Читать онлайн Russia true-crime history: самые громкие преступления от Киевской Руси до СССР бесплатно

Ослепление Василько Теребовльского

Ослепление Василька Теребовльского. Художник В. Бруни. По собственному рисунку. Бумага, офорт. 1835 – 1838 гг. Русский музей, Санкт-Петербург

В Древней Руси княжеские распри, сопровождающиеся убийством кровных родственников, массовой резней и разорением были делом обычным и никого не удивляли. Что изумляло тогда, да и сейчас, так это зверство, с коим иной раз они совершались. Людей не просто убивали, но мучили, истязали, под стать римлянам, у которых редкой казни не предшествовали жестокие издевательства. Иосиф Флавий в «Иудейской войне» описывает леденящие душу подробности об участи пленных повстанцев, захваченных Веспасианом. Римляне терзали своих жертв, чтобы запугать и предостеречь от бунтов, чего ради лютовали древнерусские князья до сей поры неведомо. Не исключено, что из чистого садизма. А еще от вседозволенности. Власть, основанная на силе, развращает, а облеченный ею превращается в атамана разбойничьей шайки, для которого закон не писан, потому что он возомнил себя законом.

В «Повести временных лет» под 1097 годом, тем самым, когда состоялся Любечский съезд князей, описана история о мытарствах князя Василько Ростиславича Теребовльского. Василько не убили, не постригли насильно в монахи, не заперли в земляной погреб. То ли пожалели, то ли не посмели умертвить сразу после целования креста и любечских клятв. Его хитростью заманили на киевский двор, заковали в кандалы, выкололи оба глаза и полгода продержали в заточении во Владимире-Волынском.

Ослепление – казнь византийская, предназначенная для царей. У греков таким способом устраняли базилевсов, на Руси попытались удалить худородного князя из малозначительного Теребовльского княжества. Зачем, Бог ведает. И цели не достигли, и нажили себе непримиримого врага.

Внимательный читатель заметит, что в «Повести…» история об ослеплении Василька написана от первого лица, то есть непосредственным очевидцем событий. Это довольно неожиданно и вносит острую драматическую ноту в рассказ о злоключениях Ростиславича.

Современные исследователи «Повести…» сделали вывод, что свидетелем, а скорее всего и участником событий, происходивших в 1097 году в Киеве и Владимире-Волынском, был поп Выдубицкого монастыря Василий, тезка князя Теребовльского. Судя по тому, как он отзывается о Владимире Мономахе и Святополке Изяславиче, которому Мономах, как известно, уступил киевский стол, чтобы прекратить бесконечные распри, поп Василий был близок к линии Всеволода-Владимира и подолгу жил в Выдубицком Михайловском монастыре, семейной обители потомков Всеволода Ярославича и Владимира Всеволодовича Мономаха.

А что если попытаться встретиться через толщу времени с попом Василием, виртуально, конечно, и послушать из первых уст, но в современной озвучке, историю об ослеплении Василько Ростиславича?

***

Глубокий вечер. Поп Василий, мужчина, возрастом за пятьдесят, сидит на ложе в келье Выдубицкого монастыря и чуть слышно, почти про себя читает молитву:

Отче наш, сущий на небесах,

Да святиться имя Твое…

Под образом Спаса горят лампады, освещая длинную бревенчатую стену, целиком превращенную в иконостас, с плотно развешанными по ней деревянными иконами. Богоматерь следит за Василием кротким овечьим взором. Архистратиг Михаил глядит куда-то вверх, сжимая в руце короткий кармазинный меч. В келье у Василия студено, из квадратного оконца тянет ноябрьской сыростью и мерзлым фруктовым духом от яблонь, окаймляющих обитель с трех сторон по склонам, спускающимся к Днепру.

Лампада мигает и чадит густым томленым дымком. Пахнет сосной и прелой листвой. Выражение лица у Василия благостное. Он вспоминает, как приезжал с утра князь Василько Ростиславич, как ласково говорил с ним, с Василием и как обещал вернуться в Выдубеч на Пасху разговляться и привезти чад и домочадцев своих.

Они долго молились перед образами. Обедали в трапезной, и пока ели простую обильную пищу, Василько рассказывал про встречу в Любече, куда их всех, потомков Ярослава позвал переяславский князь. «Нас с братом считая, семь человек приехало», – сказал Василько Ростиславич со значением в голосе, и поп Василий вспомнил, что князь Владимир в сентябре еще говорил, что-де собирается позвать братьев на встречу, и вот выходит, сдержал слово. Три года длилась кровавая междоусобная война. Три года князья грызлись словно собаки, а половцы поганые ходили на Русь, зная, что некому им противиться. Изнемогла земля русская от напастей и народ изнемог, и взмолились они Богу Вседержителю и святой Богородице, и вложила матерь Божья в сердце Владимиру Всеволодовичу желание сотворить мир между братьями. И, обрадовавшись, послал Мономах за Святополком Изяславичем, Олегом и Давыдом Святославичами, Давыдом Игоревичем, Васильком и Володарем Ростиславичами и Всеславом Брячиславичем. И вот, в конце листопадного октября-месяца приглашенные явились в Любеч, только Всеслав Полоцкий не приехал, отговорившись, что делить ему с ними нечего. И заключили мир, и постановили каждому сидеть в своей вотчине, и блюсти ее, и не ввергать нож меж братьев. Целовали на том крест честной и клялись, что если отныне кто на кого пойдет, то против него остальные все встанут.

Услышав, что за Васильком осталась Теребовля, а за родным братом его, Володарем – Перемышль, отец Василий успокоенный кивнул – эти вотчины отдал братьям-изгоям еще Всеволод Ярославич, а теперь, стало быть, и другие князья подтвердили их право. Отодвинул пустую тарелку, отер бороду и спросил:

– Обоз где оставил?

– На Рудице, – ответил князь и добавил – пора мне, отче, хочу поскорее домой воротиться. На душе неспокойно, не случилась бы беда в Теребовле.

Простившись с князем и проводив его до ворот, Василий пошел в келью, читал там при свете лучины и писал заметки. Помолившись, лег спать уже за полночь и проспал до утра чутким блаженным сном.

Разбудил Василия утром четвертого ноября богатырский стук в дверь.

Получив позволение, в келью шагнул отрок в дорожном коротком тулупе, со сбившейся на высоких кудрях шапкой и раскрасневшимися от быстрой езды щеками. Молвил, что прискакал из обоза князя Василько Ростиславича. При этих словах Василий вскочил с ложа словно ужаленный оводом, подозревая самое страшное.

– Князь киевский Святополк Изяславич посылал за князем Васильком гонца, приглашал к себе, в Киев на именины, которые у него 8 ноября в день святого Михаила Архангела, – принялся рассказывать отрок. – Князь отнекивался, мол, торопится ехать в Теребовлю, как бы войны там без не случилось.

– И что же, отговорился? – спросил Василий, заранее зная ответ.

Отклонив приглашение Святополка, расстроенный чем-то Василько велел, не медля за пустяками, собираться в дорогу. Отроки из княжеской дружины, расположившиеся на ночь в избах, проснувшись второпях, собирали имущество в телеги, когда из Киева прискакал второй гонец, на этот раз от Давыда Игоревича. Как оказалось, князь Давыд после съезда в Любечах поехал не к себе домой во Владимир на Волыни, а к Святополку в Киев и теперь, проведав, что Василько отказывается от приглашения, прислал ему укоризну, что не слушает-де он старшего брата и идет против его воли.

Укоризна действия не возымела, Василько, отослав гонца с повторным возражением, продолжил собираться в дорогу.

Через полтора часа прискакал третий нарочный, отчего у васильковых отроков сделалось нехорошо на сердце, а кое-кто похватал топоры, ожидая, что за всадником налетит дружина киевского князя. Дело принимало зловещий оборот. На этот раз в послании князя Святополка, переданного на словах, говорилось, что если-де князь не хочет оставаться до именин, то пусть едет в Киев поприветствовать Святополка Изяславича, посидеть с ним и Давыдом Игоревичем за одним столом, а потом пусть катит себе на все четыре стороны.

Отклонить третье приглашение уже не было возможности, хотя отрок, который примчался в монастырь, и умолял князя не ездить.

– Схватят тебя, княже, как пить дать, схватят, – предостерегал он его.

– Как им меня схватить, если они крест честной целовали вот так же при мне, как ты тут стоишь? Да и убоятся они, если пойдут на меня, против них все другие подымутся, и крест святой меня охранит.

Отрок, имя которому было Беляй, убеждал Василька, что в Киеве ставят на него силки, и едва ступит он на княжий двор, как вмиг в них и запутается.

Василько и сам понимал, какая опасность подстерегает его в столице, но пренебречь настойчивым приглашением, по сути, приказом, не мог. Отчаяние овладело Беляем. Когда, Василько уже занес ногу над стременем, отроку пришла в голову мысль.

– Дозволь, княже, я отца Василия позову, – сказал он, не давая коню воли и держась за узду. – Вдвоем с ним поезжайте. В присутствии духовного лица насилье сделать не посмеют.

Рассуждение было разумным. Отца Василия дважды просить не потребовалось. Тотчас же вскочил на коня и поскакал в Родню.

В Родне все было готово к поездке. С собою Василько взял троих надежных человек, и они по слякотной ноябрьской земле понеслись в столицу. Обозу же и всем остальным велел выдвигаться в Теребовлю, князь предполагал нагнать их через несколько дней.

Утренний воздух уже начинал светлеть, небесный купол, проткнутый первыми стрелами солнца, синел словно лазурь на святых церквах, когда всадники спешились на великокняжеском дворе в Киеве. Где-то кричал петух и звонили к первой заутрене.

Навстречу Ростиславичу вышел сам Святополк Изяславич, одетый по-домашнему в затканной золотом шелковой рубахе, неся на плечах соболя длиной до пят. Спустился с высокого дубового крыльца, раскинул руки широким крестом, схватил Василько в объятья, поздоровался, расцеловал в обе щеки. У Василия отлегло от сердца: объятия, и поцелуи Святополка были искренними, горячими, братскими. «Авось обойдется», – успокоительно подумал он. И все же червь сомнения, крохотный и почти невидный, как тля в муке для просфор, грыз отцу Василию душу.

Людей теребовльского князя отпустили восвояси. Святополк же, Василько и поп Василий поднялись в сени, а оттуда перешли в просторную горницу, где стоял длинный дубовый стол, а по бокам его лавки, покрытые мягкой овчиной. В горнице было жарко натоплено. Киевский князь скинул с себя шубу, которую тут же подхватил расторопный слуга. Гости сняли тулупы.

Когда все расселись, и Святополк кликнул, чтобы принесли напиться, через дверь с другой стороны горницы вошел Давыд Игоревич. Лицо серое и землистое, словно после бессонной ночи, взгляд хмурый и равнодушный, борода всклокочена, тяжелые сапоги забрызганы грязью. Кивнул присутствующим, но руки не подал, про целования и речи не было, сел поодаль, с другого конца стола, и принялся глядеть тем же хмурым невидящим взором куда-то в угол. Ни слова не проронил Давыд Игоревич.

Поп Василий и Василько Ростиславич недоуменно переглянулись, Святополк, угадав их смущение, постарался разрядить обстановку.

Медовым голосом начал он, что как-де хорошо они все поступили, что съехались в Любеч и договорились о дружбе и мире. Ну, теперь, кто старое помянет, тому и глаз вон. Лично он, Святополк Изяславич, не хотел-де сначала клясться и крест христианский целовать, потому что кровь брата его Ярополка, убитого, когда он утомленный почивал на возу на Волынских полях, вопиет к нему и не дает примириться с врагами и убийцами. За Волынь ведь тогда боролись как раз Ростиславичи, сам-от Василько с братом Володарем, но, как уже было сказано, кто старое помянет… Произнеся эту пламенную речь, Святополк ласково взглянул на Василька и добавил:

– Останься на праздник, княже. Через четыре дня именины мои…

– Не могу, брат, я и обозу велел идти вперед.

Святополк повернулся к Давыду:

– Ну, ты хоть его вразуми, – начал он, но тут же осекся, заметив суровый вид, с каким сидел волынский князь.

– Ладно, – махнул рукой Святополк, снова обращаясь к Васильку, – поезжай, что мне за дело до тебя. Поезжай, – повторил он, – позавтракайте вот только с нами и ступайте на все четыре стороны.

Позавтракать Василько согласился, и Святополк Изяславич пошел распорядиться насчет кушаний. Когда киевский князь поднялся с лавки, Василько тоже встал, думая, что завтракать они будут в другом месте, но князь положил на плечо ему руку и молвил:

– Посидите вы здесь с Давыдом Игоревичем, я сейчас вернусь.

После его ухода повисла гнетущая тишина. Поп Василий не смел говорить без спросу, а спрашивать его не торопились. Давыд сидел с каменными лицом, Василько Ростилавич потирал руки, то ли от смущения, то ли нервничая, потом обратился к Давыду:

– Ну вот и свиделись, – сказал он, и отец Василий почувствовал, что у него вспотела спина, – Это славно. Не чаял встретить тебя в Киеве – Василько сделал многозначительную паузу, – и не ведал, как ты по мне соскучился, что так настойчиво зазывал. Я надеюсь, что нагляделся ты на меня теперь вдосталь.

Давыд Игоревич хотел ответить на дерзость, но не нашелся слов и промолчал. Зыркнул на Василька и буркнул нечленораздельное.

– Я понял тебя, брат, – сказал Василько Ростиславич.

Давыд Игоревич, взволнованный, вскочил со своего места, прошел к двери, через которую вышел Святополк, приоткрыл ее и спросил у стоявшего прямо за ней:

– Где князь?

– На сенях стоит, – был ответ.

Давыд вернулся к сидевшим и сказал:

– Я пойду за Святополком, а вы посидите. Что-то мешкает он, не пойму.

И, не дожидаясь ответа, вышел.

Возле дверей послышалась возня. Лязгнули замки, Василько схватился было за нож, что висел всегда за поясом, но вспомнил, что оружие отобрали, когда взошли они на княжий двор. Поп Василий подергал дверь, она оказалась заперта.

Минут пять ничего не происходило, из сеней доносился шум, приглушенные вскрики, торопливые шаги. Наконец дверь отперли, в горницу вошел здоровенный мужик в кожаном фартуке, из чего Василий заключил, что это был кузнец. На шее у мужика висели в два ряда цепи, оканчивающиеся широкими браслетами. Всего браслетов было четыре штуки: злодеи приготовили двойные оковы.  Пока кузнец шел, цепи на нем звенели. Сразу за мужиком ввалились трое людей с мечами наголо. Один из них навел орудие на Василия и махнул им, показывая, чтобы тот отошел в сторону. Василий не шелохнулся.

Тогда один из дружинников остался с навостренным мечом, держа его у лица князя, а двое других схватили его и держали, пока кузнец надевал на руки и на ноги кандалы и скреплял концы железными прутами. Князь не сопротивлялся. Стоял с гордо поднятой головой и наблюдал за экзекуцией. Попа Василия оттеснили, и он брякнулся на лавку, ушибив колено.

Оковав Василька, тюремщики ушли, за ними последовал и кузнец. После этого дверь приоткрылась, в щель просунулась голова Давыда Игоревича, оглянула горницу, задержала взор на Василько Ростиславиче, переметнула на инока, после чего предложила хриплым голосом:

– Отче, ты, если хочешь, можешь поселиться рядом в светелке.

Поп Василий категорически помотал головой и с упреком вздохнул. На Давыда Игоревича этот вздох не произвел должного эффекта, голова исчезла, дверь захлопнулось и снова заскрежетали замки. Послышался звук, словно кто-то привалился к двери, и узникам стало ясно, что этот путь к отступлению закрыт.

Князь, еще не свыкнувшись с оковами, неуклюже подошел к окну, отодвинул волок, раскрыл ставни, глянул вниз – горница располагалась высоко – прямо под окном стояла стража, рядом с ней пылал костер, так что видна была часть двора, где расхаживали дружинники. Они были в ловушке.

Остаток дня и ночь прошла беспокойно. Василий бормотал молитвы, преклонив колени на дубовый пол. Из освещения оставил лампады перед иконами, висевшими в углу, остальные свечи задул. Василько лежал на лавке, сложив цепи у себя на груди и смотрел ястребиным взором в потолок, продумывая, так размышлял про себя отец Василий, пути к бегству.

На другое же утро, 6 ноября Святополк Изяславич велел доставить инока к себе в покои. Туда же позвал и знатных киевлян, и думных бояр, всего человек десять, и рассказал им о заговоре, который, по его словам, умыслил против него Василько Ростиславич. Любезный друг и брат его, Давыд Игоревич, тут присутствующий – при этих словах все головы оборотились к тому месту, где сидел волынский князь – поведал-де ему о преступных планах князя Теребовльского. Он-де брата святополкова умертвил (убийство произошло одиннадцать лет назад), а теперь хочет соединиться с князем Владимиром (Мономахом) и убить самого Святополка, и захватить его города. На резонный вопрос одного боярина, зачем же Владимиру теперь убивать Святополка Изяславича и брать Киев, когда сам он, по доброй воле пять лет назад уступил киевский престол Святополку, Давыд Игоревич ответствовал, что все это оттого, что Василько и Владимир испорченные по натуре люди, а, может быть, дьявол повелел поступить так. Поэтому им ничего не стоит переменить намерения и посягнуть на законного князя.

После этого собрание долго шумело и совещалось. Поп Василий молча смотрел на этих людей и думал о том, что распри и война у русских князей в крови. Недели не прошло после Любечского съезда, где они клялись друг другу в вечной любви и верности, как уж один сидит под замком, а двое других придумывают ему наказание.

Обменявшись мнениями, щедро сдобренными бранными словами и оскорблениями в адрес Василька и самих присутствующих здесь, собрание, наконец, притихло, и слово взял краснощекий боярин, имени которого отец Василий не знал, но по внушительному чреву и полушубку, отороченному глянцевым горностаем, догадался, что человек этот не из последних в Киеве. Румяный махнул рукой, призывая к порядку, и заявил:

– Тебе князь, – сказал он, указуя перстом на Святополка, – следует заботиться о голове своей. Если Давыд Игоревич говорит правду, то наказание Васильку справедливо и заслуженно и нечего тут рассуждать доле. Если же солгал волынский князь, то на него падет месть человеческая и Божья, ему и ответ держать. А ты, стало быть, не причем.

Такой расклад Святополку понравился. Он распорядился обнести присутствующих чарками, и мало кто из них отказался от хмельного пития,  несмотря на ранний час и серьезность повода, по которому они собрались.

По окончании схода делегаты разъехались по своим делам, а поп Василий, взяв коня на великокняжеской конюшне, поскакал в город по монастырям и церквам православным. Там он просил немедленно провести себя к игуменам и настоятелям, рассказывал им о сходе в княжеских хоромах и просил помощи и заступничества. Пресвитеры кивали, крестились и помощь обещали. Кто-то самолично явившись к Святополку, кто-то словами, начертанными на бересте или переданными изустно со служкою, заклинали киевского князя отпустить Василько Ростиславича и не причинять ему зла. И каждому Святослав Изяславович отвечал одно и то же: «Это не я, это все Давыд», подразумевая, видимо, что это Давыд Игоревич не хочет выпускать Василька из-под ареста.

Поп Василий послал гонцов к князю Владимиру Всеволодовичу, бывшему у себя в вотчине в Переяславле. Надеялся, что гонец успеет донести недобрую весть, и что князь заступиться за притесняемого, как это не раз бывало.

События, однако, развивались со стремительной быстротой, и гонец Василия опоздал.

В ту же ночь Василько Ростиславича вывели из горницы, где он сидел уже второй день, закованного посадили в телегу и повезли в Белгород, что в десяти верстах от Киева. Поп Василий поехал с ними. Сел на телегу рядом с князем и читал дорогой молитвы.

В Белгороде остановились у небольшой избы, высадили князя и, подталкивая в спину локтями, повели внутрь. Поп Василий шел сам, без понуждения, оглядываясь по дороге, хотя вокруг было не видно не зги, только в окне горел огонек, да конвоировавшие их всадники зажгли факелы.

В избе, представлявшей собой одну довольно вместительную горницу с печью в углу и настланными над нею полатями, сидел на лавке мужик с лицом густо заросшим черной клочковатой бородой и, насвистывая, точил длинный нож. Увидев мужика, князь дернулся, глаза его расширились от ужаса, он замер в дверях, сраженный страшной догадкой.

У попа Василия при виде палача, приготовлявшего свое орудие, из горла вырвался истошный крик. Он стал плакать и стенать, бросаться на грудь тюремщикам и умолять их сжалиться. Конвой стоял не шелохнувшись, с каменными лицами, стенания Василия его не трогали.

В избу за ними вошли два человека, в которых Василий узнал Сновида Изечевича, конюха киевского князя, и Дмитра, конюха Давыда Игоревича. Они следовали за телегой на расстоянии, и вот теперь, когда настало время казни, перестали прятаться и обнаружили себя.

Остальное инок помнил плохо. Сцены вспыхивали перед его глазами словно сюжеты церковных фресок, выхваченных из темноты светом лампады, когда идешь с нею по коридору. Сновид Изечивич принес откуда-то и расстелил прямо на земляном полу войлочный ковер, после чего они вместе с Дмитром схватили князя и попробовали повалить, однако это им не удалось. Василько сопротивлялся, как противится степной вольный конь, наброшенной узде. Удар его руки, усиленный железным запястьем, сшиб Дмитра с ног и расквасил давыдову конюху нос. Сновид Изечивич, испугавшийся вида крови сообщника, свистнул подмогу.

В комнату ввалились еще четверо, свергли князя на пол и связали руки веревкой, да так, что он не мог ими пошевелить. Отломали доску с полатей и придавили грудь Васильку Ростиславичу так крепко, что несчастная жертва на некоторое время лишилась чувств. Отец Василий, не в состоянии помешать злу, совершавшемуся у него на глазах, взирал на происходящее со смесью боли и гнева. Но что мог поделать тщедушный старец против вооруженных людей? Ну, конечно, он мог молиться! И Василий принялся молиться, шепча слова истово и свирепо, словно укоряя ангелов и архистратигов в бездействии.

Воины Христовы не слышали Василия, а, может, их ждали где-то в другом месте, где помощь их была нужнее, и где страдали сильнее, чем страдал сейчас теребовльский князь. Зато молитва, как показалось иноку, словно живая вода подействовала на князя Василька. Он очнулся и с шумным вздохом, помогая связанными в кистень руками,  скинул с себя доску, на концах которой сидели Сновид с Дмитром. Тогда приспешники содрали еще одну доску, и наложили обе на грудь Васильку, и придавили на этот раз так, что внутри у князя что-то хрустнуло, он застонал и пронзенный нестерпимой болью перестал сопротивляться.

Тогда к распластанному на войлоке телу подошел кудлатый мужик с ножом, как потом узнал Василий, то был Святополков овчар Берендий, а изба, где совершилось злодеяние, служила ему жилищем, сама же овчарня находилась сразу за домом. Берендий опустился на одно колено и неловким жестом попытался вырезать Васильке глаз, но промахнулся глаза и вместо этого распорол всю щеку до подбородка. Страшный шрам от этой раны остался у князя до самой его смерти, словно неизгладимая отметина братской любви.

Во второй и в третий раз погрузил овчар свой нож в очи князю и вынул ему оба глаза, и текла кровь из пустых глазниц, и казалось будто плачет Василько Ростиславич кровавыми слезами, как однажды в Выдубицком монастыре плакала миром и елеем икона Богородицы, привезенная с Афона.

Князь лежал словно мертвый. Не шелохнулся, не вздрогнул даже когда мучители облили лицо водкой, чтобы прижечь раны. Берендий сразу после экзекуции куда-то исчез, наверное, ушел к своим овцам. А Сновид с Дмитром, сняв с Василька кандалы и развязав веревки, завернули его в ковер, от крови из серого превратившегося в коричневый, выволокли в четыре руки на улицу и бросили на самую телегу, в которой и привезли его всего несколько часов назад. Попу Василию казалось, что с тех пор как они покинули киевский двор прошла целая вечность, хотя полночь едва только миновала.

Пока Василька укладывали на телегу, пока укрывали полушубком, инок заметил двоих вооруженных конников, стоявших чуть поодаль. И еще одного, совсем неразличимого в черноте ночи, присутствие которого угадывалось по звуку копыт, беспокойный конь таинственного пришельца переступал с ноги на ногу и тихо ржал, чуя товарищей. Спешно тронулись в путь. Сновид Изечевич остался, Дмитр уселся на козлы с возницей, отец Василий устроился на телеге рядом с телом князя, двое всадников ехали за телегой, иногда обгоняя ее, но потом возвращались назад. Что стало с тем, кто прятался в темноте Василий не знал, но его крайне занимала личность этого некто. Загадка разрешилась только по прибытии на место назначения.

Василий робко поинтересовался у Дмитра, куда они едут и получив ответ «во Владимир» приготовился к долгой нелегкой дороге. До Владимира на Волыни было четыреста с лишком верст.

На следующий день, когда достигли Здвиженя, переехали через мост и остановились на торжище в центре города, только тогда разрешил Дмитр переодеть князя. Василий аккуратно развернул ковер, выпростал руки из рукавов и как можно бережнее стянул с Ростиславича окровавленную сорочку. Как драгоценную реликвию отнес одежду в храм, стоявший прямо здесь, на площади. Попадья, бывшая в то время в церкви, взялась постирать ее. Охранники же пошли в харчевню обедать, стеречь слепого князя им показалось излишним. Иноку же кусок в горло не шел. Попадья, вышедшая с чистой, но еще влажной от стирки сорочкой, всплеснула руками от жалкого вида Василия, вернулась и вынесла кусок пирога с визигой и кружку кваса. Одного его отпустить не захотела и засеменила рядом к тому месту, где была брошена телега с Васильком.

Увидев лицо князя с запекшейся кровью, женщина залилась горькими слезами и спрашивала, за что сотворили такое с несчастным, и в чем его вина. Инок рассказал, как все происходило.

Попадья принялась надевать сорочку на Василька и почувствовала могильный холод, исходивший от плоти его.

– Умер, отец мой, твой князь, – произнесла она дрожащим голосом, и как бы оправдываясь, – отмучился горемыка сердечный.

Инок по-бабьи всплеснул руками, исторг из уст протяжный крик, кинулся к Васильку, взял его голову в руки, начал тереть щеки в надежде, что попадья обозналась, что не мертвый он, а только без сознания. Лицо князя и вправду сразу же порозовело и наполнилось красками, грудь высоко поднялась, вдохнула воздуха, сделала несколько глубоких вдохов, после чего князь кажется совсем очнулся, высохшие губы его зашевелились и сумели произнести: «Где я?»

– В Здвижене городе, – отвечала попадья, утирая платком слезы, катившиеся у нее по щекам.

В следующий раз князь попросил воды, Василий поднес ему ко рту кружку с квасом и придерживая руками голову, помог напиться.

И еще больше очувствовался Василько Ростиславич, плечи его расправились шире, поникшая голова поднялась. Он ощупал себя, понял, что нет на нем сорочки и сказал:

– Зачем вы сняли с меня сорочку? Лучше бы я в ней смерть принял и свидетельствовал перед Богом о преступлении братьев.

Вскоре вернулась стража и велела не мешкая отправляться в путь. Дороги в ноябре делались неровными. Жидкая грязь, которую месили колеса и копыта, от холода быстро затвердевала, превращая дорогу в одни ухабы. Мчавшаяся по ней телега, прыгая и сбиваясь вбок, подкидывала и трясла Василько Ростиславича, что причиняло ему неимоверные страдания. Тело его было избито, и тряска болезненно отдавалась в каждой частичке поврежденной плоти.

Во Владимир-Волынский прибыли на шестой день после остановки в Здвижене. В тот же день, когда привезли Василька, прибыл в городе и Давыд Игоревич в окружении дружины. Инок догадался, что князь и был тот самый таинственный незнакомец, что следовал за ними по пятам, не выдавая себя, но и не теряя телегу из виду. Волынский князь лично распорядился об устройстве Ростилавича, лично наблюдал за всем, удовлетворенно кивал головой, словно рыбак, вернувшийся с богатым уловом.

Василько поселили в срубе на княжеском дворе и приставили стражу из тридцати человек. Поп Василий, уверившись, что в ближайшее время князя не тронут, поехал в Переяславль к Владимиру Всеволодовичу Мономаху, рассказать самолично о беззаконии и призвать других князей к отмщению.

Князь Владимир, узнав о страшной участи, постигшей Василька, сначала даже прослезился, а потом разгневался. Тотчас же велел послать гонца к Олегу и Давыду Святославичам, бывшим своим врагам, сделавшимся после съезда в Любече горячими сторонниками переяславского князя, поручая им собрать войско и идти на Киев, дабы поправить случившееся зло и наказать отступника, ввергнувшего нож меж братьями. Сам он со своей дружиной намеревался соединиться с ними в Городце. Удивительным образом Святославичи не стали отнекиваться и остались верными любечским клятвам. Собрали рать и двинулись на Святополка.

Давыд и Олег Святославичи окружили с войсками мать городов русских, не давая не войти из нее не выйти, а Мономах со своими дружинниками остался стоять в лесу, на подступах. После чего снарядили посольство с лучшими людьми и послали в город. Ничего пока не предпринимали, ждали объяснений. Наконец, послы возвратились и поведали троим братьям свой разговор со Святополком Изяславичем

– Князь Киевский провинность свою отрицает, – сообщили эмиссары, – И валит все на Давыда Игоревича. Это он убедил его, что Василько готовит мятеж и собирается убить его, как раньше вместе с братом Володарем убил Ярополка Изяславича. И что, мол, Василько сговорился с тобой князь, чтобы сидеть тебе в Киеве вместо Святополка, а Васильку во Владимире вместо Давыда.

– Что же Святополк Изяславич поверил выдумке? – удивился Владимр Всеволодович.

– Сказал, что поневоле должен был о своей голове думать. Да к тому еще прибавил, что не он Василько ослеплял, но Давыд. Давыд же и забрал его к себе.

В ответ мужи заметили Святополку, что пленили и ослепили Василько Ростиславича не в давыдовой вотчине, но в Киеве, по прямому княжескому приказу, а значит он, Святополк виновен не меньше Давыда, и кровь брата на руках его. Более ничего они от него не добились и уехали восвояси, и возвратились теперь вот, и не знают, что еще можно сделать.

Мономах и Святославичи уговорились на следующее утро выступать на Киев. Однако же назавтра, когда начали трубить сбор, и воины стали седлать коней, из Киева прискакал гонец с просьбой повременить и дождаться важных людей, которые хотят говорить с князьями.

Выступление было отложено. Через несколько часов приехали в лесной лагерь именитые гости: вдова Всеволода, половчанка Анна, которую Владимир Мономах почитал как родную мать, а с нею митрополит киевский Никола, святостью своей снискавший Божье благословение и творивший чудеса уже при жизни. Анна, княгиня Всеволожа, едва вышла из повозки, упала на колени и, сложив молитвенно руки, заклинала Владимира не губить города и жителей его.

Князь Владимир проворно подскочил к названой матери, поднял с колен, проводил в походный шатер свой, где усадил и расспросил, как обстоят дела в Киеве.

– Брат твой, Святополк хотел бежать, – рассказала вдовица, – да народ упросил его остаться. Молю тебя, княже, и братьев твоих, князей Черниговских, не губите родной земли, не ходите на Святополка. Затем что, если будете воевать между собою, половцы поганые обрадуются и пойдут на нас и возьмут земли наши, которые отцы ваши и деды с трудом и храбростью великой добывали. Не ходи, княже, в Киев, не пали земли Русской, а лучше помирись со Святополком и вместе идите бить поганых.

Проникновенная речь мачехи растрогала Владимира Мономаха, с легким сердцем уступил он ее прошению, ради памяти отца своего Всеволода Ярославича, а еще потому, что не мог ослушаться, ни ее, ни митрополичьего сана святительского.

Отдохнув у Владимира, княгиня вернулась в Киев и отправила оттуда весточку, рассказывая, как ликуют и радуются и киевляне, и сам князь киевский, что избавлены были от беды великой и поругания. В ответ Владимир и Олег с Давыдом послали депешу, в которой, однако, выставили Святополку условие. Говорили, что поверили князю, что не его это козни, но Давыдовы. Так вот во искупление греха надлежит Святополку идти на Давыда и наказать его: и либо взять его, либо выгнать из вотчины.

Святополку Изяславичу ничего не оставалось, как согласиться. На том братья помирились и снова целовали крест в знак нерушимости произнесенных клятв. Впрочем, читателю уже хорошо известно, чего стоили княжеские зароки в те далекие времена.

Год стоял на дворе 6606 от сотворения мира, а от Рождества нашего Спасителя – 1098. Приближался Великий пост. Поп Василий пребывал в то время во Владимире на Волыни и жил смиренною жизнью чернеца в одном монастыре, когда однажды ночью приехал к нему гонец от князя Давыда Игоревича, приглашая на двор. Василий повиновался и, взойдя в замок княжеский, прошел сразу в залу, где нашел Давыда в окружении дружины. Усадив его рядом, князь рассказал Василию, что сегодня же ночью Василько Ростиславич через оконце в срубе, где содержится он под стражею, крикнул Улана и Колча, двух охранников и сказал им так:

– Слышал я, что идут братья мои и Святополк с ними на Волынь мстить за меня. Если бы Давыд согласился, то отправил бы я мужей своих к Мономаху и попросил его воротиться. Есть у меня слова заветные, которые если скажу их, заставят князя отступиться.

– Что же ты от меня хочешь, княже? – спросил инок Давыда, все еще не понимая, зачем его подняли среди ночи.

– А ты, Василий, ступай вместе с теми отроками к Васильку, тезке твоему, и скажи, что если сделает он так, как обещает, и владимирова дружина повернет от Волыни, то подарю ему город, какой пожелает, хочет Всеволожь, хочет Шеполь, а хочет Перемышль.

Василий пошел, куда ему было сказано и передал, что ему было велено. Князь Василько, у которого к тому времени зажили раны, носил теперь на лице крестообразную перевязь. Он очень обрадовался приходу Василия, и был доволен, что иноку дозволили войти в темницу, а не беседовать, как он делал это с другими, через крохотное оконце.

Узнав о цели визита отца Василия, князь заявил, что ничего подобного не говорил и не знает вовсе ни Улана, ни Колчи:

– Но все что ни делает Господь, все к лучшему, – продолжал Василько. – Хочет Давыд, чтобы я сказал Владимиру не проливать из-за меня крови, так тому и быть. Только странно мне, что наградой дает мне города свои, а не мою Теребовлю, которой я ныне князь и тако будет вовек. Иди же, отец, к Давыду и вели ему позвать ко мне Кульмея, а я уже пошлю его к Владимиру.

Выслушав отчет инока, Давыд удивился и сказал, что нет тут никакого Кульмея, велел Василию идти обратно в сруб и объявить Василько Ростиславичу, что про Кульмея ему неизвестно. Василий послушно пошел.

Василько, услыхав об отсутствии Кульмея, с возмущением покачал головой и неожиданно отослал слугу своего вон. Отца Василия он пригласил присесть на лавку, сам опустился рядом и принялся изливать душу, словно на исповеди. Впрочем, поскольку Василий был лицо духовное, то это именно она и была – исповедь. Вот что говорил Василько:

– Знаешь ли, отец, что еще я слышал? Что Давыд собирается отдать меня ляхам, мало ему было меня ослепить, теперь и вовсе хочет со свету сжить. Много я зла причинил ляхам, и еще больше бы сделал, если бы не Давыд. И если отдаст он меня ляхам, то будет это Божьей карой за мою гордость. Ибо хотел я собрать берендеев, печенегов и торков и идти с ними в польские земли, покуда достанет у меня сил. А потом еще хотел идти на болгар дунайских, и затем, если бы все вышло, отпросился бы у Святополка и Владимира воевать половцев поганых и вымести их с русской земли. А других помыслов у меня не было, и на Святополка с Давыдом я ничего худого не замышлял, истинный крест. За гордыню и высокомерие свое страдаю, отец мой, и, пока не смирюсь перед Богом, не будет мне покою.

Поп Василий так и не узнал, чем кончилось дело с отсылом отроков к Владимиру и Святополку. Решил, что все в итоге сладилось, потому что никто из князей не приходил воевать на Волынь, и Давыд Игоревич больше не посылал за ним. До Василия доходили кое-какие слухи о переговорах насчет Василька, но в целом ничего определенного. Ростиславич оставался в заключении на княжеском дворе.

На Пасху Давыд Игоревич собрал дружину, присовокупив к ней несколько десятков посадских людей, пообещав им хорошее вознаграждение, если пойдут вместе с ним воевать Теребовлю. У Божеска навстречу ему вышел Володарь Ростиславич, брат ослепленного Василька. Испугавшись праведного гнева того, чей родственник сидел у него уже шестой месяц в срубе, Давыд Игоревич не стал испытывать судьбу и затворился в Божеске. Володарь немедленно осадил город и потребовал у волынского князя извинений за содеянное. Давыд по привычке начал обвинять во всем своего сообщника, князя Святополка, аргументируя тем, что преступление было совершено в городе Святополка и святополковыми людьми, а сам Давыд вынужденно помалкивал, поскольку опасался, что его постигнет та же участь, что и теребовльского князя. Поневоле пришлось ему подчиниться кровожадному Святополку и выполнять его приказания.

Видимо, Давыд Игоревич обладал даром убеждения, потому что слова его проникли Володарю в сердце, и он пообещал помириться с ним, если Давыд отпустит брата его Василька.

Давыд тотчас же послал за Васильком, привез его и выдал со всеми почестями брату, после чего был заключен новый нерушимый мир, произнесены новые торжественные клятвы,  и стороны разошлись по своим вотчинам: Давыд во Владимир, Василько в Теребовлю, а Володарь в Перемышль.

Тут казалось бы и сказочке конец, однако же и нет, потому что месть, затаенная в сердцах Ростиславичей, зрела и наливалась и весной 1099 года вскрылась словно нарыв. История с ослепленным Васильком имела продолжение. Братья собрали дружины и пошли на Давыда. Остановились во Всеволоже, от которого до Владимира-Волынского, где заперся Давыд Игоревич, было шестьдесят верст. Во Всеволоже не было никого, ни одного отрока, ни дружинника, одни только местные жители, да посадские за городской стеной со своими огородами и скотиной.

Город взяли приступом. С разных концов запалили огнем деревянный Всеволож, и побежали люди от огня, а Василько приказал стрелять в них стрелами и рубить их мечами и отомстил за свои мучения невинным людям и пролил кровь христианскую. И сам сделался, как Давыд, разбойником и душегубом.

После этого приступили князья ко Владимиру и послали вестника к жителям говоря:

– Нам не нужен ни город ваш, ни вы сами, но отдайте нам Туряка, Лазаря и Василя, тех самых, кто подговорил Давыда на злодейство. А не выдадите, мы готовы биться и своими руками добыть негодяев.

Тут следует сделать небольшое отступление и сообщить читателю одну подробность, которая вначале истории показалась попу Василию несущественной, и о которой в разговорах своих с Господом, из коих и составлены нынешние мемуары, он умалчивал. Вспомнил лишь позже, когда Ростиславичи стояли под Владимиром. Как оказалось, Давыд Игоревич, еще в начале истории с ослеплением, не сам решил, что Василько хочет извести его и Святополка, но по наущению приближенных, тех самых Лазаря, Туряка и Василя. Какая им была от того выгода, история умалчивает, зато о последовавшей каре хорошо известно.

Собравшись на вече, жители Владимира предъявили князю ультиматум, говоря, что не собираются биться и умирать за этих троих, и если князь не послушается и не выдаст означенных личностей, то они откроют ворота и предоставят князю позаботиться о себе самостоятельно.

Давыду ничего не оставалось, как согласиться с требованиями, только вот незадача: ни Лазаря, ни Василя, ни тем более Туряка во Владимире уже не было. Пока шумело вече, князь велел им ехать в Луцк и там схорониться. Послали за ними в Луцк, но оттуда донесли, что Туряк бежал в Киев, а Лазарь и Василь сейчас в Турийске. Потребовали ехать в Турийск и изымать их из Турийска, иначе грозили сдаться. Давыд Игоревич повиновался. Отроки приволокли Василя и Лазаря и связанных передали Ростиславичам после чего был в который раз заключен мир, скрепленный щедрой порцией клятв и заверений в нерушимой дружбе.

На следующее утро горожане и посадские едва только очухались после празднества, сопровождавшего подписание мира накануне, увидели ужасную картину. Васильковы люди повесили Василя и Лазаря за ноги на большом дереве и стрелами расстреляли до смерти. Трупы оставили висеть, а сами собрали имущество и обозы и пошли прочь от города, благодаренье Богу, не тронув в нем ни одного жителя. Горожане сняли тела, когда последний дружинник Ростиславичей пропал из виду, и погребли их тут же, заложив камнями, дабы покойники не смогли встать из могил и не тревожили бы живых.

И не было с тех пор между князьями мира, и ходили они друг на друга еще несколько раз, и Святослав ходил на Давыда, а потом и на Володаря с Васильком, и водили поганых на русские земли, и водили поляков и венгров. Три года шла междоусобица, три долгих года горели пашни и нивы, гибли крестьяне и горожане, и не могли ничего поделать с князьями, желавшими войны, а не мира, и сваливавшими вину за кровопролитье один на другого.

В 1100 году собрались князья все в том же составе на съезд в Уветичах, а в 1101 году встречались на Золотче, но так ни до чего не договорились. Вскоре у Святополка подросли дети и стали претендовать на наследство Ярослава Мудрого. И длилась эта распря еще много-много лет, и при Юрии Долгоруком, и при Александре Невском, пока, в конце концов Московия и Великое княжество Литовское не разделили между собою древнюю Русь и не истребили Рюриковичей, как крыс, оставив из этого рода одну худую, испорченную ветвь, усохшую вместе с Иваном Васильевичем Грозным.

Князь Василько Ростиславич на десять лет пережил своих мучителей и покинул наш суетный мир в 1124 году. Святополк Изяславич скончался в 1113 году в Вышгороде, Давыд Игоревич на год раньше – в 1112 году в Дорогобуже.

Убьен бысть великий князь Андрей Суздальский

Сергей Кириллов. «Андрей Боголюбский.(Убиение)». 2011. Холст. масло. 100 x 80. Источник: Википедия

Год 1174 от Рождества Христова начался для владимирского князя Андрея Юрьевича, прозванного Боголюбским, черной полосой. В январе, одиннадцатого числа умер брат Святослав, недолгую жизнь промучавшийся калекой. «От рожества и до свершенья мужьства бысть ему болесть зла, не да бо ему Бог княжити на земли», – с прискорбием сообщает о нем летописец. Князь ездил в Суздаль и своими руками положил в гроб высохшее изможденное тело, которое начало разлагаться, едва душа отлетела к миру лучшему.