Читать онлайн Взгляни на меня бесплатно

Обрывок 1

Работая в кафе, я была окружена россыпью чужих жизней. Иногда ненароком подслушивала истории, и все – скучные или увлекательные – начинались по-разному. С громкого конфликта, пролитого кофе, разбитого будильника ранним утром. Что угодно могло неожиданно ворваться в омут дней, привести к катастрофе или большому счастью. И всякий раз я размышляла, с какого именно момента могла бы начать свой рассказ… И когда эта история вообще началась? Когда он впервые посмотрел на меня, разглядел в потоке толпы? Или когда мы дали самим себе второй шанс?

Может показаться, что со мной всё с первого вдоха закрутилось как-то неправильно. Но и неправильно сложно назвать подходящим словом. Зависит от ракурса и точки зрения. Трудности выбора, метания между безумствами и попытками исправиться, вытащить из западни… Что бы я тогда ни делала, как бы ни старалась возродить заледеневшую жизнь внутри меня, этого было недостаточно. Не хватало смелости, не хватало огня смысла и убеждённости. Сложно рассуждать здраво, когда безнадёжно разрываешься, не в силах выбрать, на что потратить деньги – на обед или выпивку. Бывало, я не могла заставить себя набивать желудок хоть самой отвратительной и дешёвой едой, потому что не понимала, хотелось мне есть или нет. Это страшно, вот так постепенно терять связь с собственным телом, прислушиваясь только к нарастающей жажде алкоголя. Я медленно топила себя в мерзком вине, задыхалась от его вкуса и запаха. Доводя себя до истощения и потери сознания, я горела в пламени самоуничтожения и мечтала исчезнуть в дыму. Этот отрезок жизни особенно сильно ненавижу. Но такова часть меня. Увы. Безобразная, пугающая, но всё же часть прожитой жизни. И я ещё не встречала людей, которым бы не хотелось что-нибудь стереть из своего прошлого. Удалить навсегда.

Мы все сделаны вовсе не из имбирных пряников.

Поглощая яд ночных улиц, я не принимала наркотики. Никогда. Я знала, что эта дрянь делает с людьми, как превращает их в развалины… Считала, что эта отрава обрушивала несчастья пострашнее и била сильнее алкоголя. Наркотик отнимает у человека контроль, захватывает власть, впивается в жилы, подчиняет себе подобно бешеному кукловоду. Одаривает иллюзиями, отключая рассудок и вынуждая испепелять всё вокруг. Конечно же, я заблуждалась, и алкоголь так же сбивал с пути и разъедал до костей, пока было удобно лгать и утверждать с поразительной наивностью, что я контролирую ситуацию и смогу соскочить в любой момент. Я не стремилась спрятаться от мира за зыбкой завесой отравляющих удовольствий. Вливала в себя алкоголь, сжигала горло, чтобы закрепиться в жестокой реальности, ощутить каждый её удар. Пока разум ещё не разорвало, пока мир не превратился в пылающий ад… Страшно вспоминать, с чего всё началось, как вышло так, что я едва не погибла в плену привычек, в пламени безысходности. Почти сорвалась в пропасть. За минуту до будущего, которое почти ускользнуло. Мне повезло остановиться. Пожалуй, повезло. Иногда очень важно притормозить у черты, за которой обрывается твоя дорога. Заканчивается история.

Спустя годы после того разоряющего безумия я пыталась заново упорядочить дни. Плата за жильё, обязательный завтрак и желательный обед, немного развлечений и лекарства, сшивающие воспоминания воедино. Готова была заливать молоком по утрам все высыпанные в тарелку таблетки. Если бы такой порцией можно было разом заполнить каждый пробел повреждённой памяти, придать цвет тусклым фрагментам прошлого, похожего на путаницу невнятных кадров неразгаданного кино. Автомобильная авария чуть не выжгла меня из жизни. Выкарабкавшись, я согласилась на курс реабилитации. Не хотела неожиданных сюрпризов от треснутой памяти и прочих остаточных симптомов черепно-мозговой травмы. С удавкой алкогольной зависимости и букетом возможных расстройств у меня неизбежно возникли бы серьёзные проблемы. И я вернулась из мира беспорядков и хронической тошноты. Добрела до выхода. У меня осталось важное незавершённое дело, и, несмотря на долги, гонявшие по всем выгребным ямам Лондона, я соглашаюсь вернуть только один…

Моё полное имя Эллетра Вивьен Энри. Я исчертила этими словами несколько рваных листочков и прилепила ко всем зеркалам, расставленным в крошечной комнате подобно тому, как люди обычно выставляют напоказ фотографии своих близких в ярких рамках. У меня не было тогда никаких бумажных фотографий, даже собственных. Только снимки с каких-то шумных вечеринок или прогулок хранились в мобильном телефоне. А расклеивание бумажек с именем – хрупкий отголосок терапии. Отпечаток привычки. Нас учили принимать себя без остатка, не отворачиваться от несовершенств, недостатков и сожалений. Каждая буква как струна, создающая неповторимость музыки нового дня. Каждая буква – источник сил и знак, которым высечена правда о нас самих. Я так больше не делаю, но курс реабилитации требовал повторения причудливого ритуала: передвигаться по комнате, подглядывать за испуганным, мрачным отражением, скачущим по пыльному полотну зеркал. Не убегать от себя. Не прятаться от реальности. И во время перерождения я то недоумённо и пристально, то с ужасом и отвращением рассматривала нелепые черты, словно пытаясь их заново узнать, вколотить в память. Следуя шаг за шагом к выздоровлению, изучала себя, как загадочного чужака, потерявшегося в четырёх стенах. Так нам говорили: разыграйте знакомство с собой, опишите внешность, присмотритесь к деталям. И я вглядывалась в отражение. Слегка грубоватой формы лицо с жёсткой линией подбородка. Блёклые длинные ресницы. В карих глазах застыла мучительная тоска. Тень несбывшегося и отвергнутого. В форме крупных губ я видела отпечаток нарушенной гармонии.

А потом вчитывалась в имена, навеянные желанием подобрать судьбу, которую можно приманить смыслом, вложенным в сочетание букв. Мама добивалась гарантии моей счастливой жизни даже совершенно абсурдными способами. Эллетра. Мама в каком-то журнале наткнулась на глупую статью и запомнила, что это имя означает «сверкающая». Помню, она любила повторять с ласковой улыбкой, что Бог подарил мне шанс сверкать. Смешно. Действительно смешно и горько. Я же однажды разглядела в этом подозрительном даре (если бы он на самом деле существовал, конечно) иное пророческое толкование: то, что рождено сверкающим, обречено утрачивать блеск, покрываться налётом и угасать. Но мама, Жаклин Энри, не успела увидеть, как рушатся мечты и меркнет чистый свет. Она умерла, когда мне едва исполнилось четырнадцать. Внезапная остановка сердца оборвала её изуродованную жизнь, после тяжёлых родов посвящённую воспитанию дочери. Такую запутанную жизнь в лёгком обрамлении уцелевшей веры в Бога. Мама продавала себя и неустанно молилась за моё счастье. Необходимость зарабатывать деньги загнала в ловушку. И ей казалось, что действительно помочь мне мог только тот самый вечно занятый и недоступный Бог, а она лишь готовила к непредсказуемости реального мира. Толкала в правильном направлении, пополняла счёт в банке, копила средства для моего будущего. А я не верила в Бога.

«Даже следуя тропе, подсказанной всеми священными книгами разом, мы сгораем, Эллетра. Не всё ли равно, как именно мы в итоге сгорим?» – говорила мама. Но уже нет смысла осуждать или разбиваться в сожалениях. Призрак веры не исцелил Жаклин Энри, не показал путь к счастью. Для себя мама не искала спасения. Никогда.

Она работала проституткой. Покинула сумрак неуютного Парижа, обрубила все связи с семьёй и затерялась в тени Лондона. И иначе выживать не научилась. Благодаря ей я усвоила: для бесконечного потока туристов шумная и величественная столица была красивой вычищенной картинкой. А для нас, тех, кого порой сравнивали с мусором, Лондон начинался с разврата, унижений и перечёркнутых надежд. Каменное, грубое сердце Великобритании.

Даже на девятом месяце мама продолжала работать. Возможно, она до последнего надеялась, что ребёнок родится больным, и от него проще будет отказаться. О беременности узнала поздно и, храня в сердце осколок веры в своего молчаливого Бога, не смогла погасить зародившуюся жизнь. Хотела отдать меня другим людям. Но всё-таки оставила. Младенец, которого не постеснялись бы завернуть в запятнанное следами оргий тряпьё, был полностью здоров. Запах моего рождения не очень-то приятен. И в чёртову частную школу я попала не только потому, что оказалась способной ученицей. Мама не нашла иного способа обеспечить меня образованием. Пришлось лечь в постель нужного влиятельного человека, определённо знавшего, какие пружины следует надавить, чтобы жалкий сорняк поселился среди благоухающих прелестных лилий. Уверена, подобное сравнение придумала далеко не я сама. Однажды маму подали ему в качестве десерта, тогда-то она и решила обратиться за помощью. В обществе, жадном до сплетен и больном стремлением к призрачному совершенству, этого чиновника многие знали и уважали. Предложение тайно удовлетворить запросы его разросшейся похоти в обмен на одну услугу он поначалу счёл наивной просьбой милостыни и возмутительным шагом. Но в итоге согласился. Мама исполняла непристойные фантазии чиновника, обременённого браком с отторгающей любые сексуальные желания нескладной женщиной. Ни в чём не отказывала. И ничего подобного прежде ему не предлагала ни одна шлюха. Его согласие нельзя приравнять к сомнительному геройству в тени. Ему было плевать на образование дочери проститутки. Видимо, мама просто попала в такое настроение, подталкивающее к неожиданным чудачествам. Нам была не знакома жизнь богатых со всеми преимуществами и проклятиями. Мы не испытывали на себе тяжесть их скуки, утомительного безделья, которое наступало после долгих лет оглушающего труда. Но мы точно знали – особенно безнадёжные из этого рода подвиги совершали редко, добрые дела творили ещё реже, и потому возможность подыграть желаниям ничтожеств вполне походила на заманчивое развлечение.

О той унизительной связи, как я всегда думала, никто не узнал, но никто и не задал лишних вопросов о возникновении новой ученицы, настойчиво рекомендованной к зачислению. Я не помню имени любезного покровителя, рвавшего маму вместе с хрупкими простынями. Да и вряд ли бы бросилась к нему в ноги с бесконечными благодарностями. Эта школа сформировала искажённое представление о человеческой сущности, которая и с ранних лет мне казалась чем-то отвратительным. Мама выслушивала жалобы на шумную стайку грубиянок и считала, что я всё выдумываю. Она будто бы и не принимала всерьёз дурную атмосферу, в которой я росла. Мама строго убеждала в силе и пользе образования, которое можно получить в этой школе. Она верила в мою твёрдость, смелость и хотела научить быть стойкой и способной разламывать любые препятствия, оставаться собой. Прекрасное напутствие, безусловно. Но условия были не самые подходящие. А бывают ли вообще подходящие условия?

Тот человек не стал бы и дальше заниматься такой извращённой благотворительностью. Мама ублажала похотливых ублюдков, угождала их омерзительной воле, чтобы оплачивать учёбу. А мне приходилось терпеть глупость шуток и издевательств, продуманных так, чтобы не привлекать внимания взрослых. Всё же открытые насмешки никем не поощрялись. Поначалу выродки богатых фурий, наследницы титулованных мерзавцев и влиятельных политиков просто дразнили меня Электрой. И они вовсе не сравнивали с персонажем древнегреческой мифологии. Сотканные из коварства, вбитой в кости зависти, злобные и испорченные, невыносимые девицы не утруждались отсылками к мифам. Они подчёркивали изъяны непростого характера, привычки искоса посматривать и чуть ли не метать молнии в ответ на их высокомерие. Я самой себе казалась оголённым электрическим проводом. Из последних сил сдерживалась, чтобы не выбить ногами дурь из невыносимых пигалиц. Очень хотелось защититься, осадить выскочек, столкнуть с реальностью, от которой их заботливо оберегали. С реальностью, выбивающей зубы, затопляющей страхом. Но прекрасно понимала, что последствия скандала пришлось бы разгребать мне. Дерзкому поголовью этого племенного скота было позволено гораздо больше, чем всем прочим ученицам. Им оплатили право задирать нос и унижать забавы ради. Их родители вложили слишком много денег в процветание школы, и руководство не стало бы возиться в поисках справедливости. Не очень-то выгодно.

А я всегда просила называть меня Вивьен. Звучание этого имени, резкое и отрывистое, успокаивало и не раздражало. Мама любила Вивьен Ли1, особенно обожала экранизацию «Унесённых ветром». И, вымученно отшучиваясь, со странной усмешкой упоминала моего отца как Ретта Батлера, который так и не вернулся.

Я помню девочку по имени Эмили, столь же мерзкую и испорченную, как и многие другие из намытого и вычищенного стада будущих подстилок. И я возненавидела её с особой силой после того, как ошибочно восприняла обворожительную ангельскую внешность за отражение душевной чистоты и незапятнанности беспечного детского сердца. В глазах некоторых прочих учениц с первых же секунд можно было распознать: душа непременно зачерствеет, обуглится в пожирающем пламени высшего общества. Можно было догадаться, что они отрицали воспеваемые школой идеалы, но помалкивали об этом, перед учителями лепили лучшую версию себя. С детства осваивали мастерство обмана по примеру родителей, раздувались от зависти и чувства собственного превосходства. Однако ничего подобного я не видела в Эмили. Ничто не предостерегло от опасности. Не подтолкнуло к мысли о подвохе. Она вдруг покинула круг весело смеющихся подруг и направилась в конец класса. За последней партой я впитывала полезные и бесполезные знания, привыкала к одиночеству, но неожиданно для самой себя решила, будто у меня наконец появится друг. Рано или поздно, твердили книги и вторили им фильмы, убеждённые одиночки, отчаявшиеся изгои находили защиту и счастье в лице одного единственного человека, принимавшего их такими, какими они стали. Тогда я только приживалась в новом коллективе и оказалась жертвой нехватки обыкновенного общения. И вдруг подумала, что кого-то по-настоящему заинтересовала спустя пару месяцев обучения.

– Ты красиво рисуешь, – произнесла Эмили, склонилась над портретом мужчины. Его полные скорби глаза я с трепетом и осторожностью оттеняла линией ресниц. Я вздрогнула и испуганно на неё уставилась, надломив грифель карандаша. Почувствовала себя заколотым, но ещё живым, трепыхавшимся диким зверем, к которому внезапно проявили сострадание. – Кто это?

– Пока это безымянный незнакомец, – ответила я, взялась за другой карандаш и пояснила, посчитав, будто Эмили это интересно: – Когда работа будет закончена, он присоединится к Шарлотте, Долорес, Карлайлу и Джереми. – Я резко прервала неуместный рассказ, сохранив печальную тайну: все перечисленные люди, рождённые моим воображением и отраженные на белой бумаге, были всего лишь выдуманной семьёй. Призрачными родственниками и друзьями матери, жившей далеко от глухих стен пансиона.

Я не сомневалась: мы с мамой были одиноки во всём холодном изувеченном мире. По крайней мере, при жизни она ничего не упоминала о родственниках во Франции.

– Ты говоришь о своей семье, верно? – не по годам впечатляющая проницательность обезоружила. Эмили присела на соседний стул, с удивительно неподдельным интересом разглядывая моё изумлённое лицо.

Тем же вечером я вытащила из тайника под кроватью папку, которую крепко перевязывала верёвкой всякий раз после пополнения готовым рисунком. С удовольствием и гордостью познакомила Эмили со своей старшей сестрой Шарлоттой, умной и честной красавицей. Рассудительной, но неряшливой тётей Долорес, кузеном Карлайлом, сводящим с ума буйством неугомонной фантазии, и дядей Джереми, человеком скупым на слова, но милосердным и чутким. Я разворачивала перед Эмили портрет за портретом, пририсовывая этим творениям одичавшего воображения не только недостающие тени, но и целые насыщенные красками истории. И эти выдумки лились так непринуждённо и искренне, словно я не сочиняла, а пересказывала жизни реальных людей.

Но разве могла я, ослеплённая вниманием и горячей заинтересованностью, предположить, что даже за крохотную безобидную ложь и яркую радость придётся дорого поплатиться?

– А почему ты его оставила без имени? – Эмили указала на бледные очертания незнакомца. Её привлекали оттенок нежной грусти в сдержанной улыбке, поджатые тонкие губы и слезы, замершие в уголках выразительных глаз.

– Наверно, я попросту не могу подобрать правильное.

Но вскоре подбирать было уже нечего. Исчезла необходимость мучиться в поисках нужного имени, созвучного откровению и страданиям изображённого мужчины. Однажды, сорвав тёмно-серое покрывало и заглянув под смятое одеяло, я от ужаса онемела почти на неделю. Мелкие обрывки вымышленной семьи и десятков пейзажей были разложены по простыни. Вбиты даже в подушку, точно пух. Я стиснула в ладони эту бумажную пыль и в оглушающей беспомощности разжала пальцы. Частички портретов, растерзанных с немыслимым зверством, осыпались снегом на постель. А я, не в силах отвести взгляд, застыла. Обида и злость впились в сердце. Внутри что-то расходилось по швам. Вспыхнувшая ярость закипала в крови, но ни единой слезы не блеснуло на пылающих щеках. Тогда от унижения и досады зарыдало лишь сердце, познавшее вкус первого предательства… И неужели именно это обязана была я вынести из высоко ценимого заведения – растраченное доверие и привитое безразличие? Ради такого сомнительного багажа мать до самого конца торговала собой?

И если бы каждая из учениц была подрастающей сволочью, я бы сбежала без оглядки. Но и там, к счастью, находились люди, особенные и понимающие, с которыми я ощущала себя живым человеком. Я увидела дорогу к свету прежде, чем разочарование поглотило целиком. Среди спокойных и неприметных девочек я находила не друзей, а союзников, обиженных, с задавленной волей. Тех, с кем разделяла тихую злость и желание вырваться на свободу. Помню, нас было четверо… Мы были ужасно похожи и держались вместе, ценили это странное подобие единства угнетённых и униженных. Хотели быть лучше, найти свой путь и не стать презираемыми отбросами. Смеялись, читали вслух книги, рисовали комиксы, усевшись на полу. Играли, придумывали, учились и дышали легко, понимали друг друга и защищали. Человеку важно не быть одному. Это спасало нас и берегло надежду отыскать место под солнцем. Я благодарна этим забавным девчонкам за смелость и преданность. За возможность быть честной. После школы мы постепенно утрачивали связь, но сохранили в памяти лёгкую тень немого сострадания.

Об отце поначалу знала ничтожно мало. Мама призналась – он был одним из клиентов, от которого она случайно забеременела. Так называемые мамины коллеги, которыми пользовались изменники и извращенцы, говорили, что я – гнилой плод похоти, ребёнок, чья стоимость ровно пятьдесят фунтов. Столько тот англичанин сунул матери в карман. Так она рассказывала, и не возникало причин не верить, сомневаться в честности ответа. И наверняка, любуясь моими рисунками и восхищаясь игрой в школьном театре, она временами задавалась вопросом, что же именно мне досталось от безымянного отца. До поры безымянного. В детстве я не могла выведать, кем он был, как выглядел. И теперь, угадывая в тумане памяти сияющий облик матери, я не сомневалась: лицо с узким лбом, с ясным выражением задумчивости и любопытства, отражало призрачное напоминание о нём. Но при встрече я бы ни за что не назвала этого человека отцом. Ни за что.

В период реабилитации я была страшно уязвима. Воспоминания вращались, плавились, растекались густым дымом прошлого, и я боялась потерять нечто важное. Однажды я заболела пневмонией, и в момент жалящей лихорадки мучил вопрос: какое воспоминание окажется последним? И я надеялась, что этим ускользающим образом окажется его весёлое лицо. Его чистота и нежность. Когда время растащит, разорвёт в клочья память, пусть в пугающую пустоту проводит этот ласковый взгляд… В его глазах я видела всё, что потеряла. Или же мне просто хотелось так думать. Пока с переменным успехом проходило лечение, меня изводил кошмар, вырисовывал зловещее утро – я очнулась выпотрошенной куклой. Лишь оболочкой, точно чучело зверя со шкурой, натянутой на искусственный скелет. Обрубок живого существа, выставленного за стеклом ради чужого удовольствия. Я очень боялась проснуться никем.

Когда мне исполнилось двадцать семь, я, видимо, расслышала голос разума ещё раз. Дожила до две тысячи двенадцатого года. И продолжила жить дальше.

Я веду записи, чтобы успеть вспомнить самое главное. Собрать собственный портрет из множества обрывков. Оставлю себе историю жизни, собранную по крупицам. Продавать откровения какому-либо издательству, пусть и с определёнными поправками и заменой имён, я не собиралась. Не тот случай, чтобы зарабатывать на своём таланте портить жизнь, а потом пытаться всё исправить. Но желающих пролистать эти годы возникло бы достаточно.

Наверно, я бы никогда не задумала писать эти строки, если бы улицы Лондона, прежде суровые и кишащие ужасом, не столкнули меня с Томом Эдвардсом.

Может, тогда и началась история? Но уже не только моя.

История возвращения. Возвращения домой.

Обрывок 2

С тех пор я больше не бралась за карандаш, часто искала утешение в книгах. Читала взахлёб, пыталась заглушить звон перепутанных мыслей. Боролась с загадочной пустотой, проглотившей горсть воспоминаний. Но я, не начеркав больше ни одного наброска, сберегла рваные кусочки портретов в бархатных мешочках. Так обычно хранят нечто невыразимо ценное.

Как я уже писала, нельзя было отыскать фотографии среди книг, царства зеркал и прочих вещей, разбросанных по углам или убранных в ящики комода, внутрь небольшого шкафа. Но временами я натыкалась на всё ещё узнаваемое лицо. Спустя годы потратила несколько долгих, выматывающих часов, израсходовала все мыслимые запасы терпения, но сумела восстановить из бумажного крошева только последний портрет того безымянного незнакомца.

И жуткая мука выбора не обрушилась следом за воскресшим обликом из безжалостного детства. Никакого метания между роем имён. Незнакомец, стоило лишь всмотреться в его аккуратные, нежные черты, обрёл прекрасное имя, идеально подчеркнувшее сплетение печали и надежды. Томас Джонатан Эдвардс. Я любовалась надорванной линией нарисованных глаз, безумно схожих с теми, которые беспощадно опалили хрупкой чистотой и искренностью, смотрели непрерывно, почти причиняя боль. И порой я даже жалела, что принялась склеивать рваные куски…

Том. С ним всё казалось невозможно простым, преодолимым и исцелимым. И живым. Всё, за исключением, пожалуй, Эллетры Вивьен Энри.

Но Том бы непременно с этим поспорил. Освещённые сотнями счастливых звёзд не всегда шагали по жизни без боли и сожалений.

Не всегда улыбались новому рассвету.

Да, вряд ли можно было ожидать появления имени популярного английского актёра среди фрагментов моей жизни. Самой бывает интересно задуматься, каким же престранным образом Лондон сомкнул две совершенно непохожие дороги. Даже если бы меня попросили вспомнить, я бы вряд ли ответила, как же именно всё сложилось так, чтобы я отыскала исток новых сил в той случайной встрече. Я не назову ни точной даты, ни места, где моя ускользающая жизнь вдруг обрела особое значение. Не знаю, какого цвета был тот летний вечер. Да, непременно это произошло вечером, и не обязательно серым, хмурым, дождливым и безрадостным. Быть может, тогда улицы ослепляли огнями, выхватывали из сумрака унылое лицо Лондона… Сложно нащупать нить воспоминания, добраться до подробностей. Вряд ли детали этого эпизода в момент аварии высыпались на мокрый асфальт следом за искрами и кусками металла. Впервые мы пересеклись очень давно. Он и сам уже не вспомнит.

Этот немыслимый человек не был тогда покорителем миллионов сердец, не наряжался в героя нашумевшей фэнтези-саги. Ничем не выделялся в равнодушной массе народа. Неприметный кусочек одного огромного пазла под названием Лондон. И для меня в то время он был никем, обыкновенным прохожим, чьё имя стало известно годы спустя. Томас Джонатан Эдвардс.

Я доживала последние дни в крохотной съёмной квартире. Учёбу бросила прежде, чем меня выставили за безрассудные выходки в тисках алкоголя, а Биллу Горману, хозяину ресторана, я камнями изуродовала дорогую машину в отместку за настойчивые предложения подзаработать. Стать сладким десертом для особо состоятельных клиентов, которые мечтали приподнять ткань юбки симпатичной официантки ножами с остатками масла и свинины. Дать волю извращённой фантазии, утолить сексуальный голод прямо в зале. Если бы запах проститутки существовал, то я бы с момента рождения пропиталась им в том в удушливом коконе похоти, в котором мама привыкла существовать, оплачивая мои шансы на благополучие. И затем я бы источала этот запах до конца жизни, не находя способа избавиться от него, – не стереть, не содрать с кожей. Я не считала себя привлекательной и желанной, поэтому не сомневалась: такие унизительные порывы клиентов объяснялись тем, что я казалась им легкодоступной и податливой, а они привыкли получать всё.

Я сбежала буквально в никуда, с трудом находила способ добывать деньги, снимала жильё вместе с едва знакомыми людьми. Гораздо позже я случайно выяснила, что Билла задушили в уличной драке. Не знаю, был ли то хлыст справедливости или хищная жестокость, утаскивающая в тень подворотен десятки невинных жертв. Я лишь с отвращением усмехнулась. Но его смерть вовсе не значила, что за мной больше никто не гонится. Прежде чем изрисовать машину искренней благодарностью, я обчистила его кабинет, вытащила всё, что казалось ценным, до сейфа добраться не смогла. Билл не только владел рестораном и отелем, но привозил «экзотику» на закуску особо важным клиентам, которые любили долбить свежее мясо с континента: девушки и парни из Чехии, Польши, Франции, России, Германии. Они закрывали глаза и видели ошмётки своего будущего, пока их натягивали на верхних этажах отеля над рестораном. Я вынесла, сколько нашла, денег, заработанных на иностранцах. Перечислила в благотворительный фонд. Отдать их тем, кого разрывали в огне садизма, не удалось бы. Их нельзя было найти. Эти растёртые членами призраки нигде не существовали. Прошлое перечёркнуто, их будущее вспыхивало лишь за закрытыми веками, пока настоящее сгорало дотла.

Я не играла в Робина Гуда, который крал у воров и насильников. Возможно, я мстила за мать, когда-то названную таким же свежим мясом. Или мстила за себя. И, видимо, прихватила слишком много, если кому-то, кроме Билла, этих денег не хватило. Но меня так и не сумели поймать. В противном случае бы я не писала эти строки, правда?

Сложив все составляющие загубленной жизни, я поняла, что под тяжестью сожалений и ненависти легче было броситься под поезд, а не гнуть спину, пытаясь выбраться. Быть слабой всегда проще. Опускаешь руки и сливаешься с течением. Я убеждала отражение в зеркале – ничего ценного, невинного и живого во мне не осталось. Я всё сожгла. Или почти всё. Но так или иначе, вопреки ужасу и бессилию, приходила к неизменному выводу: у меня не было права тонуть в слабости. Не для этого вспыхнула моя жизнь. Не для этого мама испепелила себя.

И в миг, когда невыносимые мысли взрывали перевернутое сознание, а сердце изнывало и растрескивалось, я внезапно столкнулась с Томом. Неловко задела костлявым плечом и, прекрасно понимая, что сама по невнимательности налетела на прохожего, в порыве какой-то жгучей злобы ткнула его локтем под рёбра. Искрящая взвинченность, привычка защищаться, нападать первой. Том глухо выдохнул и недовольно уставился на меня. Между нами протянулась дрожащая нить изумлённого молчания. Примерно полминуты мы стояли, застыв друг напротив друга, пока холодный мир вокруг растекался безликим потоком. В глазах Тома сияло необычное сочетание осуждения и сочувствия. Он и понятия не имел, сколько боли я вынесла и сколько грязи наглоталась, однако его удивительные глаза говорили об обратном. Сложилось впечатление, что он увидел гораздо больше, чем мог на самом деле. Я немного выпила в тот вечер, чтобы сохранить денег на завтрак, но и сейчас не думаю, что меня обмануло коварное, пропитанное ядом выпивки воображение. Том, высокий кудрявый парень, казалось бы, ничего не знавший о грубой, бесцветной изнанке жизни. Он смотрел с лёгким возмущением и нежностью наивного ребёнка, который в ожидании прежней ласки упрямо гладил обезумевшую кошку, готовую вцепиться ему в шею. Я запомнила его взгляд. Сверкающий, чистый и светлый. Странное чувство заколотилось в сердце. В висках вибрировал гул улицы. Выпачканный горечью оглохший мир раскачивался, полыхал и крошился. На миг промелькнуло окрыляющее, зыбкое ощущение какой-то непобедимости, тень уверенности в том, что можно преодолеть любую преграду. Нельзя истлевать в нерешительности и сомнениях. Том не произнёс ни слова, попросту не успел. Такой внимательный, сочувственный взгляд до ужаса напугал меня и я, ошибочно приняв Тома за ищейку бывшего хозяина, бросилась бежать прочь. Ещё долго чувствовала, как ладонь Тома осторожно касалась ткани единственной целой куртки. И эта щемящая неловкость, ощущение чьего-то осязаемого присутствия в моей жизни и трогательная простота человеческого тепла лишь заставляли мчаться ещё быстрей… Дальше и дальше от крохотного солнца того незабываемого мгновения.

Да, я испугалась. И жуткий страх просверливал насквозь, пока я три или четыре раза тщетно пыталась увязаться за набирающим популярность актёром. Не то чтобы Том постоянно скрывался и передвигался исключительно запутанными тропами, сбивая папарацци со следа. Вовсе нет. Когда затихал восторг от экранизации очередных похождений эксцентричного колдуна, он мог ненадолго расслабиться, заняться другими проектами, и пресса уже не комментировала каждый его вздох. Можно было наткнуться на Тома в кафе, подкараулить после спектакля. Он любил прятаться в жерле стрекочущей подземки. Там с лёгкостью можно затеряться, слиться с постоянно движущейся толпой. Но я боялась в его искрящих, пронзительных глазах увидеть своё обезображенное отражение.

И потом, просыпаясь каждое утро и гадая, что же новый рассвет украл из распахнутых тайников памяти, я грела надежду увидеть Тома Эдвардса ещё раз и преодолеть последний барьер, переступить через себя.

Я жила от встречи к встрече.

В твоём выразительном и смелом, тревожном и испытующем взгляде моя странная история всегда будет жива.

Обрывок 3

По пути в аэропорт произошла та авария, раздробившая память на множество осколков. Трагедия окончательно заточила меня в камне опостылевшего города, оборвала попытку сбежать. Я надеялась избавиться от неусыпной тревоги, смыть грязь Лондона и, может, начать всё заново, отбросить мусор прошлого. Официант Джейми был одним из немногих работников ресторана, относившихся ко мне с дружелюбием и искренней заботой. Он вызвался проводить по этим последним ступеням жизни на краю бутылки с дешёвым вином. Проводить к чему-то новому, неизведанному. Здоровому. Я наивно верила, будто другой город, другая земля исцелят от всего, что отравляло и душило.

Я помню, как тихо магнитола что-то нашёптывала, переплетая всплески аккордов гитары с плавным низким голосом, разгоняла напряжённую тишину в салоне автомобиля, когда уже больше нечего было говорить. А блёклого притворства, тошнотворной наигранности и разговоров из вежливости о погоде или прочей пустой чуши мы не переносили оба. Помню – брелок с потрёпанной тряпичной куколкой сорвался с зеркала заднего вида. Джейми испуганно опустил взгляд, протянул руку, чтобы подобрать упавший брелок… И эта перекрученная кукла с оборванной цепочкой, обивка пассажирского сидения стали последней картинкой, которую он успел увидеть. Затем его голова оказалась проткнута кусками разбитого стекла, а тело запечатано искорёженной дверью. В нас на чудовищной скорости врезался сумасшедший ублюдок.

Джейми погиб мгновенно, превратившись в какие-то кровавые обломки человека, а я выжила, исколотая, избитая, исцарапанная, но выжила… Нарочно не открывая заплывших глаз и притворяясь спящей, подслушивала бесконечное трещание медсестёр. Они с ужасающим бездушием обсуждали эту жуткую аварию. Обменивались пересказанными подробностями и широтой фантазии, сравнивали изуродованный труп Джейми то с размороженным окороком, то с мешком мясных обрезков, то с некой инсталляцией, представленной на городской выставке.

Когда одна из них собиралась сделать мне обезболивающий укол, я с животной яростью выхватила шприц и, дрожа всем телом, приставила иглу к её жирному горлу:

– Его звали Джейми Коллинз. Он был человеком, паршивая ты скотина!

***

Лондон будто не отпускал меня, всё теснее сжимая в железных тисках.

Три года спустя после аварии я за несколько месяцев накопила денег для новой жизни. Снова купила билет на самолёт, который поднял бы ввысь к облакам цвета табачного пепла. Растворил бы там, в ледяном пространстве, и унёс в далёкий край Англии, до куда бы не дотянулись клыки прошлых лет. Или же вдолбил бы меня в землю вместе с обломками горящего, изуродованного фюзеляжа…

Я взяла совсем немного вещей, спрятала обрывки детских рисунков под подкладку маленького чемоданчика. Со злостью вертела ключ в замке, никак не решаясь запереть дверь.

Вагон метро тащил меня под сетью улиц.

Я не чувствовала себя живой, настоящей. Не ощущала дыхания, движения крови в бледно-голубых венах, чертивших на тыльной стороне ладоней линии пересыхающих рек жизни. Жизни, обесцвеченной одиночеством и нарастающей бессмысленностью. Не чувствовала, пока не посмотрела на одного мужчину. Он сидел неподалёку и с увлечением вчитывался в страницы книги, раскрытой на коленях.

Мне тут же померещилось невесомое прикосновение к рукаву старенького, потускневшего пальто. Прикосновение разбитой памяти. Я узнала Тома с поразительной лёгкостью, даже не вглядываясь в сощуренные глаза за стеклом очков, не изучая вьющиеся пряди светлых волос и линии сбережённого временем лица… Я узнала его по ощущениям тепла, разорвавших сердце. По горько-сладкому вкусу тихой радости, вторгшейся в лёд грудной клетки. В меня будто силой затолкали жизнь, как горсть ваты внутрь поникшей куклы, которая должна придать ей особую форму, превратить в подобие человека.

Поезд проталкивал по глотке метро двух совершенно разных существ, замерших друг напротив друга.

Я приковала взгляд к его пыльным ботинкам с узким носком, и как только они дёрнулись и задвигались в сторону разомкнувшихся дверей, я встала. Подобрала чемодан и, ни секунды не думая о предстоящем рейсе, поплелась следом. Повиновалась вспышке необъяснимого желания, какому-то неизвестному пробудившемуся инстинкту.

Не знаю, на какой станции оборвала путь к бегству, какой район Лондона вновь раскрыл передо мной жадную пасть… Отставала на десятки шагов, волоча за собой полупустой чемодан на трёх колёсиках. Там между книгами был зажат воссозданный из клочков портрет мужчины, безумно похожего на Тома.

Он шёл уверенной и быстрой походкой мимо сияния осколков витрин, врезался в рокот улиц громкими звуками шагов. Мимо склонившегося над домами вечера. Мимо жизни, которой не хотелось принадлежать. Наверно, он направлялся домой. У такого человека, казалось мне тогда, сотканного из благородства, нежности и примеси неизлечимого утомления, непременно был уютный дом, где он находил защиту и свободу. А эта свобода непременно исчезала, пропадала в шуме ветра, стоило только спуститься с крыльца. Известность рано или поздно награждает уязвимостью. Но, честно говоря, что в тот момент я могла знать о Томе, о его душе, настроении, привычках? Неровное сплетение рассказов журналистам, полутона путанных откровений – не самый надёжный источник. Не во всех словах спрятана чистая правда. Порой для актёров она бывает слишком опасна.

Ботинки раздавливали мелкие лужи, вздымали крохотные, грязные брызги дождевой воды.

Когда скрежет чемодана стал невыносим, я схватилась за скользкую ручку и подняла его над асфальтом.

Внезапно Том остановился, спрятал покрасневшие от холода ладони в карманах чёрного пальто и обернулся:

– Почему вы идёте за мной?

Это был первый вопрос, который я от него услышала, испуганная до смерти. Не дольше нескольких секунд мы смотрели друг другу в глаза.

Страх будто отрезал мне язык, и я от отчаяния прикусила губу чуть ли не до крови. Обхватила трясущимися руками чемодан и кинулась бежать по незнакомой дороге, всё сворачивала и сворачивала, бросалась мимо пропахших сыростью и протухшими продуктами тёмных углов и переулков.

Я спряталась в промозглой тени, прижала к груди чемодан, в котором сосредоточилась моя перебитая запутанная жизнь. Внутри него хранился весь уцелевший смысл. Я зарыдала, сидя в размазанной по асфальту липкой грязи.

– Почему вы идёте за мной? — спросил он.

– Потому что ты моя память, – не ответила я.

Самолёт улетел без меня.

Я вновь крутила ключ в старом замке.

Осталась в Лондоне, в этой адской мясорубке, но теперь город стучал в висках успокаивающей музыкой его шагов.

Обрывок 4

Итак, дожила до две тысячи двенадцатого года. Так и не смогла уехать из Лондона. Не открыла новую, чистую, стерильную жизнь, которая будто должна была начаться прямо на борту самолёта, с первым глотком отвратительного дешёвого кофе, со звука пристёгнутого ремня безопасности. Как часто вам казалось, что стоит вырваться из опостылевших стен, задышать дымом и пылью другого города, другой страны, и тут же все проблемы останутся позади, растворятся в покинутом прошлом? И как же часто происходит совершенно иначе: пустое место в чемодане, пространство между наспех брошенными вещами, самыми необходимыми или первыми попавшими под руку, незаметно заполняется всем, от чего надеешься убежать. Да и ты сам, обозлённый, сбитый с толку, с охапкой разбитых надежд и верой в спасительное бегство немногим отличаешься от чемодана, набитого всякой едкой дрянью. Бесполезной рухлядью перекошенных лет, пустыми листами вместо воспоминаний. Вместо памяти – свалка отходов.

Я продолжала старую жизнь… Зачастую мало спала, попытки регулярно питаться оставались всего лишь безнадёжными попытками, наростом полузабытой привычки. По расписанию я принимала только лекарство и витамины, удерживавшие воспоминания. Всё остальное было разбросано во времени, как мусор, который вываливался из переполненной урны.

Я неплохо готовила. Стеклянные полки холодильника редко пустовали. Раз в неделю выворачивала набитый овощами, мясом и фруктами бумажный пакет, заталкивала его содержимое в холодильник. Иногда бессонница загоняла на крохотную кухню. Тогда я раскрывала толстый самодельный сборник всевозможных рецептов и в ожидании умиротворения над чем-нибудь колдовала, пусть и большую часть блюд приходилось выбрасывать. Я не могла съесть порцию целиком и в итоге скармливала всё мусорному ведру под раковиной, а на следующее утро выносила на помойку. Я готовила так много, будто ожидала прихода голодных гостей, но не часто кого-либо вообще звала на ужин.

Снова стала работать официанткой в небольшой, пропитанной дешёвыми сигаретами и пивом забегаловке вблизи Ислингтона, далеко от своего убогого пристанища, а жила в глубине района Хакни. Там, на краю обрыва, богатство и роскошь Лондона, разодетого в негаснущие огни, проваливались в грязь, застревали в выбоинах на дорогах. Я могла бы переехать в более спокойный район и устроиться в какое-нибудь скромное, чистое кафе, в ином месте завешать зеркалами стены, могла не прыгать по переполненным автобусам. Но боялась, что другую квартиру оплачивать не смогу, и будто нарочно нанизывала жизнь на грязные иглы подворотен, скелеты разбитых фонарей, торчащих тёмными силуэтами застывших призраков. Кто-то научился находить здесь красоту в сети трещин на разбитом асфальте, а клочки раздираемого ветром мусора ценил как нечто, составляющее целую жизнь. Я же вдыхала тот воздух, к которому привыкла и сторонилась всего, что в итоге причиняло самую невыносимую боль. После смерти Джейми у меня едва ли можно было сосчитать с десяток знакомых, с кем бы я была откровенна, кому осмеливалась доверять, кого приглашала бы субботним вечером посмотреть глупое кино…

В одну смену со мной работала официантка Лайла, темнокожая брюнетка с приколотой к губам хмурой улыбкой. Похожа на исхудавшую и разодранную бессилием Холли Берри. Она копила деньги на операцию для матери, но та решила не душить жизнь дочери изнуряющим поиском заработка. Сбежала из клиники и утопилась в ванной комнате их небольшой квартиры под звуки любимой песни, рвущей стены. Деньги, оставшиеся после похорон, Лайла тратила на дорогой шоколад и сжигала в тошнотворном мерцании клубов, давилась разноцветными коктейлями. Её жизнь обратилась в невыносимый, замучивший мотив, средство от скуки. Такой бы и осталась, если б не повстречался Уэс.

Она всегда обращалась ко мне «Эй, Ви». Этими короткими звуками обрезала дистанцию между нами, создавала хрупкую иллюзию дружбы, которая неизбежно завязалась и окрепла под ритм старого музыкального автомата и брызги разливного пива. Я нашла друга там, где в гармонию бессмертных песен вмешивались свист и гудение болтливых мешков, набитых подгорелым картофелем, залитых сверху литрами вонючей дряни, от которой меня иногда тошнило. Лайла называла многих посетителей мешками. Для неё, как и для тех медсестёр, они перестали быть живыми людьми. Превратились в безликое дополнение удушливых будней, утомительную цепь требовательных, наглых и болтливых негодяев. Они срывали с шеи осточертевшие галстуки, растирали лица, склонившись над грязной раковиной. И, с утра задавленные работой в вычищенных унылых офисах, здесь чувствовали себя хозяевами жизни. Колотили дном кружки по столу, подражали повадкам ненавистного начальства, которому безропотно поддакивали и подчинялись. Но вечерами, подхватывая раскалённое недовольство пьяных незнакомцев, с каждым глотком всё смелее и жёстче отзывались об утомившей рутине. Клялись завтра же уволиться и раздробить лицо босса, одинаковое во всех нервных рассказах. Однако клятвы таяли вместе с алкоголем, растворялись и меркли с рассветом, когда нужно было вливаться в рокот разбуженной толпы, и возрождались эти обещания только с сумерками под треск стекла и гневное бурчание. Стадо трусливых кретинов замыкалось в бесконечном круге пустословия, бесполезного негодования, подогретого пивом. Они отрабатывали свою пачку фунтов и потом извергали жалобы, ругательства и злость, как вулкан, дремлющий днём и просыпающийся к вечеру. Я обслуживала этих безнадёжных бедолаг и пыталась понять, отличалась ли я от своры заложников ядовитых будней, ведь и мне самой не доставало сил перевернуть собственную жизнь, решиться на перемены.

Нельзя сказать, что я непрерывно только и делала, что предавалась бесконечной грусти и запиралась после работы дома, смотрела в зеркала, считая минуты горького одиночества. Вовсе нет. Иначе бы давно сошла с ума и нанюхалась бы до смерти дурью, которую Кенни, наш разносчик, иногда забывает убрать из кармана. Однажды я поняла – по-настоящему веселиться мог лишь тот, кто умело балансировал на тонкой грани между бездной прошлого и пропастью пугающего неизвестного, а стоило лишь сделать шаг навстречу непредсказуемости – и путь назад к привычному и знакомому будет закрыт. И не факт, что в будущем тебе понравится. Потому я смеялась в шумной компании, пока сквозь меня пролетали дребезжащие звуки пустой музыки, выскребающей барабанные перепонки. Среди сгустков тел в жаре ночного клуба танцевала на этой хрупкой грани. И неизменно возвращалась обратно.

Но тем вечером жизнь решила резко толкнуть меня в спину.

– Эй, Ви, – услышала я трескучий, низкий голос Лайлы, протирая заляпанный пивом столик. – Там один тип битый час с тебя глаз не сводит.

Ничего удивительного в этом наблюдении: на прежней работе я приучила себя терпеть подобные настойчивые взгляды, считала их обязательным дополнением картины повторяющихся будней.

Я посмотрела на мужчину. Он занял место у квадратного окна, затянутого плотными зелёными шторами с прицепленными значками. Белая пена давно высохла на стенках кружки, он в каком-то жутком нетерпении постукивал пальцами по стеклянной тарелке с фисташками и смотрел с настораживающим интересом. Я не рассмотрела ничего знакомого в грубых чертах его красноватого лица, будто склеенного из осколков нескольких разных лиц. И потому только равнодушно отмахнулась:

– Пустяки.

И всё же, вдавив тряпку в растёкшееся пятно, ощутила болезненный укол подозрения и затем на поводу у чутья отпросилась уйти пораньше. Сбросила фартук с потемневшими от масла краями. Не оглядываясь, скользнула к чёрному ходу и спрыгнула с заснеженных ступенек маленького крыльца. Выскочила под скудный свет мерцающих фонарей и бросилась бежать к остановке с чуть перекошенной крышей. Забившийся в ноздри запах пива и прогорклого соуса наконец исчез. Казалось, снаружи не существовало никаких запахов. Только колючий холод, разрезанные светом жуткие тени на грязных стенах из серого камня и красного кирпича.

Уже давно наступила зима, январь медленно полз по городу затяжными снегопадами, гудел студёными ветрами, а я постоянно забывала дома перчатки. Вдыхая обжигающий мороз, я почти не сомневалась, что лёгкие скоро заледенеют и раскрошатся. Сжимала немеющие пальцы, прятала в растянутые рукава куртки с искусственным мехом.

В тот вечер я особенно спешила домой. Меня гнало какое-то едкое ощущение неотвратимой опасности, которая вот-вот должна кинуться следом, как беспощадный охотник. Невидимый капкан мог захлопнуться в любой момент. Я рухнула на сидение автобуса, раздирала горло в попытке отдышаться и смотрела, как дрожали облепленные снегом замёрзшие стёкла. Спокойнее не стало. Вскоре салон заполнился людьми. По плотным одеждам, превратившим их в бесформенные фигуры, стекали капли растаявшего снега. На покрасневших лицах, в ломаных линиях морщин отражались вмятины истраченной жизни. Жизни-привычки. Жизни-ловушки. Несколько раз в сутки автобус становился временным пристанищем этих печальных людей, прозябающих на окраине, на отшибе собственного существования. Тогда я едва не задохнулась от прилива горячего презрения к самой себе. Не закончила обучение, растоптала мечту, чуть не погрязла в сетях тёмного дна, как бесцельно бредущая по подворотням алкоголичка. И с таким неутешительным багажом мне хватало смелости и наглости полагать, будто я лучше запрограммированного на выживание стада с заглушёнными амбициями? Я, ребёнок нелепой случайности. Было страшно признать, что в тот момент мы все были беспощадно одинаковы.

Сердце замирало всякий раз, когда автобус останавливался, и двери с щелчком раскрывались. Это рокочущее существо из металла с брюхом, набитым горстями измотанных рабочих, не вызывало чувство безопасности. Я выглядывала из-за месива чужих курток, высматривала таинственного охотника, свирепую ищейку, и молила водителя, чтобы он скорее ехал дальше. Но через полчаса автобус застрял в пёстром ряду машин: кто-то сказал, что неподалёку произошла авария, продолжать движение невозможно, нужно ждать. Поднявшийся шум нарастал волнами, только множил тревогу. Ощущение надвигавшейся катастрофы разгоралось и душило. Казалось, начиная с того вечера, к душе стало заново прирастать всё, что я когда-то смогла стереть в порошок.

Страх заскрёб под рёбрами. Я вскочила, начала толкаться, пробираться к двери и жутким криком требовала выпустить меня. Вывалилась на дорогу, подобрала расстёгнутую сумку, сунула обратно выпавший кошелёк и кинулась бежать против морозных порывов хищного ветра. Хотела срезать путь, добраться до другой остановки, минуя извергающую выхлопы змею из множества замерших автомобилей. Теперь секунды колотились под кожей бешеным ритмом пульса. Мерещилось, будто выдуманные преследователи уже слишком близко, и я не успею спастись.

Лязг паники оглушал, назойливые мысли сбивали с толку. Я петляла между громадинами зданий с мигающим светом, перебегала с улицы на улицу. Лента асфальта виделась бесконечной, извивающейся дорогой в никуда.

Вдруг я соскочила с бордюра и угодила на мокрый, холодный капот. Такси затормозило под красным сигналом светофора, я не заметила его в морозном тумане растерянности и ревущего ужаса. Ударилась подбородком и локтем. Боль прожгла, впилась, как вколоченный раскалённый гвоздь. Напряжение рассеялось, непрерывное гудение в висках сменилось монотонным шипением бессонной улицы. Меня вдруг закружило, и я со сдавленным стоном упала в мешанину свежего снега и сырой грязи под колёсами. По разбитой губе скользнула кровь.

В уши хлынул резкий звук распахнувшейся дверцы.

– Боже, вы целы?! – прозвучал надо мной испуганный голос. Именно его я до безумия боялась однажды никогда не вспомнить. Голос, который старалась приколотить к россыпи воспоминаний.

Сквозь щёлочку приоткрытых век я с трудом рассмотрела тонкие очертания обеспокоенного лица, гладкие линии скул и подбородка. Светлые завитки растрёпанных волос, подсвеченных жёлтым, слепящим сиянием высокого фонаря.

Пыталась собрать высохшие на ветру губы в подобие улыбки и пошевелить ушибленной рукой. По крайней мере, кость была не сломана.

– Наверно, теперь цела.

Пролистав множество снимков с бесконечных мероприятий, можно было решить, что Том улыбался практически всегда. Искренне, с задором, скромностью или же вымученно, пытаясь погасить раздражение. Тогда он смотрел на меня с выражением какого-то странного любопытства и болезненного сожаления. И не улыбался даже уголком напряжённого рта. Возможно, Том так же торопился добраться до дома, стряхнуть тяжесть и пыль прожитого дня, остаться наедине с тишиной и покоем. А бросившаяся на машину сумасшедшая только задерживала его, вынуждала испытывать тревогу. Нагло вмешивалась в тот бесценный отрезок времени, который он называл свободным.

Том не мог узнать меня. Не мог же, правда? С момента бессовестного и безуспешного преследования прошло три месяца, и незнакомка с чемоданом на трёх колёсиках непременно выветрилась из памяти. Её смыло искрящей бурей бесчисленных встреч. Должно быть, он думал, что и у фанаток, с пугающим рвением выискивавших его следы, и у ошалевших папарацци было одинаковое лицо. Общие неделимые черты, единая для всех мысль. Может, ему стало легче жить, легче существовать в клетке вспыхнувшей славы, когда он обезличил воющую толпу.

Том не знал, что я, охваченная диким страхом, уже дважды наблюдала, как он выходил из ресторана под выстрелы десятка фотокамер, град вспышек, ослепляющих и вызывающих злость. Восход популярности и каждый новый всплеск интереса публики неотделим от вторжений в личное пространство, и пресса готова гнаться за любым материалом. Даже обычный ужин в ресторане быстро превращают в сенсацию, особенно если знаменитость будет поймана в компании с потенциальной второй половинкой.

– Так вы в порядке? – Том, нахмурившись, не понял смысла услышанного ответа. Видимо, он ожидал, что я скажу нечто более чёткое и вразумительное. Слова, которые вписались бы в схему равнодушной, въевшейся вежливости и дежурного сострадания. Том страшно устал и не горел желанием разбираться в подброшенных под колёса путаницах. Разве можно было винить человека в том, что он, раздаривая, отдавая всего себя, вскрывая душу перед камерой, попросту устал, угодил в капкан своей щедрости? Стыд больно заколол его под сердцем: Том осознавал, что отвратительно окрашивать истинное сочувствие в мрачные тона безжизненной привычки. Однажды в интервью он говорил, что не хотел терять дар сострадать, но не пояснял, естественно, что порой боялся просто чувствовать, рушить свою гармонию взрывами чужой боли. Боялся неудобств, измотанных нервов, кошмаров по ночам.

С момента нашего первого столкновения в нём многое изменилось, дало трещину. К тридцати годам в душе, живой, ищущей, податливой, нередко происходит определённый надлом. Всё, что когда-то и закрепило твоё представление о себе, деформируется, подстраивается под ритм, в котором приходится существовать. Иссыхает наивность, иссякает запас доверия, душит осознание необратимости времени. На смену честности приходят изворотливость, пустые улыбки без смысла и чувства. Неумолимое течение жизни норовит обнажить биение чего-то беззащитного, хрупкого, что ты стремишься уберечь и боишься выставлять напоказ, зная – выпотрошат. Уничтожат. И потому не стремишься беззаботно откровенничать, чтобы с наименьшими потерями выбраться из игры, в которой подсчитывают твои уязвимости и целятся для выстрела в упор. Глупо было бы нырять в пучину шоу-бизнеса и считать, что совсем ничего не лишишься.

Разумеется, невозможно было разгадать наброски таких мрачных выводов, лёжа на асфальте возле бурчащего такси… И нельзя было влезть в сердце Тома, грея заледеневшие пальцы в его мягких кожаных перчатках. Однако мне выпало достаточно времени, чтобы сшить рваное полотно его удивительной души из резкости жестов, внимательных, озорных или хмурых взглядов, неповторимых улыбок и фраз.

– Как вас зовут? – помню, осторожно спросил он, а я растерянно жалась к дверце, боялась соприкасаться с Томом.

Отказывалась ехать в больницу, отмахивалась от любых проявлений заботы и просила просто отвезти домой. Глупо, верно? Ужасно глупо притворяться грубой и неблагодарной, отвергать то, к чему с нетерпением стремилась.

– Вивьен.

– И часто вы, Вивьен, кидаетесь под машины?

– Подсказать, на каком перекрёстке можно зацепить меня капотом ещё раз?

– Только если это единственный способ встретиться с вами.

Я услышала его приглушённый, безобидный, живой смех и вздохнула с облегчением, сердце понемногу успокаивалось. Стучало без надрыва. Конечно, он шутил, как же иначе. Мы с разных сторон жизни. Том, безусловно, это прочувствовал, оценив качество моей старой куртки, тонких серых джинсов и забрызганных чёрных ботинок.

Для нас реальность разворачивалась с противоположных ракурсов. Том без труда догадался – я его узнала. Мы смотрели друг на друга с опаской, недоверием и жалящим, жадным интересом, которого обычно люди стесняются. Но такие короткие нечаянные встречи смывают грани дозволенного. Ты отчётливо понимаешь: этот человек всего лишь случайный, неуместный гость твоего вечера, временный попутчик в перепутанном русле жизни, и потому можно не прятаться за фальшью, не казаться лучше. Всё забудется, истлеет, сотрется. Кто мы такие? Незнакомцы, заколотые изнутри своей болью и предрассудками.

Я забывать не хотела, хоть и вела себя поначалу недружелюбно, отталкивала его любопытство, с усилием делала вид, что мне в тягость рваная беседа. Понимала – эта встреча вовсе не исток чего-то нового, неизведанного, а нелепая случайность, глупая шутка, и ни к чему было тратить утекающие минуты на грубое притворство, жалкий спектакль. Отчего-то мне казалось, что настоящая я гораздо хуже и омерзительней, чем в страхе вылепленный образ хмурой незнакомки. Чудовищный парадокс – в толпе возвращавшихся с работы бедолаг, зажатых в автобусе, я чувствовала себя другой, не похожей на них ни духом, ни сердцем, а рядом с Томом хотелось превратиться в кого угодно, но не в обычную Вивьен Энри со всем множеством недостатков и ураганом сожалений.

Сработала странная защитная реакция в ответ на внезапную сдержанную пытливость Тома. Он раскусил мою игру, прекратил расспросы и больше не пытался подбирать правильные слова. Это утомляло его и раздражало, Том явно не хотел прерывать разговор. Но всё, что он не решался произнести, звучало в тяжёлом, неловком молчании, читалось в настороженных, усталых глазах.

Такси остановилось возле цепи трёхэтажных домов. Вот и оборвалась неудачная шутка. Том не дал мне заплатить, я что-то пролепетала небрежно из благодарности, туго затянула шарф и выскочила на тротуар. Сделала глубокий вдох ледяного, пустого воздуха без запаха. Без жизни.

– Перчатки, Вивьен, – едва улыбаясь, напомнил Том, высунулся из такси. В любопытном взгляде сквозило неясное сомнение.

– Ах да, – я поспешно избавилась от них, протянула Тому и проговорила с подчёркнутым равнодушием, которое уже растрескивалось, звучало неестественно: – Прощайте, мистер Эдвардс.

Резко отвернулась, вцепилась в сумку и зашагала по сияющему мокрому снегу. Дверца захлопнулась, такси двинулось дальше, вверх по опустевшей улице, к берегу другой жизни. В душе всё заледенело и сжалось, как в пронзающих тисках. Так хотела встретить этого человека и с поразительной лёгкостью от него отделалась! В некоторых сокровенных желаниях есть определённая прелесть: они ни к чему не обязывают, не перекрывают дыхание, не встают комом в горле. Просто существуют, словно призраки внутри тебя, призраки чего-то светлого и недосягаемого. Мечтать гораздо проще, чем двигаться навстречу, смотреть в лицо почти сбывшейся мечты и бездействовать, замирать в ужасе и смятении, а потом просыпаться с чувством мучительного отвращения к себе, к своей беспомощности…

Вытащила ключи из наружного кармана сумки. Брелок в виде печальной тряпичной куклы, похожей на куклу из машины Джейми, упал на ступеньку заснеженного крыльца. Я собиралась было наклониться, но в следующую же секунду застыла, как прибитая камнями. Боялась обернуться.

– Настораживает, правда, когда кто-то настойчиво идёт за вами? Кажется, однажды я уже видел вас.

Всё-таки нашла силы повернуться, поражённая его неожиданным предположением, которое смело исключила ещё по дороге сюда. Я ошиблась.

– Почему вы идёте за мной? – не сдержала нервной улыбки, повторила вопрос, заданный Томом три месяца назад. Вопрос, загнавший меня в угол, на дно собственных страхов.

Том смял в кулаке перчатки, стоял у самого края крыльца, под расстёгнутым пальто виднелась белая рубашка и серый пиджак из плотной гладкой ткани. Лицо выражало замешательство и тоску. Образ моего воскресшего желания жить. Пленник опасного любопытства и закравшегося, истёртого воспоминания, ускользнувшего мига из прошлого.

Но Том будто и не слышал моего вопроса. В его душе плавилось страдание, сердце раздирали злость и печаль.

– Я расстался с Джейн… – сказал он, прикусил губу, глянул куда-то ввысь, в чёрную пустоту нависшего над городом вязкого неба. Он догадывался, что я ни черта не подозревала о его возлюбленной и никому не стала бы раскрывать тайну этой кровоточащей раны. – Ушёл, пока ещё можно было уйти безболезненно, тихо, не дойдя до предела… Но не выдержал, безнадёжно испортил то, что давно прогнило.

– Том…

Не смогла в ответ на порыв его горькой грусти произнести наигранное, безжизненное и пустое «мистер Эдвардс».

– И теперь передумал оставаться один в этот вечер, – Том подобрал промокшую куклу с порванной петлёй. В его голосе звучал надлом. – Ты впустишь, Вивьен?

Том не сомневался, что мы замерли на пороге дома, где меня никто не ждал.

– Если съешь вчерашнюю запечённую курицу.

Обрывок 5

Отчего-то я не спешила включать свет. Тусклое сияние мгновенно заскользило бы по крохотному коридору, в одну секунду прочертило бы мою жизнь, которой всё здесь было наполнено. Стены с блёклыми синими обоями, низкая тумбочка рядом с изогнутой металлической вешалкой, похожей на разбитый фонарь, зелёный коврик у порога, деревянный шкаф со скрипучими дверцами – каждая деталь казалась чем-то несовершенным, недоделанным, с царапинами и трещинами. Ко мне и прежде заходили мужчины, так же в смятении топтались у вешалки, раздевались. Засыпали в моей постели, утром варили кофе, сгребали в тарелку разогретые остатки недоеденного обеда, улыбались по привычке, не то вежливо, не то с затаённым презрением. И исчезали. Но едкую неловкость, какой-то совершенно незнакомый оттенок стыда я остро ощутила только в тот момент, когда Том шагнул следом в квартиру, проник в мою жизнь, как тонкое лезвие под сердце. Никто из нас не различал ни намёка на то, что на самом деле это не первый и последний ужин.

Я зажгла свет, положила сумку на тумбочку, сбив выстроенные в ряд помады и наполовину пустые флаконы дешёвых, но приятных духов. Тишину рассекло глухое бряканье, напомнившее отзвук расстроенной гитары, слабую дрожь неузнаваемого аккорда. Я не собиралась ничего расставлять заново, сбросила куртку, затолкала ботинки в угол. Как-то невнятно, с неохотой, коротким небрежным жестом указала на ванну и туалет, а сама направилась к кухне, прошла мимо сумрака спальни, словно её пока и вовсе не существовало. Просто тёмная дыра с бликами зеркал и очертаниями небольшой кровати. И Том не жаждал обзорной экскурсии, не стремился изучить каждый натёртый до блеска уголок. Вёл себя сдержанно, почти по-джентельменски. Спальня его не интересовала. Было достаточно крохотной, но уютной кухни, где постепенно зарождалась смелость быть откровеннее, а границы между нами размывались.

Я обрабатывала разбитую губу и слышала, как слегка шуршало пальто Тома, негромко стучали твёрдые подошвы ботинок – уже потом я приметила его неизменную привычку аккуратно ставить ботинки точно по линии жёсткого вычищенного коврика. Слышала шум воды, хлынувшей из крана, и, прежде чем отогнать всполох фантазии, успела представить, как кусочек мыла с запахом апельсина пенится и скользит в его пальцах. Я ещё слишком отчётливо помнила их тепло, которым насквозь пропитались кожаные перчатки… Особенное, единственное, нежное, обволакивающее, будто повисший в воздухе мягкий жар остывающего камина.

Сначала Том с искренним рвением, желанием чем-то занять руки и отвлечься от роящихся в голове неуёмных мыслей предложил свою помощь. Готов был исполнить любую просьбу, даже пройтись до супермаркета, если было нужно. Но я упрямо настаивала, чтобы этот случайный гость предоставил мне заботы об ужине и ни о чём не беспокоился попусту. Том отыгрывал убедительную и непробиваемую безмятежность. Но некая скованность, попытка усмирить нервы и не позволить эмоциям выбиться через край ясно читались в погасшем взгляде, в мучительном изгибе губ. Эта улыбка напоминала нарисованную, ненастоящую, будто и вовсе с чужого лица.

Напряжение трясло Тома изнутри. Накатывающие волны злости и сожаления не давали расслабиться. Он внимательно наблюдал за моими передвижениями по кухне, хватался за настоящее, чтобы не утонуть в удушающих воспоминаниях. Но раз за разом переживал мгновение неизбежного расставания с Джейн, обернувшегося абсурдной, унизительной ссорой, втоптавшей в грязь последние надежды. Так потухло и старание уберечь хрупкое подобие приятельской связи. Не осталось шанса стать друг для друга безликими смс в пору праздников и звонками с оттенком искусственного приличия.

Тем вечером он определённо не планировал делать следующее: терять контроль над собой, доводить разговор до пустой ругани, а затем в порыве безысходности подниматься на третий этаж в квартиру смутно знакомой девушки из толпы.

«Кажется, однажды я уже видел вас», – произнёс он спокойно, и меня в тот же миг мысленно отбросило в вагон метро, отбивающий пульс огромного города. Потом из сумрачной глубины памяти доносился скрежет подпрыгивающего чемодана, я снова видела, как Том шёл впереди. На расстоянии считанных шагов и одновременно недосягаемый, невозможный. И хоть на маленькой кухне сложно сохранять дистанцию, и мы стояли близко друг к другу, нас правильней было бы сравнить с двумя людьми, разделёнными неистовой, кипящей рекой, которую не перейти и не переплыть – пропадёшь в безумном течении. И эти двое продолжали настойчиво перекрикивать оглушительный рёв воды и беспомощно смотреть на противоположный берег.

– Ты живёшь одна? – потирая влажные, покрасневшие ладони, спросил Том. Наверняка он не ощущал в тесной квартире присутствие кого-либо ещё. Не в воздухе угадывал ответ, который можно без труда вычислить по количеству зубных щёток. Он остановился у гудящего холодильника и отчего-то решил уточнить то, в чём не сомневался и секунды, или же подбирал уместную тему для разговора, нащупывал точки соприкосновения.

– Не всегда. – Я достала плоскую голубую тарелку, приготовила вилку и нож. Пряталась за доведёнными до автоматизма отточенными действиями. Том, удерживая внутри всплески ярости и отчаяния, признался в разрыве отношений, ненароком обнажил разраставшуюся рану на душе, поэтому и я в ответ решила добавить немного честности. Мельком набросала картину моих будней, разбавленных недолгими, хрупкими связями. – Бывает, пару месяцев встречаюсь с неплохим, приятным мужчиной. Мы вполне хорошо проводим время, спасаемся от скуки, заполняем свиданиями какие-то пробелы, пробоины в наших жизнях. Но в итоге всё равно разбегаемся, потому что оказывается некуда двигаться дальше. Нет смысла, нет шанса, нет желания стоять на месте.

Я открыла холодильник, осторожно переложила курицу, картофель и овощную смесь из контейнера на тарелку, поставила в микроволновку, настроила таймер. На крохотный экран даже не взглянула. С завязанными глазами я могла прожить всю оставшуюся жизнь в неизменном ритме, с выученным наизусть порядком и не ощутила бы разницы. Так начнёт казаться, если попадёшься в ловушку монотонного однообразия. Алгоритм унылой рутины был впаян в капризную память так прочно, что его и ударами головой о стену не удалось бы вышибить. Облик матери неумолимо вымывался, выцветал, проваливался куда-то очень глубоко, за пределы сознания, таял в тумане. Но сменить мощность микроволновой печи я могла бы, даже вскочив с постели посреди ночи, разбуженная жутким кошмаром. Память надо мной издевалась.

– А куда ты хочешь двигаться дальше? Семья, дети? – спросил Том и стал быстро расстегивать пуговицы пиджака, снял его и осторожно повесил на спинку отодвинутого стула. У белоснежной рубашки, заправленной в серые брюки, был слегка смят ворот, по ткани расходились тонкие морщинки. К запаху розмарина и яблочного уксуса, парящему в кухне, примешался свежий цитрусовый запах с нотками кориандра. Как я выяснила позднее, другой туалетной водой Том пользовался редко.

– Возможно, в моём возрасте уже пора задуматься о семье, но в роли родителя я вижу кого угодно, но не себя. А если неуверенность заглушает готовность рискнуть, то не стоит и пробовать.

Он отвёл взгляд в сторону, тщательно взвесил услышанное, пока блюдо крутилось на стеклянном диске, и мерный шум разливался по кухне. Выдержав паузу, Том снова неотрывно всматривался в глаза, словно выискивая непрозвучавшую правду, и сказал:

– Я знаю женщин, которые размышляли так же, но стали прекрасными матерями.

– И ни о чём не жалеют?

– Не знаю наверняка, но у некоторых теперь даже в голове не укладывается, как раньше они могли с таким ужасом рассуждать о возможных трудностях. Иногда случается удивительный парадокс – те, кто громко заявляют о напрасности брака или уверяют в своей неспособности воспитать ребёнка, на деле же превосходно справляются со всем, что их пугало. Мои родители развелись, когда мне исполнилось тринадцать, но подарили счастливое детство. Примером жизни, которой каждый неотступно следовал, они научили многому. Мама открыла дорогу в театр, отец научил упорно трудиться, не оставлять сил на жалость к самому себе, а их расставание приблизило к пониманию человеческих слабостей. – Том вдруг замолчал, мягко улыбнулся и потёр лоб в накатившем смущении. Ему казалось, он бессовестно крадёт чужое время, терзает скукой. – Прости, тебе хоть интересно это слушать?

Разумеется, было интересно. Очень часто я осознавала, что для восстановления гармонии, перезарядки, не хватало именно таких петляющих, как извилистый ручей, непредсказуемых, простых разговоров на равных. Бывало, с друзьями мы затевали горячие споры, обсуждали неоднозначные вопросы, вываливали друг на друга лавины мнений, сталкивали разные точки зрения. И крайне редко мне доводилось с предыдущими мужчинами общаться вот так легко, не выстраивая преград, не расставляя ограничений.

Ни о чём и обо всём.

Том невольно всколыхнул дремавшую во мне тоску, начав рассказ о своих родителях. Я ждала визга микроволновки, сигнала, тормозящего диск, смотрела на Тома и терялась в закипающих мыслях. Сказать ему, что я понятия не имею, каким мой отец был ублюдком или прекрасным человеком, куда исчез, сунув деньги проститутке с прозвищем вместо имени? Или же сказать ему правду об отце? Правду, которую не решилась открыть мама. Сказать, что не такое уж и нужное рождение дочери хоть и реанимировало жизнь Жаклин Энри, но привело к неизбежному самопожертвованию ради моего достойного образования и места в обществе? Нет, я вовсе не презирала маму, не осуждала, а лишь жалела и пыталась понять. Особенно теперь, когда все её мечты, чувства и стремления стали пустотой, безразмерной пропастью. Хотела ли мама ребёнка, воображала ли себе, как будет читать сказки с обязательной победой добра и справедливости? Хотела крепко держать маленькие ручки, позволяя любопытному малышу бодро передвигать ногами, ощущать силу первых шагов? Сложно утверждать или отрицать, но меня мама любила и желала вечного счастья. Ради дочери она выталкивала из себя жизнь.

– Мне нравится слушать истории, – честно ответила я, решив оставить в секрете подробности своего происхождения. Микроволновка пронзительно прозвенела. Я надела красные мягкие рукавицы, осторожно достала курицу, которую вчера сгребла с противня сразу в контейнер. Поставила на середину стола, развернула тонкие синие салфетки и положила на них вилку и нож. Сняла рукавицы. Белёсый пар закручивался, волновался, вздымаясь над золотистой корочкой, посыпанной зеленью. – Вина, как в принципе и любого другого алкоголя, у меня нет, поэтому могу предложить яблочный сок. – Подошла к наполовину пустому графину и потянулась к шкафчику за стаканом. – Будешь?

– Конечно, – отозвался Том, поправил висящий на стуле пиджак и сел за стол. – Но должен спросить тебя ещё кое о чём очень важном…

– О чём?

Я аккуратно наполнила стакан, бесшумно поставила рядом с салфетками и насторожилась, немного напуганная сменившимся тоном.

– Даже не знаю, как лучше выразиться… – Том вздохнул, будто набираясь смелости, и, видимо, заметил удивление в моих глазах, проговорил весело, с обезоруживающей улыбкой: – Почему здесь только одна тарелка? Ты сильно переоцениваешь мои способности, считая, будто мне по силам справиться в одиночку с целой курицей.

– Я попробовала чуть-чуть, чтобы убедиться, что мясо не пересушено, и со вчерашнего вечера не притрагивалась. А сегодня никакого аппетита нет, – сказала я, пожала плечами, предчувствуя, что ничего, кроме чая и клубничного печенья, в желудок не затолкать. Иначе бы непременно стошнило.

Внезапно ударивший по сердцу страх, навязчивое ощущение непрерывной погони ещё вспыхивали внутри болезненными отголосками, как разряды электричества. Я села на стул напротив Тома и обхватила себя руками, словно пытаясь согреться. Вытравить холод, пробравшийся в кости.

– Что-то случилось? – в вопросе сквозило неподдельное, обескураживающее беспокойство, вызывающее грустную усмешку. Том по нелепой случайности, из-за проигрыша раскалённым нервам оказался на этой кухне. Не знал обо мне ровным счётом ничего, но в обычном вопросе звучало больше заботы, чем в милых пожеланиях Дэйва, который оставлял после себя ужасный кофе, тосты и пару десятков фунтов.

– Так, ерунда, – отмахнулась я. – Давай ешь и продолжай рассказывать.

– А разве теперь не твоя очередь? – Том помедлил несколько секунд в нерешительности и сомнении, взялся за вилку и нож, стал отрезать кусок от поблёскивающего мяса. В его чётких движениях читались сдержанность и сосредоточенность, но по глазам я догадалась, что Том действительно был голоден, пусть и старался это скрыть вместе с тяжёлыми мыслями о Джейн.

– Я просто официантка, Том. Рассказать совсем нечего.

Прожевав отрезанное мясо и запив соком, он улыбнулся, прищурился, вглядываясь будто в самую душу:

– Неужели? Тогда начни с тайны о том, кто научил тебя так потрясающе готовить.

– Никто. Однажды я обнаружила, что готовка здорово успокаивает, приводит голову в порядок, настраивает на правильный ритм. Это мощное лекарство, которое всегда помогает.

– Значит, всякий твой шедевр рождается в очередном поиске спокойствия? – чуть нахмурив брови, спросил Том. Вилка брякнула, ударив край тарелки.

– Видимо, да, – я постучала пальцами по столу, отбивая мотив песни Элвиса Пресли, вдруг зазвучавшей где-то в бездне памяти. «Нет такого номера, нет такого места»2. – А готовлю зачастую гораздо больше, чем могу съесть. Вношу в коллекцию новые рецепты и отношусь к приготовлению, скорее, как к хобби и простому способу настроить баланс и отвлечься, стать собой.

– Стать собой? – эхом повторил Том.

– На работе я должна быть приветливой и учтивой даже с похотливым, самонадеянным сбродом, в компании друзей стараюсь не болтать глупости, не распахивать душу, потому что им не обязательно знать то, что в любом случае изменит отношение ко мне. Может, я ошибаюсь и напрасно приписываю им негативную реакцию, но пока не попытаешься – не узнаешь. А пытаться мне, в общем-то, и не хочется. Боюсь всё испортить, заставить людей ощущать неловкость. Поэтому достаточно жить так: дома, следуя пунктам рецептов, оставаться наедине с упорядоченными мыслями и осознавать, кто ты на самом деле.

– И кто же ты, Вивьен?

Устало откинулась на спинку стула, в сознание с напором сокрушительной бури пробирался голос Пресли, и я тихо произнесла снова:

– Просто официантка.

Обрывок 6

В тесное пространство кухни в светло-лиловых цветах вдруг ворвалась оглушающей волной тяжёлая, густая тишина. Я медленно водила ногтями по бугоркам выпуклых узоров на желтоватой скатерти и смотрела Тому в глаза. До неприличия долго. Смотрела так же прямо, как и он во время разговора о семье, ничего не стесняясь и не стыдясь. Нескрываемо пристально. Рассматривала каждый дюйм бледного лица с заострёнными чертами. Меня невероятно увлекали его удивительные глаза. И таким неприкрытым любопытством можно было и у закалённого славой актёра вызвать неловкость, какое-то смутное, пульсирующее чувство неудобства, будто кто-то настойчиво и жёстко пытается вгрызться тебе в душу. Забраться внутрь и всё выскрести наружу. Добраться до самого мерзкого секрета, истлевшего воспоминания, пустого обещания.

Но я не собиралась распарывать его неведомый, заслонённый множеством масок и ширмой полуправды внутренний мир. Этот мир бился в нём, как в сосуде с невидимыми трещинами. Внешне сосуд оставался прекрасным и целым, но с оборотной стороны был изрисован сколами. Том зарабатывал миллионы, изрезал над облаками половину планеты, едва успевая вздремнуть в самолёте. Везде дружелюбный, вежливый, улыбчивый, с невероятным запасом терпения, убеждённый в том, что занимается любимым делом, приносит пользу, находит истинного себя во вращающемся месиве. Его уцелевший мир противостоит сомкнувшейся вокруг горла реальности. Руки в карманах, вспышки фотокамер мерцают на ткани безупречного костюма, скользят по лицу, как яркие пощёчины, от которых не чувствуешь боли. Всюду жадность и трепет, крики и вкрадчивые вопросы, шаги по ковровой дорожке, истина и игра, подчинение обязательным правилам. Том постоянно что-то внутри себя склеивал по кусочкам, создавал, менял роль, по завету отца не оставлял сил на жалость к себе. Свыкался с мыслью о неизбежных, перекраивающих жизнь переменах, срастался с хронической усталостью, а её не заглушал до конца ни один отпуск, ни один выходной в глубоком безмолвии. Душа деформировалась, изменялась то в муках, то в наслаждении, трещала по швам и затягивала понемногу старые раны, зарастала новыми. Он знал цену успеха и исправно платил по счетам, чётко обозначив границы, переступать которые позволял далеко не всем. Отчаянно берёг свой хрупкий мир, угодив в кипящее жерло шоу-бизнеса.

Но тем вечером он ел запечённую курицу, запивал яблочным соком и не запрещал дочери проститутки, простой официантке смотреть на него в упор. Слова на мгновения теряли смысл и силу, пропадали в звоне ножа и вилки, в ударе стакана о поверхность стола.

И я ничего не упускала, с удовольствием и любопытством обводила взглядом, словно мысленно рисовала портрет, впервые за годы напоровшись на желание схватиться за карандаш и запечатлеть эти глаза. Слегка расширенные чёрные зрачки с крапинками отражённого света виделись мне огромной, непостижимой, загадочной Вселенной, бесконечной и одинокой. Застывшие блики казались всполохами звёзд, которые разрывали тьму космоса, сгорали и уносили за собой следы невысказанных тайн. Цвет глаз безумно завораживал, было бы интересно подбирать нужные краски. Переливы оттенков голубого и зелёного, как вихрь морской волны или мягкое утреннее небо. Ломанные линии розоватых сосудов тянулись из внешнего уголка глаза. Строго очерченные веки с едва заметными пятнами синевы от утомления или бессонницы. Изгибы тонких морщинок, похожих на сеть прожилок листьев, длинные изогнутые ресницы… С момента нашей первой встречи несколько лет назад, тех ускользающих секунд в толпе, взгляд Тома почти не изменился. Я на удивление чётко запомнила это. То же сияние чистоты, смесь сочувствия и осуждения, гибкий, неистощимый ум, покоряющая красота. Только налёта наивности, наверно, уже не осталось. Та детская нежность и ласка стёрлись, исчезли в беспросветной глубине зрачка, застыли в прошлом. Том прожил свою боль, дробящую и дикую, прожил целую жизнь за то время, пока мы барахтались по разным полюсам реальности, не пересекаясь, как две параллельные.

Молча глядя друг другу в глаза, мы постепенно осознавали, что всё самое важное, раздирающее сердце и рвущееся криком к горлу так и не произнесли. Разбрасывали словами лишь намёки, никак не решаясь приступить к непростой теме, освободить душу. Вырвать то, что мешало вдыхать.

– Почему ты расстался с Джейн? – для этого вопроса не нужно было искать смелость, собираться с духом. Я задала его, не прилагая особых усилий, не чувствуя жала смущения. Поворачивать беседу в сторону проблем Тома было гораздо проще, чем самой рассыпаться в откровениях.

– Нам не хватало времени быть вместе, – Том, отложив вилку и нож, ответил сразу, без раздумий, словно уже давно ждал возможности. Затем выдержал долгую паузу, осязаемую, видимую, как зияющая пропасть, и туда мигом опрокинулись все сомнения и опасения, провалились годы, в бешеном течении которых мы ещё не знали друг друга и не могли угодить в ловушку одиночества и тоски. Так окончательно закрепилась наспех слепленная, легко разрушаемая иллюзия. Навязчивое ощущение того, что мы знакомы уже десятки лет и по старой привычке после тяжёлого рабочего дня делили на двоих ужин, обсуждали перегибы жизни, советовали, смеялись… Возможно, нам обоим попросту было безразлично, как на сердце отпечатается этот ни на что не похожий вечер. Было плевать на душевное состояние незнакомца, сидящего напротив. Зрело лишь неуёмное стремление выбить боль из груди. – Наши графики всё реже совпадали, разлука не шла на пользу, мы теряли связующую нить. Места для любви не оставалось, насколько бы ужасно это не выглядело со стороны. Я на съёмках – она возвращается домой, навещает родственников, звонит мне и притворяется, что не в обиде. Джейн хватается за на новый проект, зачитывается сценарием, улетает на другой континент, когда мне только удаётся наметить свободную неделю в забитом под завязку расписании. Отношения по графику удобны далеко не всем. Иногда встречи начинались в ресторане и там же заканчивались. Мы садились в такси и разъезжались в противоположных направлениях, потому что мне рано утром в аэропорт, а Джейн нужно готовиться к спектаклю.

– Но ты любишь её?

Отчего-то мне захотелось усомниться в том, что разбитые чувства могли бесследно иссякнуть после града грубостей в пылу раскалённых нервов.

– А ты любила тех мужчин, с которыми не было шанса двигаться дальше? – поставив локти на стол и подперев ладонями подбородок, спросил Том. Его сверкающий взгляд, парализующий и неотрывный, вонзился стрелой точно в переносицу, пригвоздил меня к стулу.

– Я хорошо к ним относилась.

Блестящий ответ, подумала я, разрезав ногтем завиток диковинного растения на скатерти. Отзвук правды, её мутные очертания только распаляют интерес и заставляют проявлять большую настойчивость. Том, очевидно, внимательно следил за поворотами разговора и сводил к нулю мои попытки отмолчаться, а, может, размышлял одновременно и вслух, и с самим собой, используя меня в качестве живого материала для сравнения.

– Разве это одно и то же, Вивьен? Любить – значит всего-то хорошо относиться?

– Порой достаточно.

– А если недостаточно, то что тогда?

– Тогда, скорее всего, люди и расходятся. Понимают, что необходимо на чём-то совершенно ином, крепком и непробиваемом, строить общее будущее.

На губах Тома сверкнула хитрая улыбка, не изменившая, однако, хмурого и сосредоточенного выражения лица:

– Получается, никто из них не добился твоей любви?

– Наверно, другая я из недалёкого прошлого принялась бы спорить и доказывать обратное, ведь действительно же была счастлива. Но сейчас, обдумывая те отношения, я вижу, что это вовсе не любовь. Даже толком и вспомнить нечего: постель, кофе, вечеринки в клубах, эта кухня… – Вдруг стало смешно и больно: – Господи, да мы только и делали, что ели и занимались сексом! Хоть так и можно вкратце, выбросив практически целиком остальное, бегло описать будни мужчины и женщины, всё-таки между сексом и завариванием кофе по утрам у них происходит что-то ещё, неотъемлемое и важное. И без этих звеньев всё неизбежно распадается.

В глазах Тома тусклыми огоньками, гаснущими звёздами отражалась горечь захвативших мыслей. Я прочитала в его замершей позе измождение, неожиданно накатившее с новой, сметающей силой. Но он посмотрел так нежно, чуть исподлобья и слегка приподняв правую бровь. И тогда я вновь ощутила прилив проходящего насквозь тепла, манящего и плавящего душу до основания. И боролась со вспышкой какого-то инстинктивного, неуместного желания преодолеть ничтожное расстояние длиною в кухонный стол и сжать руку Тома, до изнеможения крепко. Так, чтобы кожей улавливать ритм пульса. Но я сидела неподвижно, лишь изредка вырисовывала ногтями причудливые узоры. Нервно, с щемящим беспокойством.

– Вот тебе и исчерпывающий ответ на вопрос, люблю ли я Джейн. Наши с ней дни постепенно, даже закономерно и обернулись сексом на грани усталости и непоследовательной чередой завтраков с осознанием чётких планов, где каждому из нас отводилось всё меньше минут. – Том замолчал. Тишина вновь натянулась струной между углами лиловой кухни, пропитанной запахами яблочного уксуса и туалетной воды, яркие оттенки которой дразнили меня с каждым вдохом. Видимо, чтобы вытравить стойкое, вцепившееся в рёбра желание прикоснуться к Тому, нужно перестать дышать. – Пожалуй, я тоже хорошо отношусь к Джейн.

И потом мы секунд пятнадцать безмолвно рассматривали друг друга, словно ещё не все черты успели приметить. Потом уже не разговаривали о любви и тех, кого должны были ценить чуть больше. Так, как они заслуживали. За чашкой свежего мятного чая обменивались мнениями о кино и театре, пытались собрать из оборванных в памяти строчек целую песню, которая несла в себе кровь и плоть далёких семидесятых:

Последнее, что я помню —

Я кинулся к дверям,

Мне было нужно найти путь обратно,

Туда, откуда я пришёл.

«Расслабься, – сказал ночной сторож, –

Мы запрограммированы принимать гостей,

Ты расплатиться можешь в любое время,

Но уйти — никогда».3

Как бы ни было жаль, время неумолимо утекало за полночь. Слишком быстро, незаметно и до безумия несправедливо. В сумраке морозной ночи проступал новый день, где мы существовали по отдельности. Я с трудом отвоевала у Тома право вымыть посуду. Он, печально поглядывая на тикающие часы, непринуждённо упомянул о завтрашней церемонии оглашения списка номинантов на премию Британской киноакадемии «Восходящая звезда». Будоражащая и удивительная новость скользнула искрой радости, но в тот миг означала ещё и разрыв, конец вечера в компании простой официантки. Чем больше подробностей его насыщенной, суматошной жизни всплывало в разговоре, тем более нелепой и напрасной казалась наша случайная встреча. С утра его затянет в пучину интервью, нужно быть готовым к вопросам и лавине поздравлений, а меня ждали дорога в «Субмарину Джуд», старый музыкальный автомат, жужжание начальника и пролитое пиво. Всё потихоньку возвращалось на свои места. Как и должно быть. Том мог остаться, я видела в глубине уставших глаз отсветы желания продлить странную глупость, причуду расшатанных нервов – этот мимолётный вечер звенящих полуоткровений. Он хотел остаться, пусть и сам не имел понятия почему. Но вслух ничего не сказал.

– Тебя номинировали на премию, и ты до сих пор молчал? – тщательно обтирая полотенцем тарелку, наигранно возмутилась я. Улыбка впивалась в губы.

– Не пришлось к слову.

– Ты можешь говорить о чём угодно, не дожидаясь подходящего момента. Известно, с кем ты будешь бороться за оранжевую маску?

Том негромко засмеялся:

– Забавно находиться в одном ряду вместе с Ричардом Уолшем, особенно после всего пережитого на съёмках «Снов Девяти миров». Мы с ним сдружились, он замечательный человек. И я не вижу никакой борьбы. Эта номинация – достойный результат, яркий знак того, что мы не напрасно рвёмся по избранному пути, работаем чуть ли не на износ. Кроме нас попытают удачу Эдди Масгроув, Рой Клэнси и Питер Уотсон, а победителя определит народное голосование, это очень интересно и удивительно, я даже и не знаю, чего стоит ждать.

– Ты победишь, – твёрдо заявила я, будто всему человечеству не оставляя возможности возразить.

– Ну, если честно, я сомневаюсь. Выбор не самый очевидный, каждый заслуживает награды. Эдди мой хороший друг, мы знакомы ещё с учёбы в Итоне. Однажды нам даже довелось выступить вместе на одной сцене, правда мне выпала роль хвоста дракона, на котором Эдди выезжал на сцену. – Том прислонился спиной к холодильнику, чуть запрокинул голову и прикрыл веки, наверно, на секунду возвращаясь в упорхнувшие студенческие годы, когда реальность казалась весёлой шуткой, а ты чувствовал себя бессмертным. – Через месяц станет ясно.

– Ты такой добрый и учтивый, – я слегка склонила голову набок. – Не умеешь вдыхать полной грудью и кричать наперекор монотонной толпе: «Пошли вы к чёрту, я король мира!»

– Научишь? – в мягкой интонации мелькнула неожиданно нежная игривость. Всё это отдалённо напомнило какой-то запрещённый приём.

Совершенно случайно бросила взгляд на его шею в тени смятого ворота, заметила бледные точки родинок на чистой, гладкой коже и проглотила стон отчаяния.

– Только если ты не безнадёжен.

И потом наше время вышло.

Том набирал номер такси, я решила убрать сухую вымытую посуду на полку шкафчика. Механическое действие. Мне просто некуда было себя деть, негде спрятаться, пока мгновение прощания уже просачивалось в тишину. Не отходя от раковины, я обернулась: Том приложил телефон к уху, но ни намёка на звук гудка не доносилось. Он слушал безмолвие мобильника с набранной комбинацией цифр, но не стал нажимать на вызов. Я едва усмехнулась – Том растягивал этот кусочек жизни, где не было необходимости нести какую-либо ответственность, биться с собой, проигрывать призракам прошлого. Но в итоге он продиктовал оператору адрес.

– Том… – какие-то едва ли известные мне самой слова рвались из горла, чувство мучительной досады расцарапывало рёбра изнутри. Но вслух получилось произнести лишь имя. Очень тихо, не громче принесённого ветром шелестящего отголоска бури. Том, застегнув наглухо пальто, повернулся лицом. Все матовые чёрные пуговицы крепко вдеты в тонкие дугообразные петли, шнурки ботинок туго завязаны – финальный аккорд, верный признак того, что остался последний шаг прочь из квартиры.

– Да, Вивьен?

Готов уйти. Его ждали машина, течение привычной жизни, плотное расписание.

Я стояла в оцепенении и нерешительности, не представляя, что в подобной нелепой ситуации может быть уместней и правильней молчания, смирения. Но всё же сумела сорвать засов с безумно колотившегося сердца:

– Я преследовала тебя, несколько раз хотела подстроить встречу с тех пор, как мы впервые столкнулись много лет назад…

– Много лет назад? – прозвучало эхом с оттенком недоумения и сомнения. Естественно, этот крохотный эпизод был давно приколочен к самому дну памяти, растаскан на части, обращён в пыль – ни всполоха, ни ощущения. Просто внезапное столкновение с гудящей бесцветной пустотой вместо воспоминания.

– Да, и это уже моя история, которую я однажды расскажу, – скрестила руки на груди и осторожно приблизилась к Тому. – Можешь смело считать меня сумасшедшей. Плевать. Ты уже вызвал такси, вечер окончен. И я бы точно оказалась наивной девчонкой с отшибленными мозгами, если бы ухватилась за мысль, что это ещё не конец и всё произошло не зря.

– Знаешь, Вивьен… Я тоже, наверно, немного сумасшедший, если запомнил тебя. Не в подробностях, а только образ без особых примет и деталей. Так обычно в памяти маячит какая-нибудь фотография из множества других, или отдельная сцена фильма. Странная девушка с чемоданом, подумал я, может, и не за мной вовсе идёт. Но почему-то тогда зажглась уверенность – ты именно шла следом. И я, наверно, спугнул тебя. И кажется, в тот день ничего не могло случиться, нам было бы не о чем говорить.

– По-твоему, люди встречаются, лишь когда им есть что сказать?

– Иначе невозможно.

– Значит, теперь мы всё сказали, и причин для встреч больше нет?

– Почему? – в его голосе послышалось искреннее огорчение.

– Ты уходишь так, словно даёшь понять, что уже не вернёшься. Многие так же переступали порог и исчезали навсегда. У тебя же для этого есть один неоспоримый довод – мы друг для друга абсолютно никто.

– И это после того, как я хладнокровно пытал твою курицу? – Том, ласково улыбаясь, протянул руку. В сердце хлынул шторм безысходной тоски, и я сжала его ладонь, пытаясь удержать чувство неповторимого тепла. – Мне действительно нужно идти, Вивьен. Спасибо за чудесный ужин. – Он сильнее стиснул мои онемевшие пальцы, улыбка медленно стиралась, как рисунок на запотевшем стекле. – Я вернусь.

Звук захлопнутой двери. Шаги вниз по лестнице, как звуки камней, ударяющих о стенки глубокого колодца. Тело ожило, парализующая робость испарилась. Я посмотрела на тумбочку: среди расставленных в ровную линию флаконов лежали перчатки Тома. Он, судя по всему, успел выстроить помаду и духи в произвольном порядке, пока я проходила на кухню и собиралась разогревать вчерашний ужин.

Обрывок 7

Я вернусь. Так он сказал. Порой я нарочно повторяла эти слова перед сном, как мантру. Снова и снова. Мне было очень любопытно, как именно произойдёт следующая встреча, о которой Том заявлял с поразительной уверенностью. Всё, что нас связывало – случайная заснеженная улица из переплетения перекрёстков и развилок, адрес моей маленькой квартиры и разговор, затянувшийся до полуночи. Мы даже не обменялись номерами телефонов. Вновь стали недосягаемы. Каждый на своей стороне реальности… Казалось, гораздо проще бросаться под колёса проезжающих мимо такси, чтобы снова наткнуться на нужный автомобиль, нежели всерьёз полагать, будто Том однажды возьмёт и позвонит дверь, вырвется из сети насыщенных будней.

Возможно, не стоило продолжать надеяться на внезапное чудо. Но я стала часто отпрашиваться с работы, понемногу вызывала раздражение и растущие подозрения у вечно недовольного Говарда. Напрашиваясь на увольнение, я стремилась скорее добраться до дома, приготовить что-нибудь вкусное, сытное и терпеливо ждать. Сжимать забытые Томом перчатки, гадая, куда же его унесли ускользающие, беспощадные дни. Что угодно могло выжечь из памяти это неловкое обещание вернуться. Не исключено, что он разбрасывался такими словами перед каждой наивной дурочкой, с которой наигрался. А я вслушивалась в молчание трубки домофона, прокручивала в голове темы для обсуждения, непринуждённых, лёгких бесед. Мне до безумия хотелось говорить с ним. Может, Том появлялся на пороге днём, пока я, нацепив фальшивую улыбку, металась между столиками с нагруженным подносом, соревновалась с Лайлой в нашем неизменном конкурсе «Кто подберёт удачную кличку загадочному мужчине, который всегда занимает третий столик и напивается в мечтах о покупке яхты». Может, Том пожалел о напрасно сказанных словах и вовсе не собирался вновь коротать вечер с обыкновенной официанткой. Развлёкся достаточно. Или Том пытался достучаться в любой другой неудачный момент, когда я выходила за продуктами или отлучалась ненадолго, чтобы накормить старого кота подруги Марты, неудержимой охотницы за приключениями, укатившей на две недели в Италию с очередным ухажёром.

– Эй, Ви, у тебя уже появился новый парень? – подловила меня Лайла прежде, чем я успела выскочить из кафе и броситься по вколоченному в память маршруту. Навстречу наивной надежде по скользким тротуарам, сквозь дрожащие полосы света фонарей. – Разобьёшь бедному Алану сердце, он давно ищет способ покорить тебя.

– Разве я не успела его убедить, что это плохая идея?

Сбегая от звона кружек, дребезжащего ворчания, рассыпанных крошек и запаха безысходности, я совсем не думала о чувствах и намерениях Алана. Он раздражал стойкой навязчивостью, обострённым желанием вмешаться в моё существование, навести порядок на свой лад. Я не могла считать Алана и хорошим заботливым другом, приходилось выдавать десятки отговорок, выискивать повод быстрее исчезнуть. Что-то неясное в его поведении тревожило и вынуждало быть внимательней. Я никогда не позволяла ему провожать меня до дома, выстроила границу между нами и не боялась быть предельно честной.

– Он не угомонится, пока ты не сдашься или не замаячишь перед носом с тем красавцем, к которому так торопишься, – негромко, хитро усмехалась Лайла. Она, очевидно, раскусила это особое, раздирающее, горько-сладкое предвкушение, которое захлёстывало, жгло, стучало в висках. Так спешат покинуть обречённое, изгрызенное штормом судно. Так бегут по трещинам разломанной земли, чтобы оставить позади перекошенные руины и выбрать будущее, не провалиться в чёрную пустоту.

Любопытство Лайлы стремительно пробуждалось, она хотела вытянуть подробности, но я лишь вымученно улыбнулась и махнула рукой, будто отбрасывала в сторону мусорного ведра всякие расспросы. Лайла наверняка бы решила, что я слишком сильно ударилась о капот. И всё случившееся после увидела в глубоком обмороке. Если бы.

В порыве накатывающей скуки я пару раз пробегалась по ярким снимкам, обрывкам упорхнувшей реальности, где Том в безупречном синем костюме был запечатлён вместе с Джейн Хорнер, молодой актрисой, известной ролями в шекспировских трагедиях и популярных американских сериалах. О них я практически ничего не слышала, не видела ни кадра. Всматривалась в её длинное узкое лицо с выражением усталости и тенью хмурости, какой-то неясной, въевшейся под кожу жестокости. Смотрела в застывшие прищуренные зелёные глаза с отражениями непрерывных вспышек и вдруг почувствовала, как в недосягаемых недрах немых, обесцвеченных воспоминаний что-то зашевелилось. Ожило. Назойливо замелькало, как если бы в кромешной темноте и гнетущем безмолвии кто-то решил бить камнем о камень, высекать плевки возникающих и тут же пропадающих искр. И в этом необъяснимом сверкании бездны воспоминаний я не смогла ничего разгадать. В парализующем недоумении листала фотографии, пытаясь унять необъяснимое волнение. Схваченные цепким глазом объектива Том и Джейн улыбались, залитые искусственным жёлтым светом, то прижимаясь друг к другу, то отдаляясь на полшага. В какой-то момент мне показалось, я смотрела на манекенов, замурованных за слоями мерцающего ледяного стекла. Имитация полноценной формы. Имитация счастливого человека, которого поставили перед пёстрым стендом с множеством логотипов и хлестали слепящей вспышкой по глазам.

Один алгоритм однообразной жизни, превратившей меня в заложника повторяющихся действий, постепенно сменялся другим. Я боялась упускать драгоценные секунды, захлёбывалась удушливым ожиданием. Оно звучало голосом Элвиса Пресли, его песни раскалывали тишину, отсчитывали время от надежды до отчаяния. Ожидание с привкусом остывшего ужина, с цветом зажжённой люстры и прозрачных стаканов, до краёв наполненных пустотой. Спустя несколько часов меня словно сдавливали тиски лиловой кухни, казавшейся захлопнутым пластиковым контейнером, где я задыхалась, колотилась о стены, умоляя о глотке кислорода. Бросив на стол книгу, едва не сбив ровно расставленную посуду, я двигала стул ближе к небольшому, вычищенному от пыли окну. Откидывала плотную ткань серых штор и смотрела на рассеянные огни улицы, следила за тем, как по мокрому асфальту и подрагивающим грязным лужам медленно ступал холодный тёмный вечер. Вытянутые густые тени наползали на ступеньки крыльца, замирали пятнами на кирпичных стенах. Я считала прохожих, которые шагали по тротуару и пропадали за углом. Останавливала музыку Элвиса, переключала на Duran Duran и негромко подпевала Ле Бону под аккомпанемент жгучего одиночества и пляски воспоминаний:

Никто не знает,

Что произойдёт завтра,

А мы стараемся не показывать,

Насколько напуганы. 4

Череда тоскливых завтра вспыхивала на рассвете и таяла на закате, теряясь в пепле из бесконечных, бестолково прожитых вчера. И однажды такой неприметный день столкнул нас снова. Февраль набросил на город зыбкую пелену, занавесил солнце клочьями низких, тёмных туч, и оно текло над крышами размазанной бледной каплей. Отступили снегопады. Моросящий дождь изредка покрывал дороги мелкими крапинками. Я перестала гоняться за призраком обещанной встречи. Влилась обратно в выученный наизусть неизменный ритм будней и выходных, которые мы прожигали в клубах, вбивали в себя громом бессмысленной музыки.

И вот я увидела Тома. Он сидел на деревянной скамье возле моего подъезда. В причудливом сплетении ночных теней был похож на неподвижную восковую фигуру, набросок на краю заштрихованного рисунка. Олицетворение молчания и застывшей мысли. Одет в лёгкую, поблёскивающую кожаную куртку, серые джинсы и замшевые ботинки с тонкими чёрными шнурками. Том рассматривал сколы на зернистой тротуарной плитке, пока я, чуть замедлив шаг, приближалась, а эхо оглушающих песен ещё скреблось под рёбрами. Звенело в ушах, заслоняя от шорохов и воплей, запертых в глубине памяти.

– Я слово сдержал, а ты коварная обманщица, Вивьен, – весело сказал он, едва заметив меня в полумраке среди песчинок мерцающего света. Третья встреча без обыкновенных приветствий, словно мы вовсе и не прощались, не убегали, не вызывали такси, а продолжали жить и в упущенном мгновении в гуще толпы, и в вагоне метро, в движении по дороге под стук колёс чемодана, и за кухонным столом…

В голосе Тома перекликались сыгранные роли, переливы смеха и крики, взорвавшие тишину, пробившие сердце насквозь. Голос – то пересыхающая и невозмутимая, то полноводная и плещущая река. Она звучит с рождения, начинается из небытия, вбирает в себя грязь и чистоту притоков-событий, меняется, и в ней можно было услышать шум и треск прошлого. В наших голосах таились тягучие звуки воспоминаний, а в глазах – их невероятный подлинный цвет, неповторимый и бесценный.

И мы помнили, но ещё не знали друг друга.

– Обманщица? С чего бы это? – спросила я, скрестила руки на груди и села рядом.

– Ты уверяла, что премия достанется мне, но с оранжевой маской церемонию покинул Рой Клэнси, – загадочная, насмешливая улыбка подсказывала, что Том вовсе не был огорчён этим обстоятельством, он умел радоваться чужим достижениям.

– Может, я заглянула чуть дальше в будущее и высмотрела другую твою победу. Давно ждёшь?

– Два часа.

– А я ждала целый месяц, потому извиняться за двухчасовое ожидание не стану.

– Тогда мне следует попросить прощения? – теперь мелькнула иная улыбка, яркая, острая, как лезвие.

– Нет, в общем-то, это не обязательно.

– Но всё-таки прости, Вивьен, не так уж много выпало шансов перекроить график, отыскать свободное время. Честно говоря, я уже приходил, а сегодня решил задержаться, проверить запас терпения. Стоило оставить свой номер, верно?

– Верно, и не пришлось бы напрасно приезжать в Хакни, надеясь на чудесное совпадение.

– Что, от Хакни бессмысленно ждать чудес? – Он усмехнулся, чуть поёжившись. – Знаешь, какие бы ни намечались позитивные перемены, связанные с предстоящими Олимпийскими играми, в этом районе всё же довольно часто бывает неспокойно и мрачно. Не хотелось бы опираться на уже вросшие в асфальт стереотипы и казаться ворчливым пессимистом, ведь время движется вперёд, но в кварталах Хакни я не чувствую уюта и тепла, только смутное ощущение тревоги, опасности, затаившейся угрозы… Что-то внутри упрямо сопротивляется гулу этих улиц, усмешкам ярких граффити. Я всей душой люблю Лондон. Это прекраснейший, изумительный город, но именно здесь, на пепелище заброшенных цехов, среди унылых домов, похожих на окаменевших, некогда живых существ, я словно попадаю в капкан, в вязкий мир, откуда с каждым разом труднее выбраться, ничего не потеряв. – Том явно оставлял нечто сокровенное невысказанным, на самом кончике языка. В один и тот же момент, как бы это ни выглядело противоречиво, он будто говорил и молчал: в произносимых словах отражались неподдельная истина и попытка затянуть потуже швы кровоточащей раны. В коротких паузах, тихих вдохах я отчётливо различала отзвук надёжно укрытой тайны, туманные очертания впившегося в жилы воспоминания. Я слишком хорошо знала, что значит заворачивать неприятную, неудобную, жуткую правду в лохмотья рваной души. Такой режущий, болезненный диссонанс, совершенно невозможное, немыслимое сочетание жалящего звука и холодной тишины. – Кстати, я узнал, что Рой родом из Хакни, когда поздравлял его с победой… А тебе нравится здесь?

Тогда я не сомневалась, что откровения Тома – это необычный способ формулировать вопрос, на который я должна была ответить искренне.

– Наверно, нравится… – пожала плечами, вдыхая глубже прохладный, зыбкий воздух, пропитанный смесью запахов выхлопных газов, дешёвой кофейни, закрытой до утра, с фонарём под белеющей крышей. – Здесь я вижу следы настоящей жизни, её биение и угасание. В центре, например, всё бешено вертится без остановки, за сиянием прячутся безразличие и жестокость. А тут нет никаких завораживающих зрелищ, которые бы ослепляли, сбивали с толку. Никакого внезапного подвоха. Ровно то, чего ты ожидаешь, и произойдёт. В большинстве случаев. Конечно же, люди везде одинаково лгут, грабят, убивают, но здесь ложь не рисует мнимую красоту, не нагоняет ядовитые иллюзии. Здесь она существует, скорее, как развлечение: ты прекрасно знаешь себя изнутри, но притворяешься другим, кем-то, кто гораздо лучше и кем тебе никогда не стать. Игра с самим собой, где ты уже побеждённый. Такой я вынесла вывод… – потёрла носком кроссовка пятно, из которого тянулся зигзаг трещины. – Летом я гуляю в парке, прихватив книгу. Наблюдаю за птицами, от скуки считаю морщинки на коре дерева. Тут я нашла друзей, готовых терпеть меня и упрямо не лезть в душу, если мне становится невыносимо больно. Ну и, естественно, цены на жильё значительно ниже, вполне по карману.

– Ты родилась в Хакни?

– Нет… – Я стиснула запястье левой руки.– В Форест Гейте.

– И почему переехала сюда?

– А что за допрос посреди улицы? – По этому руслу, в которое вывернул разговор, легко было вернуться назад в гнилое болото прошлого, и касаться его было нестерпимо. Я тут же отмахнулась: – Собираешься секретничать под открытым небом или не можешь прозрачно намекнуть, как бы, наконец, подняться и забрать перчатки?

– Я два часа жду приглашения, – в прищуренном взгляде Тома сверкнул огонёк интереса.

Я соскочила со скамьи и встала напротив него, уверенно протянув руку:

– Добро пожаловать в никуда.

Том неотрывно всматривался точно в глаза, в средоточие шрамов души, бережно провёл пальцами вдоль голубоватых вен и резко перехватил мою ладонь. Прижал к сухим разомкнутым губам, пробуя вкус ветра, прожитого дня, наскучившей вечеринки. Горло свела судорога, выдох застрял тяжёлым комом, я не могла пошевелиться, чувствуя кожей его сдавленный шёпот. Эти слова проникали в меня, расталкивая пустоту:

– Хорошо, что ты пришла сейчас, Вивьен.

Обрывок 8

Иногда воспоминания, скрытые за чертой травмы, просачивались совершенно неожиданно, словно по определённому сигналу вспыхивали и выбивали меня на мгновения из осязаемой реальности… Пока я поворачивала ключ в старом скрипучем замке, в голове из небытия выплывал вытянутый треугольник на месте оторванного куска обоев на кухне. Он похож на отпечаток карты затерянного в океане необитаемого острова. Мама залепила этот треугольник плакатом с тремя безумными обезьянами. Их ярко очерченные силуэты были нарисованы вокруг изгибающегося оранжевого огня, в котором жидким облаком растекались пластинки неизвестных исполнителей. Цвет молчания неведомой музыки, как аккорд одиночества. Мегуми Асаи, мамина подруга, после её смерти ставшая моим опекуном, стащила этот странный, слегка потрёпанный плакат из прокуренного ночного клуба и подарила мне. Первое, что я нарисовала, взявшись за наточенный карандаш, – обезьяны, запечатлённые в неведомом танце. Искажённые существа, лишённые выбора и цели, увлечённые лишь бессмысленной пляской. Всякий раз, как мама уходила зарабатывать деньги, я дышала выдуманной жизнью призрачных обезьян. Придумывала сюжеты их судеб, пыталась нарисовать в других позах и цветах, откидывала в сторону заштрихованные листы бумаги. Сочиняла истории о том, что где-то очень далеко жили в недосягаемых землях люди с пустотой вместо лиц. Спустя годы я увидела такого человека в косом прямоугольнике забрызганного водой зеркала. И мир стал походить на вязкое болото расплавленных пластинок. Мир, стремящийся ко дну.

Вопрос Тома о районе, в котором я родилась, вызвал душащую изнутри жгучую злость. Я не могла подобрать исчерпывающих причин, боялась объяснить её природу и возненавидеть себя ещё больше. Злость – ответная реакция на попытку разобрать душу на кусочки, заставить оглянуться на развалины трепещущего мира прошлого, я продолжала носить его в себе, как в захлопнутом футляре. Забыть никак не получалось. Исколотые грязными иглами, пропахшие дымом и отчаянием шлюхи с хронической бессонницей. Они падали в лужи рвоты, застревали между наслаждением и смертью, раздвигали ноги и захлёбывались спермой хохочущих ублюдков, швырявших им в лицо пакеты с разбавленным героином. Наркодилеры устраивали драки, увидев наглых чужаков, рискнувших торговать на их территории. Истошные крики вперемешку с выстрелами рассекали улицы в мутно-жёлтом свете фонарей. Затем всё затихало, застывало в глубине изувеченных тел, брошенных на дороге… Форест Гейт забился прогрызающим плоть паразитом в прямо подкорку. Стал частью пульса. Возвращаясь на каникулах домой, я редко выходила на прогулку или за продуктами, хоть порой и шаталась по улицам в сомнительной компании, когда становилось невыносимо. Но чаще я просто залезала, угрюмая и неразговорчивая, с рваной книгой на подоконник. Сквозь мелкие царапинки на стекле наблюдала за утренней суетой, перетекавшей в бурлящее безумие вечера. Наблюдала за людьми. Они в беспокойстве и спешке спотыкались, ненароком задевали друг друга. То замедлялось, то нарастало движение, подростки в банданах и перевёрнутых кепках собирались в пёстрые стаи и исчезали, подчинялись жажде развлечений и запретных взрослых удовольствий, отравляющих и слепящих.

Однажды один из темнокожих парней посмотрел в сторону верхних этажей и обратил на меня внимание. Долго разглядывал, с подозрением прищурившись, и потом с грубой ухмылкой поманил пальцем и указал на ширинку широких джинсов. Я тут же спрыгнула с подоконника, резко задёрнула шторы. Отрезала себя от пугающего непредсказуемого мира за кирпичными стенами. Залезла на низкую кровать, подтянула колени к подбородку и только тогда заметила: упавшая на пол книга совсем расклеилась и напоминала обломки разрушенного дома. В тишине маленькой комнаты громыхнул отзвук смеха, доносившийся с улицы. Эта омерзительная компания внизу наверняка знала, кем работала моя мать. Возможно, их уставшие от тошнотворной рутины отцы частенько наведывались в отель и пользовались услугами Жаклин Энри. Представляли себя властелинами Вселенной, вколачивая проститутку во вмятины кожаного дивана.

Смех рассыпался дребезжанием стекла, пробудил на дне души жуткое желание спуститься к этим вчерашним детям, которые не успели повзрослеть, а уже мнили себя всемогущими королями. Хотелось ударить носком ботинка в пах, плюнуть в сморщенное лицо, наступить на грудь, сдавить их напускное бесстрашие, вынуждая проглотить насмешки и угрозы. Мне, хрупкой, испуганной девчонке, было одиннадцать. А крупные, высокие, одурманенные травкой одичавшие подонки были старше на несколько лет. Могли убить ударом с размаха в висок, втоптать в асфальт всей толпой, прижать жёсткой подошвой пальцы, а потом сбежать, накинув капюшоны, когда вблизи покажется кто-то, способный опрокинуть их в грязь, стереть в порошок. И я не шевелилась, уставилась на оторванные страницы недочитанной книги. Беспомощность и слабость выжигали вены. Ногти впивались в обнажённые колени, оставляя красные полумесяцы. Но я не чувствовала боли. Меня уничтожало сокрушительное осознание абсолютной уязвимости, невозможности отстоять честь матери, защитить и не разбиться. Никогда прежде я не испытывала настолько мощный прилив цепенящей слабости. Это чувство приросло к сердцу и приняло зачерствевшую форму той самой злости, которая порой взрывалась в груди. Уже гораздо позже, единственный раз напившись до беспамятства, я раскрошу бутылку о затылок незнакомца, очень похожего на того парня, которого видела из окна… Но никакое исцеляющее облегчение не выскребет злость, не случится торжества возмездия. Я лишь шагну навстречу пропасти.

Щелчок открывшейся двери вытолкнул меня из сетей нахлынувших воспоминаний. Я снова глубоко вдохнула вечер февраля две тысячи двенадцатого года. Теперь не возникало необъяснимых противоречий и неловких затяжных пауз. Включила свет, скинула испачканные кроссовки, повесила куртку с зашитым карманом. Но те осыпавшиеся незримым песком секунды, пока Том стоял позади, обожгли предчувствием, закололи под сердцем. Сегодня мы не просто зашли в съёмную квартиру официантки. Мы вернулись туда, где оборвалась тягостная мысль, дрогнула нить желания взять и остаться.

– В целости и сохранности, – я показала на аккуратно сложенные перчатки возле флаконов духов с сорванными крышками.

Том поставил обувь на коврик, нацепил петлю куртки на металлический крючок, непринуждённым движением всё расставляя по местам и заполняя звенящую пустоту. Он разделся, подтверждая непрозвучавшее намерение задержаться здесь, а не с благодарностью забрать перчатки и уйти. За дразнящей полуулыбкой скрывалось нечто интригующее и соблазнительное. Особая решимость, чем-то напоминающая сумасшествие. Могла ли я быть для него одноразовым весельем, приключением, которое захватывает, выбивает воздух из лёгких, но скоро надоедает и теряет шарм загадочности, превращается в унылую игру? Наверно, поначалу и нельзя было рассудить по-другому. Самое очевидное предположение, не так ли? Но непременно настанет момент, когда мы, обмотанные цепью неизбежных встреч и расставаний, словно колючей проволокой, поймём, что же именно с безудержным упрямством вплели в наше существование. Поймём, какой путь выбрали вопреки заблуждениям и страхам.

– Я знал, ты позаботишься о них.

– Да, нам даже посчастливилось ужинать вместе в ожидании рассеянного хозяина, – рассматривая складки и округлый ворот его синей футболки, я вдруг воскликнула: – У тебя же был день рождения пятого февраля! Что тебе пожелать? Не хочу повторять десятки поздравлений, которые ты уже переслушал.

Том устало улыбнулся:

– Пожелай мне больше времени, Вивьен, иначе я ничего не успею.

Я бы без раздумий, оттягивающих неизбежное, отдала всю отведённую мне жизнь до последней минуты. Тогда казалось, я вообще не достойна жизни. Он бы распорядился ею правильно, не пустил по лабиринтам подворотен. Не выбросил бы в мусорный бак. Растратил бы по совести и ценил бы вдох за вдохом. Однажды я откровенно скажу об этом странном желании поделиться оставшимися годами, а Том разозлится так, как прежде не злился под прицелом кинокамеры по воле чётко прописанного сценария.

– Не теряй напрасно время, мистер Эдвардс.

– Сейчас я точно не этим занят.

– Уверен?

В его сосредоточенных глазах таилась искра любопытства. Том сказал:

– Конечно, я же так и не выяснил, когда ты ухитрилась меня выследить.

Наверно, в течение месяца он в перерывах между интервью и фотосессиями гадал, что же я спрятала за болезненной недосказанностью. Пытался додумать сам, где мы могли пересечься на миг и влиться обратно в поток своих дней. Мы не спеша продвигались к кухне, я ударила кулаком по выключателю – мягкий свет мгновенно скользнул по гладким лиловым стенам. Очертил скромное убежище наших душ, которые неустанно колотились о затвердевшую клетку тела в вечной борьбе за свободу стать теми, кем научились быть в кипящей неразберихе. В удушливом водовороте нескончаемого обмана, превращающего лица в непроницаемые маски. Мы оба отчаянно искали спасения, узнавали пульсирующую боль друг друга в неторопливых движениях, скрещенных пальцах, тягучей тишине, дрожащей от звука прерывистого дыхания.

– Тебя только это интересует?

Я включила электрический чайник, села за стол, провела ногтем по серебряной тарелке с тремя уцелевшими кусками яблочного пирога, половина которого сгорела в духовке – вчера я ненароком задремала, навалившись на подоконник.

Том опустился на стул напротив и возразил:

– Вовсе нет, но нужно же с чего-то начинать разговор. Чем не вариант?

– А я не обещала, что обязательно расскажу… Тот крохотный эпизод покажется пустяком, глупостью, если упустить всю предшествующую историю, а она действительно очень долгая и печальная. Хочешь испортить себе настроение?

– Нарочно нагнетаешь?

– Мне ещё ни разу не приходилось говорить об этом вслух, подбирать подходящие слова, выцарапывать их из сердца. Эту правду никто не знает. – Я сгребла на край тарелки засохшие крошки, унимая раздирающее волнение. – Никто из нынешних друзей понятия не имеет о том, что со мной творилось в прошлом, какая дорога привела к убогой забегаловке, где с пивом смешиваются мёртвые надежды, бесстыдство и опьяняющая ложь.

В пристальном взгляде Тома мелькнуло сомнение, а в чуть стихшем голосе сквозила осторожность.

– Я не буду настойчиво требовать, Вивьен. Мы запросто можем обсудить церемонию или…

Но он не успел договорить. Безрассудная смелость стиснула сердце, вынуждала рассказывать с отвращением и полыхнувшей внутри ненавистью к тому отрезку прошлого, пропитанного сумраком и чушью:

– Но в общих чертах, думаю, получится обрисовать. Работа официантки – совсем не то, к чему я отчаянно стремилась. Знаешь, я училась в Гилдхоллской школе музыки и театра. Хотела стать актрисой, примерить более увлекательную и насыщенную жизнь множества персонажей, вышвырнуть себя из собственного тела. Зарыться в чужую драму и избавиться от ползущих по пятам призраков. Назови мне человека без демонов, и я выскребу всю зарплату на памятник такому завидному спокойствию, дням без сожалений и ужаса. У меня подобного багажа даже слишком много, Том. А тогда я хотела обучаться актёрскому мастерству и нарисовать себе лицо, быть кем-то значимым и не похожим на своё отражение… Впереди был последний год, один единственный рывок – и я крепко ухватилась бы за оживающую мечту, поселилась бы на сцене и обрела гармонию. До сих пор отчётливо помню серые тона Силк-стрит и будто стеклянные, рвущиеся ввысь здания, в которых сияют небо и солнце, приветливо сверкает будущее… Но что-то сломалось, треснуло. Я… – в горло вцепилось признание о пристрастии к алкоголю, но так и осталось застрявшим камнем. – Я начала смотреть на мир под другим углом, и поэтому пришлось бросить учёбу, встроиться в новый ритм. А это постепенно меняло прежние привычки, лишало возможности повернуть назад. Возможно, наша первая встреча случилась бы под сводами театра, где-нибудь на соседних креслах в зрительном зале, при совершенно иных обстоятельствах. Но это произошло несколько лет назад в самой гуще толпы на шумной улице, когда ты ещё не был известен на весь мир, а я уже была никем. – Ощутила дуновение истёртого воспоминания, случайное столкновение с кудрявым незнакомцем. – Я едва не сбила тебя с ног, и мы застыли примерно на полминуты, внимательно разглядывали друг друга. Ты в недоумении слегка коснулся моей куртки. Но я испуганно бросилась бежать. Решила, что наткнулась на одного из тех опасных и безжалостных людей, от которых надеялась скрыться.

Вода в чуть ли не подпрыгивающем чайнике громко забулькала, и он выключился, продолжал тихонько сотрясаться, как разбуженный вулкан. Том, очевидно, мысленно перебирал отзвуки рассказа, прижав согнутый указательный палец к напряжённым губам. Улавливал эхо скрытого смысла, видел осколок размытой жизни. Он словно слышал гораздо больше, чем я сумела сказать.

– Ну как, интересно? – с горечью ухмыльнулась я.

В его бездонном, щемящем молчании угадывались тающие отголоски воя улицы, шаги по зернистому асфальту и оборванный вдох. Сожаление и попытка понять.

Я прикусила язык.

Обрывок 9

И вдруг Том улыбнулся. Легко, едва уловимо, чуть приподняв уголки поджатых губ. Невесомая, тающая улыбка, как блёклый, небрежно выведенный штрих исчезающего рисунка дождя на стекле. Улыбка, которая будто и вовсе не принадлежала ему, напоминала тревожный отсвет бури, рассекающей дымку горизонта. Казалось, можно было подойти, сорвать тусклую улыбку-печать и разглядеть за ней зияющую рану.

– Ты хотела стать актрисой?

Осколок нечаянного упрёка.

– Когда-то… – выдох очертил сожаление и стыд. – Я видела в театре отдельный загадочный мир, некую параллельную вселенную, где боль – это всего лишь средство выражения, въедающаяся краска, которой завершают созданный образ, а твоя предыстория теряет смысл, тает среди декораций. Я мечтала играть на сцене, отворачиваясь от себя.

– Наверно, я бы не дождался финала спектакля с тобой в главной роли и ушёл ещё до антракта, – в его голосе мне померещилась гудящая пустота зрительного зала, схожего с покинутыми руинами погибшего города. – Прорабатывая образ, ты расширяешь границы своей личности, порой представляешь и вживаешься в то, что никогда не происходило с тобой. Полностью отбрасывая себя, сложно изобразить что-нибудь убедительное. Попробуй построить дом над пропастью – фундамент неизбежно провалится. А именно ты и являешься фундаментом, истоком роли, инструментом, превращающим сценарий в настоящую жизнь. Видимо, этому учили в тот упущенный последний год в Гилдхоллской школе.

– Выходит, я только что завершила ускоренный минутный курс актёрского мастерства? – резкость мнения Тома не вызвала ни капли обиды или раздражения. Для него игра была не олицетворением побега, а бесконечным поиском понимания раздробленной человеческой души, поиском прощения. – Но, знаешь ли, если бы ты всё-таки ушёл до конца первого акта, я бы точно потом отыскала такого привередливого зрителя и потребовала объяснений.

– Тоже стала бы выскакивать перед машиной? – он с подозрением сощурился, тонкие морщинки, как нити надорванной паутины, отчетливее проступили в уголках глаз.

– Успела бы догнать тебя прежде, чем ты захлопнешь дверь.

– Однако ты бросила учёбу, и всякий раз нас сталкивали улицы, а не театр, – произнёс он, посматривая то на меня, то на струйку пара, вьющуюся над выключенным чайником. – Ты наверняка нисколько не удивишься, узнав, что я совершенно не помню эту нашу самую первую встречу в толпе.

– Разумеется. – Я натянула края рукавов свитера и зажала их между пальцами, словно надеясь согреться, спрятать омерзительные пятна прошлого – казалось, они могли неведомым образом сверкнуть на коже, намекнуть на всё несказанное, накрепко перевязанное тугой верёвкой молчания. Было так удивительно просто продолжать смотреть ему в глаза, различать в поблёскивающей радужке уменьшенное отражение почти настоящей себя. Я не верила, что взяла и выплеснула наружу немыслимое откровение, клочок неприятной правды. Время не сбавляло темп, за окном не умолкала, карабкалась тенью по домам зимняя ночь, ветер разбрасывал обрывки невнятных звуков – ничего вокруг не дрогнуло от слов, которых я боялась. Лишь внутри нас перемешивались крупицы жизни, тлели воспоминания, которые сделали нас теми, кто стабильно обманывал других, но разучился лгать себе. И поэтому мы начинали злиться, когда люди не замечали, как в слоях лжи теряется лицо, гаснет сердце. – Вполне объяснимо, ты не ощутил в этом ничего особенного. Разве возможно с уверенностью перечислить всех случайно врезавшихся в тебя по дороге? Вряд ли ты от скуки ведёшь учёт незнакомцев, верно? Да и с тех пор перед тобой промелькнуло множество более занимательных и ярких событий, чем настолько короткий эпизод. Хотя… Даже эпизодом такое мгновение с трудом получается назвать.

– А какое значение эти тридцать секунд имели для тебя?

– Хм, а я должна вот так просто рассказать? – отпустила рукава и немного подалась вперёд, нависнув над столом, заглянула в испытующие глаза Тома, высматривала вспышки жажды нарваться на истину.

– Снова собираешься заставить неделями мучиться без ответа? – он улыбнулся уже иначе, с тенью хитрости.

– Тебе бы не мешало вшить в перчатки какое-нибудь подслушивающее устройство, а то за всё это время я определённо наговорила лишнего.

– Думаю, это были бы напрасные траты, не так уж часто я раскидываю перчатки по чужим домам.

– А что ты обычно раскидываешь? Уточняю на всякий случай, чтобы быть готовой к сюрпризам, – лишь спустя несколько секунд я с изумлением и подобием цепенящего страха осознала, что попытка замаскировать растревоженные нервы и развороченную память практически не отличалась по тону и манере от очевидного флирта. Я не смогла остановить мысль, скользнувшую с языка. Оттенок неутраченного безрассудства.

Том усмехнулся, поджав губы, обвёл ногтем бровь и посмотрел исподлобья:

– Продемонстрировать наглядно?

Он молниеносно подхватил искру невольно затеянной игры, как шанс запечатать боль, слиться с позабытым пьянящим безумием, которое не вписывалось в нынешний рабочий график, перекроивший жизнь. Истинное безумие спланировать невозможно, оно возникало внезапно, словно глыбы угрюмых смертоносных скал за лоскутами тумана перед носом корабля. И нам было не страшно разбиться.

– Только не на кухне, это святое место, – я, будто задумав отступить, свернуть с едва обозначенного пути, села обратно на стул и сменила направление разговора: – А вообще, если взбрело в голову обсудить мою жизнь, то лучше бы ты спросил, например, о детских развлечениях. И я бы с удовольствием сказала, как мы с друзьями успешно утаскивали упаковки фруктового мармелада, шоколад и прочую сладкую дребедень из супермаркета. Даже устраивали соревнования между улицами. Постоянно выясняли, кто больше вынесет и не попадётся с добычей на выходе. Но несмотря на такое невинно-криминальное прошлое, у меня не осталось никого из Форест Гейта. Наверно, потому, что мы с той беспечной и дерзкой шпаной совсем и не были настоящими друзьями, а лишь кучкой скучающих детей, обречённых страдать от изъянов самовоспитания. В компании мы ощущали себя нужными, значимыми, пока семьи распадались, а дети становились мусором на обочине существования невыносимых взрослых.

– И ты руководила бандой охотников за мармеладом? – Том не заострял внимание на мрачных деталях, цеплялся за фрагменты, в которых сквозил свет.

– А я похожа на лидера? – с каждым мигом, пропадавшим в бездне времени, я забывала о намерении заварить чай, дать Тому ещё один непрозвучавший повод остаться. – Я была младше всех и выполняла функцию кармана, если можно так выразиться. Остальные же прикрывали меня и наблюдали за охраной.

– Я так понимаю, вас не удалось поймать?

– Мы были бессменными чемпионами без угрызений совести.

В мутном облаке памяти мелькнули сияющие лица, ослепительные улыбки, разорванные жестоким временем, смытые героином, прибитые развалившейся верой. Мечты, сгнившие вместе с охапкой остывших внутренностей. Мы замерли пылью в воздухе: несостоявшийся архитектор задыхался от приливов идей, закручивал травку в обрывки нереализованных проектов; балерина шагнувшая с балкона, выбрав свободное падение своим дебютом и финалом; музыкант, продавший гитару с автографом Джо Перри5, ту самую гитару, которую называл своей душой… Не все сумели собрать себя из пыли и не рассыпаться вновь. Достойные большего, мы, нетерпеливые чужаки, выбирали непроходимые тропы, боялись счастья, не доверяли честным людям и слишком поздно затевали борьбу с заблуждениями, уводящими в тупик.

Том почтил потерянных охотников за мармеладом секундами задумчивого молчания, которое вывело его к тревогам и веселью исчезнувших лет.

– Знаешь, я хоть и не занимался мелким воровством, но в юности тоже любил ступать по тонкому льду, творить что-нибудь такое, от чего непременно дух захватывало. Нечто противоположное строгости и понятиям о правильном – всему, чем пропитано обучение в приличном заведении, – в печальных нотах рассказа, набросавшего размытый силуэт, улавливались переливы сожаления и тоски по тем годам, которые не стискивали горло, давали вдохнуть полной грудью. – Безусловно, я ценил образование, стремился к самосовершенствованию и не желал разочаровать родителей, но простой мальчишка внутри меня жаждал приключений. Помню, мы с моим другом Митчеллом начали звонить незнакомцам, наугад набирая номер, и однажды мне ответила девушка по имени Донна. Она плакала и повторяла слово «спасибо», никак не могла остановиться. Я набирал произвольную комбинацию цифр, пока Донна держала нож над запястьем. Наша глупая игра предотвратила самоубийство и подкинула встречу с необычным человеком. Донна отчаянно ощупывала все острые грани жизни. Её отец владел сетью итальянских ресторанов, гордился разросшимися виноградниками, а мать выступала в джаз-клубах, и все были довольны и спокойны, но какое-то навязчивое безумное желание выталкивало Донну из выстроенного вокруг неё мира, выбивало из колеи. Подружившись с нами, прожигая лето до возвращения в Чикаго, Донна, как мне казалось, постоянно искала то, что может сломать её.

– Зачем? – я вдруг ощутила кровавый привкус дней, истраченных на поиск уязвимости.

– Она бы и сама не дала чёткого объяснения. Но я считал, что Донна была зависима от риска, хотела узнать свой предел, будто что-то упрямо доказывала или отвергала.

– У неё получилось?

Том посмотрел на меня в захлестнувшей его изматывающей растерянности. Он словно услышал неприятный, обезоруживающий вопрос. Вопрос без ответа жестоко загонял в угол, но Том всё же сказал:

– Мы очень давно расстались. Она ушла, забрав с собой все странности и стремления. Теперь до глубины причин и следствий не добраться. И недавно мне подумалось, что у вас с Донной есть поразительные сходства, – Том впился пронзающим взглядом, способным содрать душу. Впервые я испугалась того, что во мне мог различить другой человек. – Но ты уже знаешь, что именно тебя сломает.

– Прыжок с лестницы? – неловкий, неестественный смех вклинился неуместным шумом, раздражающей помехой.

На губах Тома вспыхнула неповторимая улыбка, нежная и завораживающая. Подведённая черта, растёкшаяся капля дождя, оттенок сострадания. В ней затаилась тень разбуженной страсти, упоительной и мятежной.

Он смотрел так, что стоило бы начать откровенно молить о пощаде. Завернуть ему остатки уцелевшего яблочного пирога, вручить чёртовы перчатки и любезно проводить за дверь с искренними пожеланиями удачи. Но я нетерпеливо накручивала на палец выбившуюся нить из рукава свитера и предчувствовала неизбежный взрыв. И невыносимое эхо этого взрыва ещё долго будет прятаться где-то под рёбрами, как второе сердцебиение.

Тогда я думала, что не просто впустила Тома в свою странную жизнь то с обретённым, то с гаснущим смыслом. Я впустила его сердце.

Обрывок 10

Оказавшись в небольшой комнате, которая одновременно являлась и спальней, и гостиной, Том на секунду замер в лёгком оцепенении. Его отражение застыло в вытянутом прямоугольнике зеркала на краю комода с шестью переполненными ящиками и приоткрытой дверцей. В уголке белел наполовину отклеившийся лист с моим именем. Многие, впервые переступив порог комнаты, удивлялись такому количеству зеркал. В недоумении принимались их считать, и, указывая на последнее, одиннадцатое, непременно гасили неловкость какой-нибудь шуткой. Постепенно привыкали. А Том смело сделал шаг вперёд, медленное движение подхватывали другие зеркала, словно запечатлевая его необратимое проникновение в мою жизнь. Так уверенно скользит нить, продетая в острую иглу, создавая рисунок крепкого шва, стягивая обрывки воедино.

– Эллетра Вивьен Энри, – разгладив загнутый лист, прочитал Том и взглянул на меня, будто высматривая соответствие между сплетением букв и обыкновенной официанткой из Форест Гейта. – Красивое имя.

– Да брось, – я со слабой усмешкой отмахнулась, прошла в комнату, одёрнула толстое зеленоватое покрывало и села на кровать. – Всего лишь забавная причуда моей матери.

– А тебе не нравится именно Эллетра?

– Не нравится, – жёстко утвердила я. – Но память о матери не позволяет взять и избавиться от имени. Вышло бы жуткое предательство. Словно часть жизни разом отсечь, отвергнуть семью, понимаешь? Когда она называла меня Эллетрой, я не чувствовала неприязни и злости, а, скорее, смирение с лёгким раздражением.

Мгновения напряжённого молчания, эхо ненароком хлынувших слов – это едва не заставило осыпать себя проклятиями. Я не хотела поворачивать разговор обратно к теням мрачного прошлого, вынуждая ощущать вязкую горечь. Но, к несчастью, вечер – не киноплёнка, не было шанса отмотать назад и поступить иначе, прикусить язык.

– Прости… Мне очень жаль, Вивьен.

– Не стоит, – я слегка улыбнулась, нервно потирая рукав. Не то чтобы я терпеть не могла эти условности, обязывающие стандартно выражать соболезнования, искренне или по инерции со скрываемым безразличием. Просто на тот момент такая опасная тема зарывала нас в ямы собственных воспоминаний, жалила стихшей скорбью и не давала вдохнуть спокойно, рассмотреть друг друга за нацепленными масками. Правда сдавливала лёгкие. Нам было страшно показаться ещё более несовершенными и уязвимыми, чем было на самом деле. – Мама умерла давно, но сейчас и она бы своим глазам не поверила, увидев здесь восходящего британского актёра.

– Получается, ты тоже не веришь? – спросил Том, а потом, обратив внимание на вещь, которую так же можно было назвать чем-то неуместным в этих четырёх стенах, на миг изменился в лице. Наверняка какое-то особенное счастье выпорхнуло из глубин минувших лет, это читалось в приподнятых уголках рта. Его прищуренный взгляд сверкнул огоньками далёкого времени, беспечного, хрупкого, отмеченного неподдельным смехом и пылью смелых мечтаний. – Боже, это видеокассета? – он прикоснулся к истёртой гладкой чёрной обложке, обвёл костяшками пальцев красный круг с силуэтом скелета тираннозавра, раскрывшего пасть. – «Парк юрского периода», вот уж невероятная встреча.

– Моя первая кассета, подкинувшая, кстати, и первую любовь.

– Неужели доктор Грант? – коварно усмехнулся Том, прекрасно зная заранее, что ответ будет иным.

– Только доктор Малкольм. – Я вдруг ясно представила восьмилетнюю девочку, зачарованную безумно реалистичными динозаврами. Конечно же, они привлекали меня больше, чем обаятельный мужчина по имени Йен Малкольм. Гораздо позже я всмотрелась в его удивительную красоту, сотканную из острой нежности и соблазнительной дикости, чего-то необузданного и страстного, сияющего в каждой строго выверенной черте. Он поразил наповал, покорил моментально неповторимой, обезоруживающей улыбкой, потоком невыразимой мощи, только успев появиться в салоне вертолёта и заговорив о теории хаоса. Повзрослев я, вероятно, сама того ясно не осознавая, пыталась высмотреть в других мужчинах схожую силу неотвратимого притяжения, тайны и жажды неукрощённой души. Искала тот же исток горячей энергии, перекрывающий дыхание. И мне удалось прочувствовать то же напряжение, жар и неодолимую свободу. Вместе с Томом. – Жизнь… М-м…

– Находит путь, – подражая мягкой, но с оттенком тревоги интонации Йена Малкольма, продолжил Том его слова, которые превратились в явление, существующее отдельно от фильма.

Я не сдержала улыбки, настоящей и робкой, она расцвела вопреки внутренним барьерам и предельной осторожности. В ту минуту мы словно перенеслись в девяностые, под защитный покров детства, разделили глоток радости и восхищения. Рассмотрели друг в друге любопытных, ищущих приключений детей, ещё не покалеченных одиночеством и призраками прошлого. Не обречённых прятаться от пожирающей пустоты.

– Отлично, мистер Эдвардс, тест успешно пройден. Я не упустила ни одного фильма с Джеффом Голдблюмом, и он до сих пор остаётся для меня неподражаемым. Слишком сильное произвёл впечатление. Сначала пленил его яркий, насыщенный образ, а потом неудержимая воля к жизни, открытость и доброта… Желая стать актрисой, я хранила наивную надежду однажды хотя бы мельком увидеть Джеффа или даже ухитриться сказать «спасибо». Просто спасибо, без уточнений, которые ни к чему выслушивать.

– Думаю, тебе нужно ещё несколько раз потренироваться, и ты обязательно кинешься на капот автомобиля, в котором будет ждать ничего не подозревающий Джефф, – второй раз за вечер Том припоминал обстоятельства нашего знакомства, ему определённо нравилось вплетать их в контекст любой удобной ситуации. – А я был в восторге от динозавров. Отчётливо помню тот долгожданный день, когда мне не терпелось увидеть этих гигантских милашек, воплощение детской мечты, настоящий прорыв в использовании спецэффектов, ещё не приевшихся публике. Я вырос на фильмах об Индиане Джонсе, обожал «Челюсти» и «Инопланетянина». И разве я мог тогда всерьёз предположить, что сам Стивен Спилберг вдруг захочет встретиться со мной. Знаешь, у актёров есть привычка повторять что-то вроде: «Я уезжаю в отпуск, меня нет ни для кого, кроме Стивена Спилберга». И, естественно, имеется в виду, что легендарный режиссёр в действительности вовсе не позвонит. Никогда.

– А тебе позвонил?

На тот момент я ещё не смотрела фильм Спилберга, в котором снялся Том, но наблюдала за развитием этой трогательной и сильной истории, сияющей на сцене театра года четыре назад.

– Позвонил моему агенту, – Том рассказывал с удовольствием, выглядел неописуемо счастливым ребёнком, для которого падающие звёзды исполняли даже самое невозможное. – Я тогда был на съёмках «Снов Девяти миров» в Лос-Анджелесе, и, конечно, посчитал это неудачным розыгрышем. Но вот я уже попиваю кофе, смущённо беседую с его ассистентом о погоде, «Гиннессе» и теннисных кортах, как вдруг внезапно появляется Стивен и поддерживает разговор, восклицая, что он тоже любит «Гиннесс».

– Поболтать о пиве с таким феноменальным гением, как Спилберг… Знаешь, тут даже моё великое везение померкло. А почему он выбрал тебя на роль сержанта Бейкера?

– Каким-то чудом ему удалось оценить, как я играю солдата в одной из своих самых ранних работ. Я только окончил академию и принял участие в документальном фильме «Солнце в тумане». И, судя по всему, эти десять минут экранного времени оказались судьбоносными.

– Можно было вообще нигде больше не сниматься и ждать, пока он откопает старые записи и обратится с заманчивым предложением. Но я очень рада за тебя. Ты работал с Браной, Спилбергом, Алленом… От такого сочетания голова кругом идёт.

– И тебе ещё не поздно продолжать стремиться к Джеффу, – в невыносимо пронзительном взгляде искрились надежда и лёгкий укор. – Ты можешь вернуться к учёбе, разве не так?

– Может, это всего лишь несбыточная мечта. Ну, знаешь, из разряда тех, что остаются лишь мерцающим светом за горизонтом. Каким-то болезненным напоминанием о жизни, которой не случилось. – Я вскочила с места и подошла к перевёрнутой ковбойской шляпе, придавленной десятью дисками в блестящих упаковках. В них застыли звенящий аккорд эпохи и крепкий дух, рождённый за океаном. По обе стороны от маленького плоского телевизора на комоде расположились две мои личные реликвии: коллекционные диски известных кантри-исполнителей и видеокассета, подаренная матерью. Два полюса, два ориентира. – Кто знает, вдруг мне суждено завести ферму где-нибудь в Вермонте и торговать на ярмарках, насвистывая причудливые мотивы.

Том приблизился и замер рядом, разглядывая сложенные веером диски:

– Ты любишь кантри?

– Парень по имени Тревор заставил. Он часто возникал посреди ночи под окнами и изображал Хэнка Уильямса. Завораживающе играл на гитаре, врывался в тишину громким пением, ждал, пока я выгляну и примусь прогонять его, тайком предвкушая очередную серенаду. Тревор, наверняка повторяя за каким-нибудь вечным бродягой, утверждал, что вся наша жизнь – это непредсказуемая, долгая дорога домой через боль, удовольствия и преграды. И только музыка кантри способна настроить скрытые в глубине души механизмы, починить компас и задать нужное направление. Привести нас к самим себе… – я поспешила оборвать цепь воспоминаний о Треворе, режущих по живому. – Но мы разошлись полтора года назад, а после него остались лишь охапка дисков и горькая тоска по тем изумительным краям, которые никогда не были моим домом. И я не могу понять, почему, слушая Джона Денвера, поющего о горах Западной Вирджинии и сельских дорогах, мне вдруг начинает казаться, что я в действительности ни разу не была дома. Даже квартирка в Форест Гейте видится чужой, жуткой и холодной.

– Давай включим Джона Денвера и узнаем, – непринуждённо предложил Том, а я не нашла причин возразить. Достала из упаковки диск и вставила в музыкальный центр, устроенный на полу. Старый «Сони» с отвалившейся кнопкой, купленный за гроши у разносчика Кенни.

Спустя пару глухих щелчков неторопливый, зачаровывающий перелив гитары заструился из потрёпанных колонок. В этой мелодии таяли секунды февральского вечера, лениво перетекавшего в загадочные тени пленительной ночи. Зазвучал приятно обволакивающий голос с подрагивающим эхом:

Почти небеса, Западная Вирджиния,

Голубые хребты, река Шенандоа,

Жизнь там стара, старее деревьев,

Моложе гор и растёт подобно ветру. 6

– Потанцуем, Вивьен? – Том легко подал руку, покачиваясь в такт музыке, льющейся звоном весенних ручьёв.

– Боюсь, здесь тесновато для танцев.

– Ну и замечательно. Чем не повод встать чуть ближе?

Я сощурилась с лёгким сомнением, ощутила привкус искушения. Решила подыграть, без раздумий сжала его тёплую руку, и Том тут же резко притянул к себе, будто удерживая над пропастью, расколовшей землю под моими ногами. Казалось, мы вновь столкнулись в гудящей обезличенной толпе, но теперь Том, наученный прошлым случаем, крепко схватил меня, лишая возможности отступить, одуматься. Отказать. В волнах одеколона Тома мне чудился запах моря и мандаринов. И, чёрт возьми, годы абсолютной трезвости напрочь вымели ощущение алкогольного опьянения, но я невольно разглаживала складки его тонкой футболки и понемногу вспоминала, что значить пьянеть, яростно душить рассудок и терять контроль.

– Я, конечно, могу ошибаться, но неужели вы флиртуете, мистер великолепный актёр?

– Об этом стоило спросить ещё на кухне, госпожа официантка, – обнимая меня и направляя в ритм неведомого танца, Том улыбался так, словно я уже была раздета, а он лишь со сладкой мукой оттягивал неизбежное, наслаждался мгновениями беспомощности и хитрости. – И вовсе не я начал первым.

Джон Денвер взывал к дорогам, тоскуя по родному дому, нас закружил вихрь бодрости, восторга и мимолётного веселья. Мы упали на кровать, когда мотив постепенно затухал, сплетаясь со звуками другой песни. Несколько секунд лежали, рассматривая белый матовый потолок, будто застряв у раскрытого чистого листа, куда можно было вписать всё, что угодно, запустив историю заново.

– Я, наверно, ужасный человек. А, Вивьен? – в тихом голосе Тома мелькнула нотка ранящей скорби, как если бы память неожиданно подбросила ему что-то мучительное, вызывающее злость и отвращение.

– Сейчас проверю. – Осторожно взяла его ладонь, изучала чуть проступающие бледные вены – начертанные природой линии неразгаданного иероглифа. – И с чего такой вывод?

От его пронзительного взгляда содрогнулось сердце, под кожей вспыхивал огонь. Бессилие сменялось горячим приливом смелости. Невозможность противостоять и желание идти до конца.

– Я собираюсь поцеловать тебя.

Дыхание стало шумным, как стон задувающего в окна ветра.