять.
− Да я ничего. Я так… просто…
Джон Кинг глубоко и с неудовольствием вздохнул.
7. ПОДЧИНЁННАЯ ШИЗОФРЕНИЯ
Наверное, всем известно, что психика больного шизофренией дезорганизуется. Функции психики шизофреника начинают работать независимо друг от друга, что приводит к некоторым неприятным осложнениям, одним из которых зачастую являются «голоса в голове».
Короче говоря, психику шизофреника можно описать одним словом: многоголосье.
При шизофрении голосов зачастую два: свой и чужой. Но если привести шизофрению к теоретически более изящной и беспрецедентной форме, то, при желании, можно получить самый настоящий хор своих и чужих.
А если навести в голове больного шизофренией порядок? Пусть даже не отвечающий требованиям разного рода педантов, но всё-таки порядок?
А что, если подчинить эту болезнь чему-то большему, чему-то возвышенному? скажем, использовать на пользу общества?
Подчинённая шизофрения − такое название Джек дал главной формуле пропаганды.
Голоса. Голоса не дают им покоя. Они преследуют их днём и ночью; гнилые, как голодные трупные мухи; протяжные, как предсмертный кашель; знакомые, как родная мать.
Свирепые нотки безумия не умолкают, неумолимо напоминая часы.
Любой гражданин любой демократической страны имеет полное право не страдать от шизофрении, однако статистика оставляет желать оным гражданам лучшего.
Нет, в этом расстройстве нет ничего страшного и, тем более, опасного. По крайней мере, количество летальных исходов в Америке и Евразии увеличивается не катастрофически.
По мнению весьма обильного количества «интеллигенции», пропаганда − это нечто тоталитарно непротиворечивое, сугубо линейное, «партийное», государственное, а значит всё, что говорят политики − ложь.
И ведь действительно, демократия и либерализм подразумевают, что низы имеют полное право думать не так, как верхи, возможно, даже совсем наоборот. Это называют свободой слова − самой главной демократической свободой.
Так ещё очень и очень давно Джек пришёл к выводу, что основные пропагандистские тезисы, которые в ближайшее время должны оказаться на полочках человеческих мозгов, лучше всего озвучивать не политическим шавкам, а культурным.
Разумеется, политики должны говорить о политике, но чёрт возьми, зачем им говорить о ней слишком много, если все их слова всё равно воспринимаются в штыки и с недоверием?
С культурными всё намного проще. У публичных личностей с большим охватом аудитории всегда есть бонус: вся эта аудитория заведомо к ним расположена. Любой политик, проповедующий какую-то идею, должен уметь её правильно подать; зазвездившемуся же тик-токеру достаточно только обладать тупой физиономией и уметь ею кривляться, что ценится образованными людьми гораздо больше.
Можно платить каждому пришедшему на митинг, а можно заплатить лишь нескольким бизнесменам, отвечающим за всех этих тик-токеров, актёров и певунов. Так будет гораздо экономнее и практичнее.
И разве плохо, если один высокоинтеллектуал будет проповедовать одно, а другой − совершенно противоположное? Разве плохо, если один ругает президента, а другой лижет ему разные непристойные места? Разве плохо будет хозяину, если бойцовые собаки сцепятся в смертельной схватке? Разве плохо будет системе, если капиталист будет противником коммунизма, а коммунист − противником капитализма, когда оба не имеют ничего против капитализма? Разве будет плохо, если из сотни непротиворечивых вариантов обыватель выберет любой?
Прямая пропаганда всегда радикальна и примитивна. Косвенная же пропаганда ласкова и нежна, что твой папаша-педофил.
Агрессия, нескончаемая агрессия к чужим голосам − точно так же, как и агрессия чужих в адрес своих − требует незамедлительного принятия чьей-то стороны, исключая всякий намёк на существование какой-либо третьей стороны.
Так у людей и начинаются либеральные психотические припадки, однако, ещё никогда, никогда за все пятнадцать лет работы Джека никто не выбирал чего-то третьего.
Не стоит и упоминать те психозы, которые прямо сейчас происходили в России. Сколько людей, столько и мнений! Все «божии помазанники» Джека в России имеют целью свергнуть Громова. Все оппозиционеры прямо сейчас грызутся между собой. Так или иначе, рано или поздно эти петушиные бои достигнут Кремля, Громову предоставят политическое убежище за границей, а петушки разорвут страну на части. План этот надёжен, как швейцарские часы; остаётся только ждать окончания спектакля.
Среди этих петушков был только один вольнодумец − это Тарковский. Его Джек в действующие лица не записывал.
Этот человек ещё не появился на сцене, а уже пользовался небывалой поддержкой населения. Стоило ему только выскочить из-за кулис, и всё испорчено − швейцарский механизм претерпевает сбой.
Гарантией же, что часы останутся качественными, могло послужить только одно обстоятельство − смерть Тарковского. Разумеется, это обстоятельство не могло не огорчать Джека: этот малый так воодушевлённо говорил!
Вчера Джеку позвонили и сообщили, что Тарковский находится в *** области, на даче у Кириллова.
Вот такая вот история.
8. КОММУНИСТИЧЕСКИЙ БРЕД
Что такое коммунизм? Массовая галлюцинация, за которую люди умирали и убивали. Массовая бредня, не находящая себе места в упорядоченном мире насилия. Система, подразумевающая, что все люди готовы быть её обожателями, в то время как к проявлению деятельной любви большинство не способно в принципе.
Смешно смотреть на этих увлечённых, которые, перенапрягая все свои нейронные связи, находят какую-то идеальную формулу для всего человечества, которая якобы должна быть понятна и Ленину, и кухарке.
И формула эта по-своему красива, она действительно проста в понимании, стройна и она и впрямь способна привести всех к всеобщему процветанию и изобилию, однако, при создании этой идеальной формулы вдохновенные перфекционисты совсем забывают о человеке, что недопустимо при подходе, который сами же они называют материалистическим.
Больно смотреть на Свидетелей Иеговы. Они верят. А потом они умирают. Их мозг умирает и сгнивает, и их вера сгнивает вместе с ними. Они даже не могут понять, что при прошествии некоего события, они будут вынуждены перестать верить, хотят они того или нет.
Когда разговариваешь с коммунистом, складывается впечатление, что этот человек долгие годы был изолирован от общества. Этот человек не в состоянии даже представить себе, что такое общество, зато он способен расхваливать это общество, холить и лелеять свою мечту об этом обществе, находить − как и любой верующий − в реальном обществе много неверных, которые мешают верным жить подобно сыру в масле.
Больно смотреть на верующего, который верил, умер и сошёл с ума.
Глупо веровать, что вера душеспасительна. Нет, она лишь сводит народ с ума. Она опасна, как опиум, потому что объект любого верования − недостижимый идеал, а идеал может вызвать у видящего человека понимание страшного несоответствия в мозгу. Человек, который верит, неизбежно умирает или сходит с ума, но, если ему повезло всего лишь сойти с ума, то рано или поздно он ещё и умрёт, объяв пустоту, как Немейский лев − Геракла.
Но вера способна подчинить человеческое существо себе, вынудить его пойти на жертву во имя чего-то иллюзорного. Вот тогда-то и начинаются самые бессмысленные, но безумно интересные места в учебниках истории.
Разве мог Джек лишить историков столь любопытного для изучения события, как возрождение Советского Союза?
9.ТО, ЧТО В СТЕКЛЕ МЕЖ ЗЕРКАЛЬНЫХ РАМ УМИРАЕТ
Дайте вашему Богу десять лет, и вы не заметите, как лицо этого человека испещрят морщины. Предайте его жизнь океану вселенской боли, вскройте раны ржавыми ножницами, изуродуйте душу своими хищными пинцетами…
Всего ужаса, что в вас обитает, не хватит, чтобы описать убожество того старика, что будет глядеть на вас из зеркала.
По этой причине люди вроде Джека не живут больше сорока лет. Ему было тридцать восемь, но он не чувствовал себя даже на год моложе столетнего деда. Он чувствовал себя здесь, как похороненный заживо, весь пыл которого улетучился с тяжестью гробовой доски.
Ничего кроме страдания в этом месте не было. Здесь пусто, здесь никого нет, а те люди, что образуют несколько миллиардов человек − не более, чем цифры.
Здесь никого нет. Только черви, что поедают мозг несчастного. Только черви, диктующие свои правила.
Пока его волосы не покрыла седина, они имели чёрный цвет. Они были туго заплетены в хвост, правда, одна прядь выпадала и, слегка изгибаясь, делала левый зелёный глаз более тёмным, чем правый.
В правой руке его была элегантная чёрная трость. Она так шла ему − физическая и психологическая травма, навеки оставшаяся с Джеком в назидание, чтобы когда-нибудь, в очередной раз воспроизводя в своей памяти тот день, он повесился.
Джек с глубочайшим презрением оторвал взгляд от зеркала и ушёл в бездны своей памяти.
10. КУЛЬТУРА
Шум. Скрежет. «Хочешь увидеть это у себя в голове?» − громыхнул мужской голос в сообщении. Снова шум, скрежет. Голосовое сообщение закончилось.
На фотографии выше был изображён лом.
Телефон в руке Энтони невольно затрясся, хотя с подобным он сталкивался далеко не в первый раз. Он посмотрел на другие сообщения, текстовые.
«Чтоб ты сдох!» − гласило одно.
«давай, отправляйся в «пеклр революци», блядь! что б ты здох!» − гласило другое.
«ебал твою Джулию вчера лично она класно сосет»
«Мистер Вудман, вы мразь и предатель своей Родины, ваши книги полны иллюзий, пропаганды и тупости! Я совершенно не понимаю, как вы ещё до сих пор не уехали в свою Россию мечты. Такие, как вы, должны гореть в аду!»
Энтони посмотрел на число сообщений: их было триста восемьдесят четыре штуки. На этот раз он не выдержал. Положил телефон на столик рядом с кроватью. Выключил. Попытался найти что-то вовне. Не получилось. Тогда он заглянул вглубь себя.
А внутри были тарантулы. Они ползали в его голове со скоростью мысли. Они не представляли из себя ничего кроме бесконечного страдания. Они испытывали неутолимый голод, делали вылазки, охотились. А затем снова собирались у себя дома и не спали.
Они не спали и ему спать не давали. Просто бегали.
Они напомнили ему кое о чём. Он ненавидел их, но они всё же напомнили ему. Обо всём.
Они напомнили ему, и он вспомнил, что с Джулией Энтони расстался полгода назад.
Они напомнили ему, а он вспомнил, как неделю назад кто-то облил его красной краской на улице − это символизировало агрессию большевиков в 1917 году.
Они напомнили ему:
«Чтоб ты сдох, блядь!»
«ебал твою Джулию лично!»
«Ненавижу, ненавижу вас всех!»
«Чтоб ты сдох»
«Я ничтожество»
«Чтоб вы сдохли!»
«Ты ничтожество!»
− Это не ты случайно вдохновляла Гитлера? − спросил Энтони, норовя дотронуться до её сладких губок.
− Что? − усмехнулась она. Конечно, она ничего не поняла, но он и не нуждался в понимании. Он продолжил.
«Нет! Ничего больше нет! Только коммунистическая агрессия! И я.»
Ему было очень душно, и он встал с кровати, чтобы распахнуть окно и продышаться. Чёрт подери, только это ему и было нужно − продышаться, чтобы остановить весь этот грёбаный хаос.
Он рассматривал цветущее рассветное небо и вспомнил, как делал то же самое с другим человеком, не будучи одиноким.
Он думал о многом, и от этого его сердце не могло не болеть. Но что было делать?
Было 4:47 утра. Самолёт отправлялся аж в семь часов. Времени было более, чем достаточно, даже слишком много.
Часть вторая
11. CONSTANTA
CONSTANTA.
Энтони Вудман
Эта книга посвящается
Д.А. Тарковскому, который подарил мне надежду тогда, когда я более всего в ней нуждался.
От автора
Меня часто спрашивают: как стать писателем? Таким бедолагам я задаю встречный, весьма безобидный вопрос: «А вы точно хотите этого?» Они отвечают: «Да».
Частота таких диалогов в среде «Писатель − Читатель» повергает меня в ужас. Наверное, каждому хоть чуть-чуть известному писателю приходится отвечать на подобные вопросы. Этим неприметным писательским предисловием я хотел бы избавить человечество от пустых терзаний и научить людей определять весьма и весьма простым способом, стоит ли им развиваться в данном направлении или нет.
Чтобы в данном предисловии не уходить чересчур далеко от «Константы», я не буду и упоминать, что писатель должен сходить с ума от одного только вида букв, слов, предложений, абзацев, книг и тому подобных глупостей.
Также (и это может показаться вам странным) писатель не может получать истинное удовольствие от чтения книг. Многие писатели и критики предпочитают разделять чтение на «работу» и «отдых». Во мне же во время чтения в принципе не вырабатывается дофамин. Моё критическое мышление во время чтения не способно обожествлять какого-либо автора и радоваться каждому кубосантиметрику его словарного запаса.
Это вовсе не значит, что мне не требуется дофамин. Холодный пластический хирург тоже нуждается в сексе. Так как же я расслабляюсь и получаю удовольствие, если мой внутренний критик не знает хороших книг?
Всё очень просто: я пишу.
Но не думайте, что я получаю хоть малейшее удовольствие от этого. Ах, если бы это было так! И дело здесь вовсе не в капиталистических тенденциях деградации культуры. Нет, я писал и буду писать не ради денег и даже не ради славы. Здесь есть кое-что другое…
За всю свою жизнь я не встречал более точного определения писательства, чем определение, данное Оруэллом: «Написание книги − ужасная, изнурительная борьба вроде затяжной мучительной болезни. Не стоит за такое браться, если ты не одержим демоном».
В этой цитате вся суть писательства. Ни один нормальный человек не захочет болеть, тем более всю свою прекрасную жизнь. Только одержимый демоном писатель может любить свою болезнь.
О, я помню эти дни. Помню, с каким трепетом носил «Константу» в своей голове. Это произведение стало частью меня. Я в очередной раз почувствовал себя матерью, видящей смысл своей жизни только в воспитании детей.
Но «Константа» стала моей любимицей. Я так боялся за неё! Ситуация в мире тогда была до крайности нестабильной, от завтрашнего дня я не ждал ничего хорошего. А «Константа»… Только она, как я думал, могла спасти этот грёбаный мир от окончательного умирания. В тот период своей жизни я боялся только одного: «А вдруг мир не увидит её?»
Я боялся, что со мной, с «матерью» может случиться какая-то беда, и тогда мир обречён. Я боялся, что я попаду под машину, и моё дитя умрёт. Только поэтому я был внимателен на дороге. Я боялся, что неожиданный кирпич упадёт мне на голову, и я не допишу её. Я боялся, что завтра снова начнётся война, меня убьют, и моё чадо погибнет.
Я так походил на беременную, которая боится кошек, чтобы не дай бог не заболеть… Я же боялся смерти во всех её проявлениях. Мне было плевать на свою жизнь. Меня интересовала только судьба моей книги.
А потом ситуация стала ещё более нестабильной, по крайней мере, для меня: Америка решила меня «отменить».
Мне начали серьезно угрожать, и я не на шутку испугался. Это была не чёрная кошка, и даже не больная кошка. Это были люди, которые писали мне каждый день, что хотят убить меня.
На тот момент у меня не было ни жены, ни детей, а на себя, как я уже написал, мне было плевать абсолютно. Но во мне росла идея, которая стоила всего, в прямом смысле этого слова.
Более того, в период этой самой «отмены» я переживал глубокий кризис во всех сферах жизни, из-за чего скатился до одной-двух страниц в день − написание очень замедлилось, хотя больше половины произведения было готово.
Раньше писательство было каторгой для меня (хотя я и любил эту каторгу больше всего на свете), но в тот период «Константа» стала некой отдушиной для меня. Когда я писал или думал о том, как буду писать, я забывал о своём положении, начинал думать об эфирах и т.д.
Вскоре я понял, что всё, что со мной происходит, не имеет никакого значения; я понял, что мир вне «Константы» не существует. Ещё я прекрасно помню тот тезис, который я пытался как бы сформировать в ответ всем критикам: «Всё, что вы говорите, вам никак не поможет, а вот то, что я пишу…»
А однажды я в очередной раз решил прибегнуть к своей книге, чтобы отвлечься от всего, что меня окружает (она была полна светлого оптимизма). И вот я снова сел за компьютер, чтобы поверить в мир, поверить в людей, поверить в положительную перспективу развития человечества… Но файла не было ни у меня на компьютере, ни на «Гугл-диске» − он был удалён сразу из двух мест.
«Константа» была смыслом моей жизни, моим ребёнком − и мой ребёнок погиб. Я, кажется, уже писал, что кроме этого смысла у меня ничего не было. Раньше меня не пугала машина, что может меня переехать, и высота, что может сделать из меня кровавую лепёшку, пока я не вспоминал, что у меня есть неродившийся ребёнок. А теперь он погиб, его убили, чтобы сделать мне больно… И им удалось. Я перестал интересоваться политикой, перестал интересоваться жизнью, переставал бояться смерти. Тогда я всерьёз задумывался о суициде, но дальше фантазий ничего не заходило: у меня не было ни капли энергии, чтобы сделать это с собой.
Я лежал и понимал, что почти мёртв, однако, не мог не созерцать это своё состояние, не мог перестать созерцать всё это…
Ну а дальнейшую мою биографию вы, пожалуй, знаете: я «воскрес», чтобы стать участником Великой Коммунистической Революции, начало которой снова выпало на долю обездоленной России, которая постепенно начала выпадать из цепи капитализма, стала одним из слабейших его звеньев.
Теперь, оглядываясь на пережитое, я могу сказать только одно: я самый счастливый писатель на Земле.
P.S. Я надеюсь, мои дорогие читатели, что теперь вы больше не хотите поголовно стать писателями. Понимаете, друзья мои, у нас тут свои критерии счастья, которые вам могут быть непонятны. Это счастье заключается в самой идее писательства. Впрочем, не берите в голову. Мне просто нужно было «выговориться» кому-то.
12. ИДЕЯ, ЧТО ВИТАЕТ СРЕДИ НАС
− Так значит, вы идеалист, − слегка улыбнулся Тарковский. Впрочем, по этой улыбке нельзя было что-либо положительно сказать.
− Я знал, что вы меня так воспримете, − усмехнулся Энтони. − Понимаете, − продолжил он по-английски, чтобы легче выразить мысль, − я не просто идеалист. Ну, во-первых, даже если и идеалист, то объективный. А во-вторых, что такое идеализм? Взять, например, корень этого слова − идеал. Получается, любой просто идейный человек является идеалистом. А марксизм, ленинизм, да и коммунизм в целом − это полноценные идеи, которые ни коим образом не выбиваются из законов логики.
− Вы правы, − ответил Тарковский, − но если иметь в виду общепринятое значение этого слова, то выходит, что на практике идеалисты (и этим они отличаются от материалистов) возводят свою идею в абсолют. Я говорю, в первую очередь, конечно, о субъективных идеалистах. Здесь для примера подходит любая религия. Представители каждого религиозного течения считают свою религию единственно правильной. История знает немало войн, устроенных субъективными идеалистами, в том числе, и две мировые.
− Вот именно. Такого рода идеализм есть сугубо регрессивное явление, которое необходимо искоренять всеми возможными способами. Я идеалист совершенно другого рода. Я прекрасно понимаю, что анархо-коммунистическое общество никак невозможно устроить здесь и сейчас. Само собой, для начала надо устроить весь мир коммунистическим образом, и только потом люди перестанут нуждаться в какой бы то ни было власти.
− А-а, теперь я вас понял… То есть вы анархо-коммунист, не отрицающий необходимость коммунизма.
− Конечно, не отрицаю, − ответил Энтони. − Моё ясное видение анархо-коммунистического будущего лишь помогает мне не сомневаться в моих нынешних шагах.
− Что ж, товарищ Вудман, я вас поздравляю, вы мыслите материалистически.
− Спасибо, товарищ Тарковский. − Энтони немного покраснел, так как ему было непривычно так называть людей, тем более, политиков.
− А впрочем − сказал Тарковский, отхлебнув немножечко чаю, − вы ведь можете проецировать свою анархическую идею в литературе. Вы читали Ефремова?
− Да, я прочитал «Час быка» и «Туманность Андромеды» сразу после того вашего выступления.
− Я думаю, вы согласитесь, что книги Ефремова − не просто утопии или же антиутопии, которые не знают никаких литературных приёмов кроме воздействия на чувство читателя, а настоящие аналитические в отношении коммунизма и капитализма произведения.
− Безусловно, − ответил Энтони.
− Так вот, − продолжал Тарковский, − я думаю, что работа с идеалом невероятно важна для нас. Правильно сконструированный человеком идеал во многом определяет его настоящие действия. Без идеала человек ничто; однако, идеал этот должен быть достижим, настолько достижим, чтобы шаги навстречу ему можно было расписать по пунктам.
− Полностью, полностью согласен с вами. Этим я сейчас и занимаюсь.
− Что-то пишете?
− Да, пишу. Это произведение даже не о политике совсем. Оно скорее о всестороннем развитии человека.
− Это замечательно. Политически универсальные произведения − тоже очень хорошо.
− В конце концов, − засмеялся Энтони, − всесторонне развитый человек всё равно неизбежно придёт к коммунизму, так что да…
− Точно.
Тарковский допил чай и поставил кружку на рабочий стол. Энтони сидел на диванчике рядом и тоже, оправившись от диалогического забытья, начал пить.
− Так в чём же всё-таки заключается ваша идея, товарищ Вудман?
Энтони призадумался.
− Ох, я даже не знаю с чего начать… Ну я вам уже говорил об идее абсолютной свободы. Собственно, вся моя система взглядов строится вокруг данной идеи.
− А если поконкретнее? Какая же сама система?
− Я считаю, что человек должен быть свободен от всего чужеродного. В мире есть огромное количество вещей, придумкой которых человек гордится, не понимая, что они ему нужны, как пятое колесо в телеге. Скажем, государственность, деньги и т.д. От всего этого человек должен избавиться. Но ненасильственно. То есть, как мне кажется, человеку нужно просто понять простую истину, и чем раньше он её поймёт, тем лучше. Здесь нужно только понимание, не более того. Я думаю, что…
− Какую истину? Извините, что перебил.
− Любой человек был свободен с самого начала своего существования, то есть с незапамятных времён, и мы должны снова прийти к этому.
− То есть прийти к первобытному анархо-коммунизму?
− Нет, зачем же? Почему человек в своё время отказался от анархо-коммунизма? Потому что так было нужно. Это было необходимо. Человеку нужен был объединяющий фактор: деньги, лидер, государство. Без этого развитие было бы невозможно. Всё, чем мы обязаны всем предыдущим поколениям, зиждется на отказе от абсолютной свободы.
Теперь же, когда мы теоретически способны осознавать себя гражданами Земли, этот собирающий фактор стал разъединяющим, а потребность людей в абсолютной свободе стала критически высокой. Теперь каждый должен осознать себя частью единого целого: это и будет единственным собирающим фактором для людей.
Короче говоря, свобода природна, естественна для человека, но он пожертвовал ей ради эффективности. Теперь же наша эффективность настолько страдает, что планета грозится просто разорваться на куски в результате масштабных мировых конфликтов. Наше единственное спасение − прийти к системе, эффективность которой будет выше капиталистической, но не грозит нам самоуничтожением.
− Товарищ Вудман, буду с огромным нетерпением ждать ваших книг. Мне очень нравится ваша позиция. У людей в наше трудное время действительно есть потребность в идее свободы. В конце концов, что может быть более естественно для человека?
Тарковский протянул ему руку, и Энтони с огромным человеческим трепетом пожал руку этому великому человеку.
13. ПРАВЕДНЫЙ ГНЕВ
− Пятьдесят лет они измывались над моей страной! Пятьдесят лет насиловали её, выкачивали нефть и газ, вырубали леса, чтобы получить с этого выгоду при продаже за границу!
Они говорили мне о русском духе, о русском суверенитете, об особом русском пути. Они поставляли человеческий ресурс на запад в течение пятидесяти лет, а оставшихся на Родине граждан морили всеми возможными способами!
Они говорили о славянском братстве. Они превратили Россию и Украину в нацистские полигоны!
Они уничтожали мою Родину. О, я знаю, кто ещё пытался это сделать ранее. Я знаю, с чьими идеями они были солидарны!
Они топтали мой флаг своими грязными ботинками, жгли его, кричали, что правы. И что я вижу? Я вижу пропаганду Геббельса! Они обвиняли мою страну в агрессии и терроре, а сами говорили про неё то же самое, что говорил Йозеф Геббельс!
Они говорили мне о России, вместе с тем оправдывая нацистских преступников! Они говорили мне, что те, кто пытали граждан своей страны − святые, в то же время память настоящих героев поливая помоями!
Они заявляли мне о своём патриотизме! Они позорили мою страну перед всем миром и перед своим же народом! Какой участи они ожидали? Я спрашиваю ещё раз: какой участи они ожидали?! Думали ли они о последствиях? Отдавали ли себе отчёт в своей аморальности?!
Все преступившие закон ответят перед судом, и никто из вас не будет против этого! Никто! Эти люди всю свою сознательную жизнь насиловали Россию. Нет в мире таких же маньяков и насильников, которые бы совершали свои преступления с большей частотой, чем они, и эти люди ответят по заслугам!
С праздником, товарищи! Этот великий день освобождения России навсегда войдёт в историю!
Последовали бурные, нескончаемые аплодисменты и восклицания. Глаза Тарковского были полны слёз восторга, которые он едва ли мог сдерживать.
14. ЧЕЛОВЕК С ТРОСТЬЮ
Спустя пятнадцать лет после последних описанных событий, а также три года спустя после начала Третьей Мировой Войны.
Дмитрий был почти уверен, что именно этот человек стоит за деньгами, которые ему предлагали в период его нахождения у Кириллова.
Об этом человеке не было известно ничего − он отказывался говорить с кем-либо кроме самого Тарковского.
Дмитрий не брезговал. Он умел разговаривать с самыми разными людьми. Но этот человек с тростью − если Дмитрия не подвела чуйка − был опаснейшим преступником из всех, с которыми ему когда-либо приходилось иметь дело.
15. ДОПРОС
− Дмитрий Андреевич! − сказал человек по-русски, с корявым акцентом. − А я уже думал, что мне пришли вырывать ногти…
Дмитрий сразу заключил, что этот человек − не флегматик. Он молча сел на стул. Человек же с тростью оставался стоять. Вероятно, до этого он ходил по камере.
− Я вас слушаю, − сказал Тарковский.
− Ах, так вы пришли меня допрашивать… Я думал, мы просто побеседуем. Знаете, я ваш большой фанат!
Видимо, господин с тростью возомнил, что может преступить всякие рамки приличия и вести себя с одним из президентов Союза самым беспардонным образом.
− Мне уйти и позвать кого-нибудь более компетентного в области допросов?
− Ни в коем случае, господин Тарковский! − глаза человека с тростью расширились от испуга. Он даже пошёл навстречу Тарковскому и сел напротив.
Действительно, зелёные, широко распахнутые глаза этого человека выражали страх. Он боялся чего-то, однако, было совершенно ясно, что предметом его тревоги являлись не пытки, а нечто более жизненно глобальное.
Всё лицо этого поистине несчастного человека выражало скорбь, однако, сквозь кожаную пелену его уныния проглядывало что-то вроде любопытства, что делало его скорбный вид в придачу ко всему ещё и крайне тревожным.
Они сидели молча. Господин с тростью, не выдержав взгляда Тарковского, смущённо отвёл глаза куда-то в сторону, хотя позу принял довольно оживлённую, всем видом давая понять, что готов отвечать. Он положил правый локоть на стол и начал нервно вертеть трость руками, описывая ручкой круги сначала в одну, а затем в другую сторону.
Всё это создавало впечатление невротика, который не способен владеть собой. Тарковский убедился, что ситуация полностью им контролируется.
− Как вас зовут? − спросил он.
− Джек, − ответил нервный господин. − Меня зовут Джек Морровс.
− Каков род ваших занятий?
− Я занимаюсь пропагандой, − ответил Джек.
− Можно поподробнее?
− Пропагандой. − Он мельком посмотрел на Тарковского. − Я занимаюсь пропагандистской деятельностью на всех зависимых от Америки территориях.
Тарковский был удовлетворён таким ответом.
− В чём заключается суть вашей деятельности?
− Суть очень проста. Я «промываю» людям мозги.
− Вы промывали людям мозги?
− Да, промывал, − поправился господин Морровс и снова ровно на долю секунды заглянул прямо в глаза Тарковского.
− Какими способами вы производили «промывание мозгов»?
− Ох, способов имеется достаточно. Я могу вам перечислить некоторые из них, но имейте в виду, что вы не добьётесь от меня никакой ценной информации, которая могла бы вам как-то помочь.
− Вы имеете право ничего не говорить.
Джек настороженно улыбнулся и сделал попытку усмехнуться, однако, вместо этого только показательно резко выдохнул.