Читать онлайн История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 13 бесплатно

История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 13

13

Заготовка леса. Ершов. Клеймёшка

С требованием Миньки отделиться от семьи Василий Ефимович все же наконец смирился. Поразмыслив, он пришел к выводу: и на самом деле, что ни живи в большой семье, а молодым людям рано или поздно приходится отделяться и заводить свои семьи, свои хозяйства. Такой уже, видно, закон и уклад бытовой, а в особенности, сельской жизни. И делиться-то будем: не мы первые, не мы последние! – так заключил своё рассуждение он. Срубы для Минькина будущего дома Василий Ефимович купил в Наумовке, откуда их привезли заблаговременно по санному пути. Благо каждый год под исход зимы, от общества, от государственного фонда на каждое хозяйство села выделяется лес, который в хозяйстве пригодится, кому на дрова, кому для починки хозяйственных построек, а Савельевым в этом году он кстати: для постройки Минькина двора. Дележку и клеймёшку на корню было назначено на понедельник, на второй неделе Великого поста с тем расчетом, пока дорога не рухнет, чтобы успеть вывести лес из делянки. Не любит Василий Ефимович зря по собраниям ходить, особенно, в Пост («Блажен муж не иди на совет нечистивый»), поэтому он и не знал, что в воскресенье вечером в сельском совете собрались несколько мужиков и порешили завтра ехать в лес на дележку леса. И с вечера Василию никто не сообщил, а сказали только утром в понедельник. Спозаранку подъехал на лошади, запряженной в сани с подсанками, Степан Тарасов ко двору Савельева дома и крикнул Василию, хлопотавшему во дворе около скотины:

– Василий Ефимович, занят что ли, поехали?

– Куда?

– В лес, лес делить!

– А я и не знал!

– Ну, догоняй, я поехал! Вон мужики-то тронулись!

– Я сейчас живой рукой запрягу и догоню вас! – полукриком отозвался Василий, выводя из стойла серого. Наспех собравшись, впопыхах вбежав в избу, сунулся насчёт еды, а пироги еще в печи.

– Ты ведь вот какая, никогда не позаботишься чего бы в лес из харчей взять! – злобно он обрушился на Любовь Михайловну, хлопотливо занятую в чулане.

– А я и не знала, что ты так рано сегодня в лес поедешь. Подожди немножко, пироги допекутся, выну и возьмёшь, – предложила она ему.

– Есть, когда мне ждать, мужики-то, наверное, уже за Вторусское умчались.

Второпях схватив со стола краюху хлеба, Василий выбежал во двор, сел в сани и погнал, что есть духу, не затворив за собой ворота. Мужиков, ехавших обозом, он сустиг за Вторусском, у самого леса. Разделив лес, заклеймив его на корню, мужики, спарившись, приступили к валке, всяк себе на пару, и случилась беда. Степан Тарасов, или по-своему непредусмотрению, свою лошадь поставил вблизи валки леса, или же она сама, беспокойно ждав хозяина, сошла с того места, где ее поставил Степан. Два мужика, подпиливая значительной толщины осину, не обратили внимания, что в их зону внезапно ввернулась Степанова лошадь с санями. Когда осина, надломлено треснув пошла, распрямившиеся с пилой в руках мужики увидели лошадь, закричали, но было уже поздно. Осина шла прямо на лошадь Хрясну, угодила прямо по спине, лошадь безжизненно рухнула в снег. По всей делянке разнесся тревожный крик.

Около убитой лошади собрались мужики, подбежал и перепуганный, дрожа всем телом Степан. От жалости, что лишился лошади-жеребца, Степан горестно заплакал. Мужики, дружно подхватив осину, с трудом высвободили лошадь из-под осины, у кого-то нашелся нож.

– Ну, Степан Васильич, делать нечего, надо ее обдирать, снимать кожу, – предлагая свои услуги, чтоб помочь Степану, добровольно вызвавшись, высказался Михаил Хорев. – Кстати, вот и нож нашелся! – добавил он.

– Снимай! – упавшим голосом, выдохнув из себя, согласился Степан.

Те два мужика, которые по недогляду осиной повалили Степанову лошадь, лесу наготовили только на одну лошадь, а на другой им пришлось вести в село кожу, снятую с погибшей Степановой лошади. К вечеру в село мужики ехали с лесом сплошным обозом: возы по дороге от села Вторусского тянулись сплошной кишкой. В селе, в улице Кужадонихе, обоз встречал живший тут лесник Иван Лаптев (это из его обхода делился и вывозился этот лес). С клеймом в руках Иван клеймил бревна в возах, ударяя по торцам каждое бревно, ставя вдавленный знак «ОЛ», что означает общественный лес, то есть законно приобретенный.

На другой день, утречком, зашел Николай Ершов к Савельевым, чтобы узнать, где находится делянка, он немножко приболел, и на собрании не был и при дележке не участвовал, но общество – мужики, таким людям лес тоже выделяли.

– Василий Ефимович, ты ведь вчера был в лесу-то, расскажи, где наша делянка и в каком квартале? – спросил Николай, запрягающего лошадь в сани, и собирающегося в лес.

– Квартал я, конечно, не знаю, я в них особенно-то и не разбираюсь. А делянку найти просто. Туда дорога торная, как за Вторусском въедешь в лес, так и дуй до самого кордона, свернешь влево, а там и до делянки рукой подать! В общем, поедешь, не заплутаешься! – добавил словцо Василий Николаю.

– Да, если и не попаду в свою делянку-то, лес большой, наберу какого-нибудь валежнику, пустой домой не приеду! – ответил Николай. – Да бишь, нет ли у тебя какого-нибудь завалявшегося топоренка? У меня ребятишки-бесенята весь топор изрубили, камни с железом рубили что ли, и мне в лес не с чем съездить, – спросил Николай.

– Есть вон какой, пожалуй, выручу!

– Дай пожалыста, я тебе ужо его завезу.

– Ну, ступай, Николай Сергеевич, запрягай! – усаживаясь в сани, сказал Василий, – Догоняй. Я поехал!

Николай, пришедши домой и не в скором времени запрягавши свою лошадь, для всякого захвативши ружье, с выездом припозднился. В дороге он никого не догнал, все мужики давно уже были в делянке. Не доехав до кордона, как ему пояснил Василий, он преждевременно свернул с дороги в сторону, как ему показалось, что он направляется. Да еще эти стрекотастые сороки нахально повели его в свою делянку, но немножко не туда, куда следовало. Он прямо с саней стрелял по ним. Поплутав по лесу и не попав в делянку, Николай решил нарубить себе дровец где попало, утешая себя мыслью «в лесу много и не убавится». Свалив добротной толщины березу, он, заметая следы преступления, лаптем затер только что появившийся по его милости пенек. Лесник-незнакомец, живший на кордоне тут как тут, застал Николая на месте преступления. Жар испуга бросился Николаю в лицо. Топор, обрубая сучья, гневно разбрасывал щепки, готов был обрушиться на лесника. Мокрые от пота пальцы свертывались в кулак, ногти до боли впились в размягченную ладонь, приготовились к отражению и обороне.

– Ты, что же это друг самовольничаешь в лесу-то! – с опугой начал упрекать Николая лесник, время от времени ударяя ладонью о ложе ружья, висевшего у него за плечом. – Ты из какого села? Ах, мотовиловский, а в своей-то делянке в обходе, лесника Лаптева, тебе что мало таких-то вот берез? А знаешь, что это мой обход и за самовольное воровство в лесу что бывает? Я вот возьму, да на тебя протокол и составлю, и под суд пойдешь! Осознав, что он действительно поступил не совсем справедливо, Николай стал оправдываться. Притворившись казанской сиротой, плаксивым голосом он стал оправдываться перед лесником:

– Ты уж, уважаемый товарищ, меня прости, признаюсь тебе, что я немножко приплутал в дороге и сбился с пути. Видать, меня леший обошел, пошутить вздумал, да ещё эти проклятые сороки-ведьмы, сбили меня с истинного направления. Ты уж меня, того, прости и разреши, все же мне этой березой воспользоваться, ведь недаром же я трудился, топором взмахивал, наверное, раз тысячу! – взмолился Николай перед лесником, – признаюсь, виноват, исправлюсь!

– Вот ты просишь меня, чтобы я простил твое преступление, ты ведь без всякой надобности лишил жизни вон какую красавицу-березу! А взрастил ли ты хоть одно дерево? – укорял его лесник.

– Ну, я обещаю тебе, уважаемый лесник, я срубил одну березу, с весной взамен ее, посажу две.

– Ну, ладно, я вижу, что ты мужик все же дельный, прощаю я тебе и акта составлять не стану. Забирай свою березу и уматывай отсюда пока цел! – смилостивился лесник над повеселевшим Николаем, а под конец все же прикрикнул на него:

– Смотри, мне вторично не попадайся. Облуплю, как белочку!

И ушел. Разделав березу на кряжи, погрузив их на сани, Николай двинулся в обратный путь. Лесная полуглухая дорожка привела его как раз к кордону. Лошадь с увесистым возом едва тащилась, забираясь на пригорок, подъезжая к самому кордону. Собаки, издали зачуяв лошадиный храп и скрип полозьев, предупредительно залаяли. Миновав и благополучно проехав мимо кордона, Николай, облегченно вздохнув, подумал: «Вот лесники живут-барствуют. Нет, надо в полесчики и мне податься…»

В этот второй день вывозки леса из лесу, полесчику Ивану Лаптеву надоело самому стоять у дороги и встречать каждый воз, чтобы заклеймить бревна. Проинструктировав своего сына-подростка Ваньку, он поручил ему делать клеймёшку. Ванька же, приустав при клеймешке махать молоткообразным клеймом, поручил это дело своим товарищам-ребятам. Тут оказались и Панька Крестьянинов с Ванькой Савельевым. Они-то и набедокурили в этом деле. Панька, как всегда склонный к проказам, клеймил, клеймил, ставя знак «ОЛ», а потом взял, да и перевернул клеймо другой стороной и начал настукивать по торцам бревен, ставя знак «СП», что означает самовольная порубка, а за нее преследуется законом. Немало было потом скандала у мужиков с лесником Лаптевым, много было высказано ему неприятностей и упрека, в результате чего его из лесников сняли. Услыхав о том, что лесника снимают, Николай Ершов тут как тут. Предлагая свои услуги быть полесовщиком, он нахваливал себя перед начальством, которое во власти снимать и принимать людей в эту должность: «Я, пожалуй, не хуже тезки Смирнова с этим делом справлюсь, и лес сохраню от самовольщиков, все до единой сосенки и елочки (сознательно не упомянув о березах)». А среди мужиков-односельчан Николай бахвалился: «Смирнов на Кужадонихе проживает, а я на Синдальский временно жить перееду и из привольного лесу в селе себе с Фросиньей хоромы выстрою!»

– Ты хоть бы корыто новое из осины выдолбил, а не хоромы, – упрекнула его Фросинья, услышав о его замыслах. – А то о хоромах-то загадываешь, а старое-то платное корыто совсем прохудилось. Буду стирать, а из него, как из решета, вся вода вытекает! – немилостливо укоряла его жена.

– Не спеши, Фрося! Будет и корыто, будут и хоромы! Не вдруг Москва-то строилась, не в князья, так в графы выберусь так выберусь, – мечтательно успокаивал он жену.

– Как бишь, ты тогда съездил? – спросил Николая Василий, когда тот принес ему обратно топор.

– Все бы ничего, да в самой Сереже сани пошли под раскат, полозом ударило об ледяной нарост и копылы хряснули, но удержались. Я было так и обмер на месте, – рассказывал Николай Василию о своих неполадках в дороге, сознательно не упомянув о самовольной порубке березы. Но о своем охотницком азарте не стерпел чтобы умолчать. – Значит еду я лесом с возом, вдруг вижу, сидит на сосне красавец-глухарь. Я ружье с возу цап и прицелился, нажал курок, а выстрела-то и не получается. Я так и обомлел, видя и слыша, как глухарь тяжело замахал крыльями, грузно взлетел, досадливо затрещал сучьями. И что же получилось? Видимо, в азарте я просто-напросто забыл взвести курок, вот и получилось такое. А глухарь мой, выбравшись из чащобы, взмыл ввысь, только его и видел, пропал из виду. После этого случая, я и ругал себя, как это я мог упустить глухаря, такую ценную птицу, которая уже почти свесив крылышки, была у меня в чугуне и дрыгала лапками, – закончил свой рассказ Николай.

Торговля. Санька. Потребиловка

На страстной неделе, из Нижнего Новгорода, с курсов просветработников, домой вернулся Санька. Там он кое-чему научился, познал политграмоту, там его научили современному пониманию жизни на селе в деле продвижения просвещения среди сельского населения, в духе наступления на капитал, в духе социалистического переустройства деревни в свете политики партии большевиков наступления на НЭПманские элементы. Пробыв всю зиму на воле, питаясь на казенных харчах, Санька пополнел, поправился и лицом, и телом. Ему крайне не понравилась деревенская, да еще и постная пища. Хлебая вместе с семьей из общей чашки постную суровую похлебку, он не сдерживаясь высказывал недовольство: «Это разве еда, это разве суп, это какая-то некалорийная кислятина». Отец грубо не обрывал, но словесно укрощал Саньку: «Ведь сейчас пост и ешь то, что и мы едим, не наособицу же от семьи тебя кормить-то! Вот придет Пасха, разговеется, тогда и другая пища будет, недельку-то и потерпеть можно!». Из-за стола Санька вылезал полуголодным и недовольным. Как-то утолить свой голод он после обеда уходил в бакалейную лавку и там покупал грамм по пятидесяти колбасы и пополнял желудок. Придя из лавки, Санька критиковал лавочника-продавца Алешку:

– Вот такой нахал! На копейку меня обсчитал! – возмущался он.

– Погоди, может придет время, торговцы не на копейку, а на целые рубли обсчитывать будут! – пророчески предсказывая заметил Саньке отец.

– Они, вон как околпачивают народ-то! Две копейки на фунт с покупателя-то дерут! – начитанно и наслышано на курсах продолжил наводить критику на частную торговлю Санька. – Я в городе семечки по три копейки за фунт брал, а они по пятачку обгибают, и рыба-то там на семишник дешевле. И белуга, и севрюга, и осетрина, там на две копейки дешевле, одним словом. Здешние торгаши – спекулянты, барышники, и дело их народ-то обзывает облупалы, обдиралы, живодеры!

– Слушай-ка, Санька, а по-твоему, что же они, торговцы-то, в город за товаром так должны ездить? День терять, лошадь содержать и ее запрягать и ездить. В дороге зной и холод принимать, в городе закупить товар и здесь по той же цене продавать его? Это какой же дурак так поступать станет и торговать себе в убыток? Как говорится, много на свете дураков, а любой торговец не таков! Ты вот, Санька, к примеру, станешь в город ездить за так, без выгоды сопли себе морозить, и без выгоды для себя?!

– Да я лошадь-то запрячь не сумею, стану я еще с таким делом связываться, чай я не дурак! – откровенно высказался Санька.

– Ну, так вот, сами же мы и разобрались в этой двухкопеечной спекуляции, – деловито высказался отец, хотя страшно не любивший обман, обсчет и прочую несправедливость. – К примеру, взять тех же Рыбочкиных, в ихней торговле и так наклевывается застой, с такой копеечной торговлишкой можно совсем вылететь в трубу. Время не то стало, воли свободной торговли не стало, власти стали их притеснять, патентами одолевать! В лавке у него все есть: и колбаса и вакса – ешь и пачкайся! А без частной торговли плохо будет, явно идя в защиту частника предсказательно стал высказываться отец – Взять, к примеру, саму торговлю: частник, продавая свой товар при взвешивании на весах дает поход покупателю, чашка с товаром и так тянет, а он добавочно кидает на нее, скажем, канфетку, а в кооперации чашка с товаром и так недотягивает, а продавец наподобие Васьки Панюнина бессовестно пальцем тычет, да еще вдобавок уберет с чашки канфетку и бросит ее себе в рот, вылупив при этом свои бестыжие стеклянные глаза в упор на околпаченного покупателя, «культурно» завёртывая товар в бумагу, которая, кстати, тоже вошла в чистый вес товара. Чистый обман, да и только. И вообще, если говорить о коперации-потребиловке, то я насчет ее прямо скажу, что это не потребиловка, а грабиловка. Им только эти проклятые паи давай, а с них ничего не спрашивай! Как в провальную яму куда-то все наши средства деваются, то их растранжиривают правленцы, то взяли и сожгли всю коперацию, закрыв этим все свои убытки в мастерстве своей торговли, а теперь, знамо дело, с нас, с пайщиков пай надо драть. В общем, не правители, а грабители! – костеря и нелестно отзываясь о правленцах кооператива, злобно возмущался отец. – Да и про сам товар скажу, при изобилии товаров в продаже, люди покупают их не торопясь, с выдержкой приглядываются, осмысленно приценяются, а при нехватке товаров покупатель берет то, что ему предложат, зато и разбирают все нарасхват, не обращая внимания на качество и цену. При изобилии товаров их покупают, а при нехватке их достают! При изобилии товары продают напоказ, а при недостатке их из-под прилавка выбрасывают. Недаром на базарах появилось много барышников и спекулянтов, вот они так дерут с православных людей, без стыда и совести! А в Арзамасе, в магазине однажды ходовой товар давали, так я хотел тоже купить, а меня в очереди так сдавили, что я еле оттуда выбрался! А все за свои трудовые денежки такие неприятности принимать приходится. Да и деньги-то что-то не стали в кармане удерживаться, то купишь чего, то взаймы кому дашь, сколько-то их за людями-то пропало! Один Кузьма Оглоблин восейка задолжал мне полтинник, а спросить долг как-то совестно. А вот такие, как Кузьма, берут в долг без всякого зазора совести. Им дай, а с них не спрашивай. Они только и глядят, как проехать на чужбинку! Да мало того, они со своей больной головы иногда на здоровую сваливают. И упрекнуть честного человека для них ничего не стоит. От них и такое можно услышать: «Какой все же ты жадный, уж из-за гривенника разговор заводишь!» А сами же из-за этого самого гривенника готовы целый час разговор вести, выпрашивая его у кого-нибудь в долг, да еще с преднамерением не вернуть долга! Ладно, хоть мы не поробили, хлеба-то подкупили, а с ним гоже с хлебцем-то! Пошел в мазанку, наклал полную бадейку муки и попекай хлебец и поёдывай его себе на здоровье! – с достоинством закончил свою длинную речь отец.

Весенний сев. Ершов и лошадь

С юга настойчиво и неотступно напирала настоящая теплая весна. Утихомирились хлопотливые и горланистые грачи, усевшиеся по своим гнездам, лохматыми шапками, виднеющимися в кронах еще не обросшихся листвой берез и вётел. По лесным опушкам и урёмам запели певчие птицы. Пахать мужики выехали за две недели до Пасхи, которая в этом году пришлась на 4 мая. С севом ранних яровых управились до Пасхи, так что Пасху встречали радостно и беззаботно. Вот наступила и Пасха, Народ, побывав на торжественно-ликующем богослужении в церкви, благоговейно насыщавшись после поста, благочестиво разговлялись скоромною пищею.

– Чтобы после поста, брюшенько не болело от жирной пищи, а вы съешьте-ка перед обедом-то частичку соленого огурчика, – поучительно предложила бабушка Евлинья за столом своим внучатам. – Я всегда так делаю, зато у меня и поносу не бывает.

– Ты, бабыньк, все чего-нибудь да выдумаешь, и так 48 дней постились, а ты разговляться-то предлагаешь начать с огурца, – высказал свое недовольство Санька. – Вот всего как прошло три дня был тоже праздник 1-е Мая, а мы ели постную похлебку, – возмущался Санька.

– А по-твоему, что в тот день наломиться бы до отвала, ведь 1-е Мая был как раз в Великую Среду, а в этот день Иуда Христа предал!

– Да и вообще-то ваш 1-й май нам ничего не дал, а Пасха для нас дала радость сердцу и душе наслаждение! – высказал отец всегда недовольному грамотею Саньке.

Всю пасхальную неделю под колокольный трезвон у людей со стола не сходит изысканная, скоромная пища под маркой «ешь наотвал». Как-то на Пасхе к Савельевым пришел Кузьма Оглоблин, чтобы попросить у Василия Ефимовича денег взаймы на корову. Они обедали, всей семьей сидели за праздничным столом.

– Хлеб да соль! – поприветствовал Кузьма семью.

– Просим милости обедать с нами! – отозвался хозяин дома.

– Садись, если в угоду! – повторил Василий Ефимович, выловив ложкой из чашки мосол и бросив его под стол котенку.

– Нет, спасибо, не хочу, сейчас только что из-за стола! – из скромности отказался сесть за стол Кузьма. – Ишь, вы какие хитренькие, приглашаете обедать, когда все мясо из чашки выловили! – шутейно заметил Кузьма, наблюдая, как под столом котенок мурзует брошенный ему не обглоданный мосол.

Котёнок, гремя мослом, предупредительно и грозно мурчал на кошку, не подпуская ее к мослу, как бы выражая этим, «мосол мне бросили, и он мой». Позавидовав на Савельеву пищу, сглотнув слюну, Кузьма проговорил:

– А у нас корова-то пала, вы чай слышали?

– Слышали! – отозвалась Любовь Михайловна, облизывая ложку и собираясь ею мешать молоко в кринке. – Что бишь у вас с ней, с коровой-то случилось?

– Да что, в первый же день как скотину на пастьбу выгнали, она видать с жадностью нахваталась сухой, прошлогодней травы с землей, получился завал в желудке, три дня провалялась во дворе, помучалась, а на четвертый – дух отдала, издохла. И жалко было глядеть, как она врастяжку лежала в судорогах, буйно дрягала ногами и выпученными глазами с мольбой глядела на людей прося о помощи. Но помочь мы ей ничем не смогли, даже вертиринар отказался. А мы её телиться ждали. Мы без молока-то и так заголодовались, приходится буздать одну жидкую похлёбку, ребятишки ревут! Ты, Василий Ефимович, меня случайно деньгами не выручишь? Я корову сторговал, задатку червонец задал, остальное надо собрать и отнести за корову-то.

– А за сколько ты сторговал ее? – полюбобытствовал Василий с намерением оттягивая разговор о том, чтобы дать ему денег в долг, потому что Кузьма и так полтинник должен и о нем не упоминает.

– За дорого! Даже сказать боязно! Засмеёте за такую дороговизну! Ко меня нужда пристигла, приведу корову, ребятишки с прюцой будут! – с выдержкой высказался Кузьма.

– А сколько ты хотел у меня денег-то занять? – поинтересовался Василий.

– С червонец, рублей десять! – приглушенно промолвил Кузьма.

– Нет, такими деньгами я не располагаю, – не выпуская из головы полтинника раннего Кузьмина долга. – Ты лучше толкнись к Лабину Василию Григорьичу, у него денег-то куры не клюют! – порекомендовал Василий.

– Да уж и к нему торкался, он дать не дал, и обнадеживать не стал. Я понял, что, он тоже отказал, – признался Кузьма.

Выйдя с пустым карманом от Савельевых, Кузьма, завидя гуляющих на улице парней, крикнул им:

– Эй, молодежь! Курильщики, куриво есть?

– Есть! А что?

– Дайте закурить, угостите, пожалыста. И я когда-нибудь вам соответствую отплачу, как говорится. За собакой палка не пропадет! – покрыл шуткой он свою «начужбинность».

– Это как же понять, дядя Кузьма?

– А так: все брошенные палки всегда летят в собаку! Так что собака словит, да словит брошенную палку!

Оттого, что ему в двух домах отказали (а отказали по делу, дай ему долг руками будешь ходить ночами, да и от этого откажешься) Кузьма зря-то не унывал. Закурив «начужбинку» у парней, он с веселым настроением пошел домой, и завидя гуляющих нарядных девок, крикнул: «Анёнк, надо что ли семечек-то? На, иди, дам!», – растопыривая свой карман, предлагал ей самой запустить в него руку и взять там полную горсть семечек. Анка, со своей девичью наивностью, запустив свою руку в Кузьмов карман и вместо семечек нащупав что-то мягкое и тепленькое, она испуганно с визгом выдернула руку из кармана, поспешно отбежала от Кузьмы и стыдливо снова присоединилась к артели своих подруг. У Кузьмы же карманы всегда были худыми.

Придя домой с пустыми руками, Кузьма доложил своей невтерпёж ожидающей его с деньгами жене Татьяне:

– Был в двух домах, и в обоих получил отказ. Лабин дать не дал, и не пообещал. Я от него тем же следом и теми же ногами к Савельеву направился с просьбой. И он помялся, помялся и тоже…

– Семье разговеться нечем, а ему и горя нету! – с печалью на лице выговорила Татьяна не особенно унывающему Кузьме

– Ладно тебе горевать-то, горемыка, ты моя ненаглядная! – льстиво заулыбался беспечный Кузьма, обнимая Татьяну, целуя ее, а глазом кося на кровать…. – Будем и мы с коровой, не спеши, обзаведемся. Купим теленка, глядишь, через два года коровушкой станет! Ведь не горит же!

Она переживая, страдает, а он знай себе беспечно улыбается и не вводит себя в порок. И Татьяна под звон колоколов на колокольне, беседуя с бабами у Федотовых на завалинке, жалуется на свою беспросветную судьбу, сглаживала хладокровное отношение к хозяйству

своего мужа Кузьмы:

– Мы прямо-таки замотались, работаем со своим мужиком вроде как люди, трудимся, а толку мало! С одними коровами мы прямо-таки замучались: то объесться, то так сдохнет. А одну покупали вроде хорошую и познате, а оказалась с изъяном, сама себя сосёт! Хоть бы у кого выменять теленка на поросенка, к осени глядишь тёлка бы выросла, а через годик, глядишь, и отелилась бы, вот мы и с коровкой стали бы, – мечтательно высказалась Татьяна, ясно пересказав Кузьмову мысль о приобретении теленка. – А то ведь мы и наголодовались без молока-то. Ребятишки то и знай прюцы просют. И кошка совсем перевелась без молока-то. Никак кошкой-то не обзаведемся, то пропадёт, то издохнет, то ребятишки куда-нибудь сверзют, то косточкой подавится! – сокрушалась о кошках Татьяна.

– А у вас разве есть поросенок-то? – поинтересовалась Анна.

– Есть, восейка, еще перед Масленицей мы выростка купили, а он без молока-то не ест, не пьёт и растет плохо!

– Вон, чьи теляты-то гуляют по улице-то, вот бы вам, Татьян! – подметила Дарья.

– И я на них гляжу, завидую, – сделав рот комельком, наслаждённо с выдохом зевнув, отозвалась Татьяна, наблюдая за тем, как телята наевшись молодой, только, что появившейся из земли зеленой травки, стали дурачиться, принялись меж собой лениво пыряться, угнув головы к земле, устойчиво упираясь ногами, а потом они разыгравшись принялись бегать друг за дружкой, взбрыкивая, высоко задирая задние ноги, по-телячьи глупо играя бегают взлягашки.

– Это вон чья комола-то корова идет? – спросила Анка, глядя на возвращающийся из поля табун коров.

– А что? – спросила ее Дарья

– Больно-то не красива.

– Зато вымя большое несет. А что толку-то у красивой, рога большие, а вымя с кукиш. Небось такая многова молока не надоит, – деловито возразила Анне Дарья.

– Ах, Любаньк, и у вас корова-то вымиста, должно помногу доит, вон тоже какое вымя-то накопилось, – заметила Дарья.

– Она у нас ведёрница, и молоко – одна сметана! – с гордостью сказала Любовь Михайловна. – У нас и куры выленялись и снова занеслись, – похвалилась перед бабами она же.

– По всему видно, что год нынче будет урожайный! – воспользовавшись некоторым затишьем в разговоре сказал Иван Федотов.

– А что? – спросил Василий Савельев

– Лист на землю «орлом» ложился, зимой в поле снега бугристыми были, и весна дружно засела! – пояснил о его ежегодных приметах Иван, глядя в сторону прогона, из которого следом за табуном возвращался с возом жердей Семион.

Семионова лошадь, напрягая все свои силы, тягостно тащилась по дороге. Заднее колесо телеги так тоскливо и визгливо с присвистываем скрипело, что обезумевшие собаки бежали на свист, думая, что их сманивают ребятишки на кормежку. Семион подъехав к своей избе, остановил воз под старой изуродованной молнией ветлой, которая вот уже, наверное, около века стоит под окном его избы и молча сосёт землю своими наполовину оголёнными узловатыми корнями.

– Дело бают, что кокушка проспала благовещенскую обедню и за это стала свои яйца терять, и с Семионом что-нибудь случиться. Люди всю Пасху нарядными, под колокольный звон отдыхают, а он в лес поехать надумал, – критикуя Семиона, высказалась Дарья.

Отъезжая в лес Семион, доложил своей старухе Марфе: «В лесу, где гульбище, я углядел кучку тонких сосёнок на жерди, для городьбы. Поеду, привезу, что чего дасться!». И, запрягши свою кобылёнку, он поехал. Забывшуюся в пути лошадёнку, чтобы поскорее миновать с осуждением глядящий на него нарядный народ, Семион ободрил ударом кнута. От внезапности кобыла испугалась, скакнув бросилась в галоп. Хозяин от рывка чуть не слетел с телеги, невольно укачнувшись в задок. Нарубив с воз жердей, Семион погрузил их на телегу и стал выезжать из чащобы на дорогу. Стоят у самой лесной дороги две сестры-березки, их белые стволы, покрытые глазасто-усатой корой-берестой, нежно ласкают глаз. И нужно было Семиону с возом проехать между ними. Не рассчитал он, задел осью телеги за одну березку-красавицу, содрало осью молодую, еще не очерствевшую и не почерневшую кору, из раны детской слезой потёк березовый сок. Семион, выехав на дорогу, остановил лошадь. Отыскав пустотелую, прошлогоднюю былинку и обломав ее концы, сделал из нее трубочку. Припав на коленях к ранке березы, он с наслаждением напился вкусной, приятной на вкус жидкости. «Вот благодать-то! – проговорил Семион для себя и сев на воз, тронул лошадь, – но-о! милая, поехали!»

Отпраздновав Пасху, после Радоницы, на Фоминой неделе, мужики поехали в поле сеять поздние яровые хлеба – гречуху и просо. Поравнявшись со своим загоном, на котором Василий Ефимович перед Пасхой посеял овес, он решил проверить всходы. Остановив лошадь и по-молодецки спрыгнув с телеги, шагнул на загон. Нагнувшись, он отодвинул рукой в сторону ком земли. Под ним обнаружился молодой желтоватый, горбато-изогнутый росток овса. Оттесняя прошлогоднюю, безжизненно потемневшую поросль корней, росток упористо устремился вверх, стараясь выползти своим горбом из недр темноты наружу, на свет божий. Слегка крякнув от удовольствия, что всходы хороши, Василий Ефимович снова вернулся к телеге, на которой дремотою клевал носом после «ночного» Ванька, сел на телегу и нокнул на серого. Доехав до загона, который уперся концом в болото, «Ендовин», отец принялся за пашню, а Ваньке он дозволил доспать в телеге, так как Ванька эту ночь пас лошадь «в ночном». Улегся Ванька на мешках с семенами, укрылся чапоном и в случайную дырку в чапоне, увидел, как отец, заслышав колокольный звон из села, призывающий стариков и старух к обедне, приостановив работы, сняв с головы картуз, благоговейно и широко перекрестившись, проговорил: «Благовествуй, земли радость велию, хвалите небеса Божию Славу». «А я и забыл, что нынче какой-то праздник», – подумал про себя отец и снова за плуг. Силится Ванька заснуть, но комар, зачуяв Ванькин теплый дых, под чапаном забрался туда и тонюсенькой балалаечной струной надоедливо звенит над ухом не дает Ваньке забыться. А ночью-то, будучи в ночном у реки Сережи, Ванька не выспался, да в ночном-то не заснешь, живо за ноги зацепят и поволокут по кочкам, как это принято и как уже это случалось с некоторыми сонурами. Да еще и соловей, примостившись в прибрежных, урёмных кустах, всю ночь громко и голосисто напевал, не давал забыться. Отец разбудил Ваньку, когда он кончил пашню. Да Ванька и сам проснулся, заслышав, как отец, закончив пахать, подъехал с плугом к телеге и Серый гремя удилами припал к кормушке с овсом в задку телеги. «Ну, Вань, я закончил пахать-то, сейчас буду рассевать гречу, а ты вставай, разламывайся, зацепляй борону и будешь боронить за мной», – дал задание отец Ваньке и насыпав из мешка пол лукошко зерна-гречухи, принялся к рассеву. Ванька, изгоняя из себя дремоту и зябкую дрожь, зацепив валёк постромок за борону, поехал за отцом следом. Отец размашисто и мерно рассевал зерно, идя вблизи межи загона. Зерна гречухи, вырываясь из захватистой отцовой горсти, с чвыканьем задевали о висевшее у него на плече лукошко и подобно дробным струям из лейки падали на черную, только что вспаханную землю. Ванька, едя с бороной, заделывал это зерно в глубину этой отливающей глянцем земли, чтобы зерно-семя попало в благоприятную среду почвы и, дав росток, проросло, выцветилось, созрело и дало благоденствующий плод для пищи сеятелям.

Солнышко уже высоко поднялось над горизонтом. Ласковые лучи нежно обогрели Ванькино тело, он перестал вздрагивать и весело зашагал в сторонке от бороны, держа вожжи в руках, время от времени покрикивал на Серого: «Но-но, тяни, вот я тебя!». А Серый, хотя и второпях, но успевший нахватываться овсеца из кормушки, бодро ушагивал по вязкой, комьистой земле, напористо тянул постромки, которыми через валёк прицепленная борона, впившись зубьями в почву, разрыхляя гладила и выравнивала бугристую поверхность пашни, заделывая зерно на нужную глубину. Над головой, в недосягаемой для глаза голубой и по утреннему нежной небесной высоте пел, заливаясь своей неугомонно-переборчатой песенкой жаворонок. Эта песенка жаворонка вселяла в душу каждого пахаря и сеятеля бодрость, веселие и великую радость в созидательности его трудной, но зато благодарственной работы.

Отец, подойдя к телеге, стал очередно пополнять семенами лукошко, а Ванька поехал в дальний конец загона. Подъезжая к концу загона, Ванька заметил: ястреб хищно погнался за сравнительно малым по сравнению с ним беззащитным жаворонком, который, видимо, устав в очередном полете в поднебесье, отдыхал, а кровожадный ястреб тут, как тут, варварски погнался за ним. Чтобы помешать и не дать разыграться надвигающейся трагедии, Ванька, схватив ком земли, бегом пустился наперерез разбойнику-ястребу, спугнув ястреба с погони и отпугнув его от маленькой птахи. Жаворонок, видимо, поняв, что человек пошел в его защиту, шмыгнул в заросли прошлогодней травы на рубежке совсем недалеко от Ваньки. Серый, завидя, что молодой хозяин внезапно бросив вожжи побежал в погоню за хищником, понимающе остановился, видимо и он сочувственно созерцал на защитительный поступок Ваньки.

Вскоре сюда, смежно с Савельевыми, приехали для сева своего загона Федотовы: Иван с Ванькиным сверстником Санькой. Их загон уже был вспахан, и они приехали его засеять тоже гречухой. Иван стал рассевать, а Санька, как и Ванька принялся боронить. Саньке, чтобы не отставать от Ваньки, понукал, надсадно дергал за вожжи, старался всячески встормошить лошадь, чтоб не отставала от Серого. Но Федотова лошадь, слегка припадая на правую переднюю ногу, напрыжисто тяня постромки, не могла угнаться за Серым. А Санька с досады всё тормошил и тормошил ее: «Ну, ну!». «Совсем издергал лошадь-то, или ты хочешь, чтобы она совсем изустав встала? Видишь, она и так старается, перемогает!» – с упреком закричал Иван на Саньку, заметя как он безжалостно дергает вожжами и без надобности кричит на лошадь.

– У меня Гнедой, видимо, где-то на гвоздь наступил, на переднюю ногу жалуется, прихрамывает, – повстречавшись в рассеве, – проговаривал Иван Василию – А все равно тянет, и на пашне не встает и вон на бороньбе ходит! Видимо, сытый конь, хоть в воду, хоть в огонь! – довольно заулыбавшись с гордостью добавил Иван

– Да, бишь, ты шабёр слышал, вчера у Николая Ершова лошадь прямо в борозде издохла? – извещая Василия, сказал Иван.

– Нет, не слыхал, – отозвался Василий.

– А я сам был очевидец, вчера пахал у самой Баусихи, загоны у нас с Николаевым в один рубеж торцами, и вдруг слышу, Николай тревожно закричал во всё поле: «Помогите!» Я подбежал, а чем поможешь? Николаева лошадь с плугом прямо в борозде рухнула на землю, угодив спиной в борозду, задрав кверху закомелистые ноги. Блеснув светлыми, отполированными об землю подковами, она забилась ногами, вопросительно тараща глаза на хозяина, как бы просила о помощи и тут же издохла. Оторопевший от неожиданности, убитый горем Николай, хлопотливо бегал вокруг, расстроенно приговаривая: «Вот еще не было печали – черти накачали!» Но все это впустую!

– Ладно, хоть на последней борозде и на последнем загоне, – только мог и вымолвить утешительные для себя слова Николай. «Ну, ладно Николай Сергеевич, особенно-то не расстраивайся, не убивайся, рассевай просто-то, а мы тебе забороним», – с поддержкой вызвались собравшиеся вокруг лошадиного трупа мужики. «Спасибо на добром слове, мужики-односельчане!» – словесно поблагодарил Николай мужиков за поддержку в постигшем его несчастье…

– Ну, у него-то заборонили загон-то? А то бы, и я помог, – сказал Василий.

– Заборонили, в обиду не дали, – ответил Иван.

– А восей-ка зимой-то, в лесу-то, у Степана и вовсе вон что получилось, убило лошадь, да и только, – вспомнив о случившемся в лесу проговорил Василий.

– У Степана-то было две лошади-то, одну убило, вторая-то осталась, а у Николая-то одна была! – отозвался Иван.

– Ладно, хоть под конец сева! – заметил Иван.

– Ведь Николай-то сейчас полесчиком заделался, может, ему и лошадь-то не надо? – подметил Василий.

Продолжить чтение