Читать онлайн Трагедия адмирала Колчака бесплатно

Составление, предисловие кандидата исторических наук С.Н. Дмитриева

© Дмитриев С.Н., составление, предисловие, 2023

© ООО «Издательство «Вече», 2023

Крестный путь верховного правителя россии

Образ этого незаурядного человека дробился на отдельные противоречивые части еще в восприятии его современников. Его называли «русским Вашингтоном» и «Александром IV», «насквозь демократом» и «хранителем монархической идеи», «рыцарем долга и слова» и «жестоким диктатором», «сибирским бонапартом» и «несчастным моряком, который не сумел быть Наполеоном», «мечтателем-идеалистом» и «блистательным военным», «сентиментальным философом» и «адмиралом без флота», «талантливым исследователем» и «роковым человеком». Такая многоликость восприятия фигуры этого исторического деятеля сохранилась до сих пор. В ней продолжают уживаться самые полярные оценки и эпитеты – от великомученика за святое дело освобождения России до кровавого вождя контрреволюции и реакции.

Эти полярности сохраняются несмотря на многие исторические публикации последних лет, документальные и художественные фильмы, среди которых выделяется почти триумфально прошедший по российским киноэкранам фильм «Адмирал». Несмотря на явные достоинства этого фильма – яркий, эпический характер, воспевание образа главного героя, неподдельный интерес к истории любви адмирала, – в нем в силу неизбежной скороговорки остались за кадром главные вопросы: каким образом Колчак оказался Верховным правителем России и почему все-таки он и его дело потерпели сокрушительное поражение? Я уже не говорю о множестве досадных исторических ошибок, которые присутствуют в фильме, но не умаляют при этом его значения.

Как же уловить истинный облик Александра Васильевича Колчака, вошедшего в историю в качестве Верховного правителя России, год с небольшим находившегося на гребне власти? Самый легкий из возможных путей – скорейшее ознакомление читателей с подлинными документами и с теми трудами, посвященными жизненному пути Колчака, которые хранятся в необозримой кладовой литературы русского зарубежья и до недавнего времени оставались в нашей стране под запретом. Среди этих трудов на одно из первых мест, без сомнения, выдвигается книга замечательного русского историка Сергея Петровича Мельгунова (1879–1956) «Трагедия адмирала Колчака».

Россия прожила уже более 20 лет нового века и не так давно отмечала 100‑летие событий революционной смуты 1917 года, взорвавшей вековые устои великого государства. Самое любопытное, что в общественном сознании страны до сих пор еще так и не сформировалось четкое и взвешенное понимание того, почему и как случилась эта трагедия, каковы ее скрытые истоки и пружины. К сожалению, даже поток книг и исследований на данную тему, который выплеснулся на читателей за последние годы, не прояснил очень и очень многое из покрытого «плесенью времени». Приходится обращаться к указанной теме как бы заново, и помочь в этом могут все еще не вошедшие в массовый общественный оборот труды именно одного из крупнейших российских историков ХХ века С.П. Мельгунова.

Вехами на жизненном и творческом пути историка до революции стали исследования по истории России, прежде всего Русской церкви, подготовка им многотомных коллективных трудов о реформе 1861 г., Отечественной войне 1812 г. и масонстве, редакционно-издательские дела в издательстве «Задруга» и журнале «Голос минувшего», а также активное участие в создании и деятельности Народно-социалистической партии. События Октябрьской революции привели историка в стан контрреволюционных сил, в которых он занимал одно из самых видных мест. На этом поприще Мельгунова ждали пять арестов, полтора года заключения в тюрьмах, полгода жизни на нелегальном положении, угроза расстрела и высылка за границу в 1922 г. Затем последовали около 35 лет жизни на чужбине, продолжение антисоветской борьбы и издательской работы, а самое главное, беспрерывные исследования историком пережитой Россией новой смуты. Из-под его пера в эмиграции вышли 12 исследовательских трудов (в 16 томах), сотни статей и заметок, которые позволяют без сомнения называть Мельгунова крупнейшим историком русского зарубежья.

Самым важным трудом Мельгунова в эмиграции стала его трилогия «Революция и царь», которую он задумал еще в 1930‑е гг. и над которой работал с периода Второй мировой войны до последних лет своей жизни. В нее входят следующие книги, которые были выпущены в свет издательством «Вече» (3 книги – в 2006 г., а 2 последние – переизданы в 2016 г.): «Легенда о сепаратном мире. Канун революции» (Париж, 1957), «Мартовские дни 1917 года» (Париж, 1961) и «Судьба императора Николая II после отречения» (Париж, 1951). Не останавливаясь подробно на содержании всех этих книг, упомянем лишь, что на их страницах подробно, в некоторых местах почти час за часом, описана трагическая одиссея Николая II и его семьи, начиная с событий 1916 г., первых раскатов Февральской революции и кончая трагедией в Екатеринбурге.

Завоевав популярность в качестве видного историка, издателя и общественного деятеля еще в дореволюционное время, Мельгунов оказался в рядах противников советской власти, поселившись после высылки из России в конце концов во Франции, где он и умер в 1956 г. В эмиграции, отбросив почти все свои прежние исследовательские привязанности, Мельгунов сосредоточился на историческом отображении прожитого Россией на его глазах революционного лихолетья и в конце концов не мог не подойти в своих трудах к воссозданию кровавой эпохи Гражданской войны.

Первым серьезным обращением к этой теме стала книга Мельгунова «Н.В. Чайковский в годы гражданской войны. Материалы для истории русской общественности. 1917–1925» (Париж, 1929). В ней автор предпринял весьма успешную попытку взглянуть через призму насыщенной бурными событиями биографии старого революционера, руководителя антибольшевистского правительства Северной области (г. Архангельск) Чайковского на истоки и характерные черты Гражданской войны. Эта книга дает прекрасное представление о творческом почерке историка, всегда стремившегося быть как можно более объективным: «Быть “беспристрастным” в истории гражданской войны я, конечно, не могу, ибо сам являюсь одним из действующих лиц. И все-таки я старался в данном случае быть больше “летописцем” и говорить преимущественно языком фактов и документов». В книге о Чайковском Мельгунов сформулировал даже следующий своеобразный «завет» добросовестных историков: «Кто-то сказал: в жизни две стороны, две правды. И дело истории из двух правд воздвигнуть единую, цельную. Установить единую “правду”, к сожалению, не суждено и истории».

В том же 1929 году в Париже увидела свет небольшая книга Мельгунова «Гражданская война в освещении П.Н. Милюкова. Критико-библиографический очерк», которая представляла собой не что иное, как развернутую, прекрасно аргументированную рецензию историка на двухтомный труд Милюкова «Россия на переломе», посвященный Гражданской войне. Автор книги дал весьма нелицеприятную критику исследования бывшего лидера кадетов, справедливо обвинив его в схематизме, искажении и замалчивании фактов, подчинении своих выводов определенной политической линии. Параллельно Мельгунов дал свое понимание многих существенных сторон истории русской смуты ХХ века. Примерно такой же характер носила брошюра Мельгунова «Российская контрреволюция. Методы и выводы генерала Головина», изданная в Париже в 1938 г. и анализировавшая книгу генерала о событиях революционных лет.

Историк никогда не скрывал, что в исследовании периода Гражданской войны его прежде всего интересовала судьба Белого движения. Он объяснял это тем, что уж слишком много «неправды» сложилось вокруг «дела, начатого Добровольческой Армией», «вокруг подвига, жертвенность которого была впоследствии затушевана тем флером реакции и социальной ненависти, который покрыл высокие патриотические думы и настроения первого во всяком случае периода Добровольчества». Отвергая расхожие утверждения о сугубой классовости», «реакционности» Добровольчества, он утверждал, что оно «было движением в полном смысле слова национальным…».

Такой вывод содержался уже в статье историка «Очерки генерала Деникина» («На чужой стороне», Берлин, 1924, № 5), посвященной обзору исторической эпопеи одного из вождей Белого движения. В этой небольшой статье Мельгунов дал принципиально важные оценки деятельности А.И. Деникина, которые с известной корректировкой могли бы быть отнесены и к личности А.В. Колчака. «Каковы бы ни были ошибки генерала Деникина, – писал историк, – он не принадлежал к числу реставраторов (позднее Мельгунов называл Деникина человеком “либеральной направленности”) – это обвинение должно быть снято перед потомством». По мнению Мельгунова, «не поражения были главной причиной неудачи ген. Деникина, а больше всего его внутренняя политика». Деникин, будучи прекрасным военным, «не умел разбираться в общественных отношениях», не уступал «демократическим требованиям»: «Известная гибкость в политике требуется – и ее не было у слишком прямолинейного Деникина… Прямолинейность создавала ген. Деникину врагов там, где у него могло быть содружество, он обострял отношения там, где политика требовала их смягчения».

В этих словах скрыта одна из тайн крушения Белого дела. В его вожди выдвинулись видные военачальники, имевшие большой опыт, горячо любившие родину, готовые отдать жизни за ее освобождение (Л.Г. Корнилов, М.В. Алексеев, А.В. Колчак, А.И. Деникин, П.Н. Врангель и другие), но им явно не хватало политического опыта, «государственного разума», гибкости и изворотливости в борьбе с более изощренным, жестоким, не останавливавшимся ни перед чем противником. Мельгунов надеялся в 1924 г., что в будущем будет оценен «жертвенный подвиг ген. Деникина и всех, кто был с ним», видя «в раскрытии этой правды сущность исторического процесса», и именно поэтому он сам обратился в конце 20‑х гг. к фигуре А.В. Колчака, символизировавшей героизм и подвижничество Белого дела.

Мельгунов никогда не встречался с Колчаком, но между ним и адмиралом протягивались в годы Гражданской войны невидимые опосредованные нити. Дело в том, что историк играл не последнюю роль в развертывании антибольшевистской борьбы, являясь товарищем председателя Народно-социалистической партии и одним из руководителей «Союза возрождения России» – сильной контрреволюционной организации, объединившей левый фланг антисоветских сил. «Союз возрождения» сделал немало конкретных дел для налаживания антибольшевистских действий, а летом 1918 г. этот союз, сблизившись с другой контрреволюционной организацией – «Национальным центром», преимущественно кадетским по своему составу, поднял вопрос «о создании всероссийского правительства» на Востоке. Тем самым он сыграл свою роль в развертывании событий в сторону прихода к власти адмирала Колчака. Позднее, во время четвертого ареста Мельгунова в 1920 г., ему в вину вменялась именно поддержка им «деникинщины» и «колчаковщины».

Мельгунов вообще обошел вниманием в своей книге вопросы его личного участия в событиях 1918–1920 гг. В предисловии к ней он пояснил, что он приурочивал свое исследование к 10‑летию со дня гибели Колчака, а потому работал «несколько спешно», делая все возможное, чтобы сгладить «невозможные условия зарубежной работы», как можно шире использовать различные документы и материалы.

Историку посчастливилось работать по выбранной теме в Русском заграничном архиве в Праге, и что особенно важно – лично беседовать со многими видными участниками мятежных лет российского раздора – А.И. Деникиным, князем С.Е. Трубецким, генералами Лохвицким, Розановым, сыном адмирала Р.А. Колчаком и многими другими.

Пик работы над книгой пришелся на 1929 год, в конце которого самое объемное и масштабное из произведений историка было завершено. По всей вероятности, Мельгунову не удалось издать свой труд в Париже, он вынужден был печатать его в Белграде не столь значительным тиражом в «Русской библиотеке», собиравшей под своим именем самые различные произведения русских эмигрантов. В конечном итоге труд Мельгунова был издан в 4‑х томах или книгах (части I, II и первый том III части увидели свет в 1930 г., а второй том III части – в 1931 г.).

Первый и второй тома «Трагедии адмирала Колчака», названные автором «Восточный фронт гражданской войны» и «В преддверии диктатуры», вышли с особым подзаголовком «Из истории гражданской войны на Волге, Урале и в Сибири», и сделано это было автором не случайно, а в силу очевидных особенностей этих томов: в них повествовалось о развертывании Гражданской войны на Востоке до прихода к власти Колчака, и соответственно этому само имя адмирала появлялось на страницах данных частей очень и очень редко. Иное дело – третий и четвертый тома книги, описавшие период, когда Колчак являлся Верховным правителем России. Эти тома не без оснований автор называл «основой моей работы», они действительно вызывают повышенный интерес и носят почти самостоятельный характер. В силу этого представляется возможной и даже целесообразной (для более доступного освоения широкими кругами читателей главного содержания труда Мельгунова) отдельная публикация в настоящем издании именно третьего и четвертого томов книги историка (тем более что в полном виде первый и второй тома этого произведения уже были изданы несколько лет назад в составе полного двухтомника: Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака. Книга первая. Из истории гражданской войны на Волге, Урале и в Сибири. Часть I. Восточный фронт гражданской войны. Часть II. В преддверии диктатуры. М.: Айрис-пресс, 2005).

Для более широкого отражения выбранной темы «жизни и смерти верховного правителя России» в состав настоящей книги, кроме полного текста третьего и четвертого томов «Конституционная диктатура» и «Катастрофа», включены предисловие «От автора» к первому тому произведения, а также главы «Государственный переворот», «После переворота» и «Первые шаги» из второго тома, описывающие события государственного переворота 18 ноября 1918 г. и последовавшие за ним недели противостояния, в которых Колчак уже принимал непосредственное участие. В итоге в настоящей книге оказывается включенным подавляющее большинство всех материалов о Колчаке, содержащихся в рассматриваемом труде Мельгунова.

Сразу же после издания «Трагедии адмирала Колчака» этот труд вызвал бурную полемику в кругах русской эмиграции: многие хвалили книгу и ее автора за справедливую оценку Колчака и Белого движения, другие обвиняли Мельгунова в предательстве «демократических традиций» и реабилитации адмирала Колчака. На это историк отвечал следующими словами: «Я хотел бы слышать возражения, основанные на фактах, а не на теоретических рассуждениях, которые исходят притом исключительно только из традиционных догм и предрассудков… Хуже всего вуалированное прошлое».

Ясно, что и в советское время замалчивавшийся труд Мельгунова вызывал самую резкую критику, причем это делалось мимоходом, чтобы не привлекать к нему внимание. Пример тому – несколько «глухих» упоминаний о работе Мельгунова в самом значительном советском исследовании «колчаковщины» – книге Г.З. Иоффе «Колчаковская авантюра и ее крах» (М., 1983). В ней автор, рисуя адмирала только черными красками, а его власть «кровавой военно-монархической диктатурой», назвал «белоэмигрантского историка» Мельгунова «апологетом Колчака».

Был ли таковым историк? Ответ очевиден. Несмотря на то что, по собственным словам историка, он относился к фигуре Колчака с «величайшей симпатией», его книга отнюдь не панегирик, она не рисует безгрешного, никогда не ошибавшегося «национального вождя», не создает ему ложный «апофеоз», а предлагает читателям хорошо взвешенный образ человека, принесшего «свои личные интересы… в жертву общественному долгу». Знаменательны следующие слова автора: «Может быть, на месте Колчака могли бы быть другие, лучше, но их не было. В исторической обстановке того времени судьба во всяком случае выдвинула именно его… Пусть велики будут ошибки Верховного правителя! Допустим, что именно эти ошибки привели к крушению государственного режима, им возглавляемого», однако «он был чище и идейнее других» и уж тем более «выше своих судей».

Историк ставил перед собой задачу развеять «все то темное и мрачное, что выступало так часто вопреки воле вождей на фоне борьбы, светлой и и героической, за восстановление России, и что скопилось около личности российского Верховного правителя». Но он старался все-таки писать не о «личной драме» Колчака, а о трагедии всей России, «трагедии всего того движения, которое превратило в глазах одних Колчака в национального героя, а для других связало его имя с неудачной «антрепризой».

Уже первая глава книги, в которой дается «личная характеристика» Колчака, может обескуражить своей неожиданностью многих советских читателей. Из нее вытекает, что, отличаясь личным мужеством, частой вспыльчивостью, экспансивностью и даже «нервностью» (для случаев подобной резкости современники нашли подходящее определение – «Верховный правитель» опять «заштормовал»), адмирал тем не менее был по натуре «мягким человеком» без «малейшего честолюбия» и «мании величия», постоянно «боялся» прослыть жестоким и отличался «простотой в быту и обхождении». «Он не держался за власть из-за личных побуждений… и не был диктатором в общепринятом смысле слова». Очевидный парадокс истории заключался в том, что на вершине власти и политического могущества в силу рокового стечения обстоятельств оказался человек, который, по его собственным словам, всегда чувствовал к политике «глубокое отвращение». Это настроение особенно окрепло у него в 1917 г., когда массы были охвачены «революционным экстазом» и «находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению». «Лишний раз я убедился, – писал он тогда, – как легко овладеть истерической толпой, как дешевы ее восторги, как жалки лавры ее руководителей, и я не изменил себе и не пошел за ними. Я не создан быть демагогом – хотя легко было очень им сделаться, – я солдат, привыкший получать и отдавать приказания без тени политики…»

«Я солдат» – эта простая на первый взгляд формула наполнялась Колчаком глубоким философским содержанием, верой в высокое предназначение профессии военного и даже очистительный характер войн. «Конечная цель жизни, – отмечал он в своих сокровенных записях, – слава военного ореола». На этом фоне у него и окрепла ненависть к разгулу «революционного экстаза», разрушающего все и вся, в том числе армию и обороноспособность страны. Еще в конце 1917 г. Колчак сделал для себя пророческий вывод: «Революционная демократия захлебнется в собственной грязи или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет».

И уже через год автор этих слов возглавил силы, вышедшие на смертельную схватку с новой «революционно-демократической» властью. А судьба, казалось, предназначала этому человеку совсем иной путь… Наметим основные вехи его жизни до того момента, когда он был провозглашен Верховным правителем России. Сделать это тем более необходимо, что в книге Мельгунова данному вопросу вообще не отведено никакого места.

Родился будущий адмирал в 1873 г. в семье морского артиллериста Василия Ивановича Колчака, ушедшего в отставку в чине генерал-майора. «Я вырос в чисто военной семье, – вспоминал адмирал позднее, на допросе в Иркутске. – Братья моего отца были моряками. Большинство знакомых, с которыми я встречался, были люди военные» (Допрос Колчака. Л., 1925. С. 34). Все это и определило жизненный выбор. Следуя по стопам своего отца, мальчик окончил в 1894 г. Морской кадетский корпус, выйдя из его стен «вторым» выпускником и получив премию адмирала Рикорда. Минул лишь год, а юный моряк находился уже в первом своем заграничном плавании в качестве помощника вахтенного начальника крейсера «Рюрик». Затем последовало почти трехгодичное плавание в водах Тихого океана на крейсере «Крейсер», из которого Колчак вернулся уже вахтенным начальником и лейтенантом.

С первых лет своей морской службы Александр Колчак серьезно увлекся научными работами по океанографии, гидрологии и магнитологии, отдавая этим занятиям все свое свободное время. «Я готовился к южнополярной экспедиции… – признавался он, – писал записки, изучал южнополярные страны. У меня была мечта найти южный полюс; но я так и не попал в плавание на южном океане».

Судьба подарила Колчаку возможность стать исследователем не южных широт, а северных полярных просторов. Хотя молодому лейтенанту не удалось стать участником экспедиции на «Ермаке» адмирала Макарова (в 1899 г. в Кронштадте Колчак сблизился с ним на почве общего увлечения океанографией), в конце 1899 г. по предложению известного путешественника барона Э.В. Толля (1858–1902) он был откомандирован морским министерством в распоряжение Академии наук для участия в Русской полярной экспедиции. Готовясь к экспедиции, Колчак три месяца занимался работами по магнитному делу в физической обсерватории в Петрограде и в Павловской магнитной обсерватории, а затем поехал в Норвегию к Ф. Нансену, который, по словам молодого исследователя, научил его «работать по новым методам».

Экспедиция вышла из Петербурга в июне 1900 г. на судне «Заря», прошла Ледовитым океаном через Карское море и зазимовала на Таймырском полуострове. Следующая зимовка была проведена на острове Котельном, после чего весной 1902 г. экспедиция обследовала группу Новосибирских островов. В это время барон Толль вместе с астрономом Зеебергом отправился на нартах к острову Беннетта, откуда им уже не суждено было вернуться.

Другие участники экспедиции в декабре 1902 г. возвратились в Петербург, однако там было решено снарядить новую весьма рискованную экспедицию по спасению барона Толля, которую вызвался возглавить сам Колчак. Восемь месяцев длились поиски, но они лишь констатировали гибель смелых исследователей. Полярный поход сквозь тысячемильное ледяное крошево, через шесть необитаемых островов протекал в невероятно трудных условиях. Как докладывал позднее Колчак, «тяжелые нарты, а особенно вельбот, ограниченный корм для собак и сравнительно теплое время, заставлявшее нас находиться в пути только в ночные часы, когда становилось холоднее, обусловили невозможность делать переходы больше 5‑ти часов в сутки – собаки отказывались идти больше, несмотря на то, что мы все шли в лямках. Торос, местами очень серьезный для обыкновенных нарт, заставлял нас постоянно останавливаться, рубить дорогу для вельбота и общими силами перетаскивать 36‑пудовую шлюпку через хаотически нагроможденные холмы ледяных глыб и обломков».

Однажды Колчак чуть не утонул, провалившись в ледяную воду и потеряв от температурного шока сознание. Боцман Бегичев, вытянувший Колчака из воды за голову, вспоминал: «Мы сняли с Колчака сапоги и всю одежду, потом я снял с себя егерское белье и стал надевать на Колчака. Оказался он еще живой. Я закурил трубку, дал ему в рот. Он пришел в себя». Затем Бегичев специально выбирал путь с крутыми подъемами, чтобы Колчак скорее согрелся (подробнее об экспедиции по спасению барона Толля см.: Вокруг света. 1991. № 1–2).

Позднее на картах появился остров Колчак (76° с.ш., 97° в.д.), названный в честь смелого исследователя, однако совсем ненадолго: революция мстительно лишила своего поверженного врага такой высокой чести, и на нынешних картах остров Колчак обозначается островом Расторгуева…

Многолетнее пребывание Колчака в условиях Крайнего Севера сильно подорвало его здоровье, вскоре у него появились признаки суставного ревматизма, протекавшего в очень тяжелой форме. Однако отдыхать не пришлось. В Якутске, где Колчак находился после завершения экспедиции, его застала новость о начале Русско-японской войны. Он просится на Дальний Восток и получает приказание ехать в Порт-Артур. За три дня до отправления из Иркутска Колчак выполняет свое давнее желание, которое никак не удавалось осуществить, – венчается со своей невестой Софьей Федоровной Омировой (1876–1956).

«Прибывши в Порт-Артур, – вспоминал Колчак о последовавших далее событиях, – я явился к адмиралу Макарову, которого просил о назначении меня на более активную деятельность. Он меня назначил на крейсер “Аскольд”, так как, по его мнению, мне нужно было немного отдохнуть, пожить в человеческой обстановке на большом судне. Я просил назначить меня на миноносец; он упорно не хотел назначить меня на минные суда. На этом “Аскольде” я пробыл до гибели адмирала Макарова, которая произошла на моих глазах 31 марта. После гибели адмирала Макарова я был назначен на очень короткое время на миноносец “Сердитый”, в качестве командира. На этом миноносце, после того как я вступил в командование, я не рассчитал своих сил, которые уже за все это время были подорваны, – я получил очень тяжелое воспаление легких, которое меня заставило слечь в госпиталь… Результат пребывания на севере – ревматизм и общее положение дел, при котором центр тяжести войны переносился на сухопутный фронт, заставили меня в сентябре просить назначения на сухопутный фронт… Я вступил в крепость, командовал там батареей морских орудий на северо-восточном фронте крепости и на этой батарее я оставался до сдачи Порт-Артура, до последнего дня, и едва даже не нарушил мира, потому что мне не было дано знать, что мир заключен».

Колчак дает довольно скромную оценку своего участия в войне. Однако он неоднократно отличался в ее ходе мужеством и стойкостью, знаниями и опытом, принимал участие в целом ряде морских и сухопутных боев и столкновений. Уже 15 ноября 1904 г. за «сторожевую службу и охрану прохода в Порт-Артур, обстреливание неприятельских позиций на “Сердитом”» он жалуется орденом Святой Анны IV степени с надписью «За храбрость». В последующие годы за отличие под Порт-Артуром он награждается также золотой саблей с надписью «За храбрость», орденом Св. Станислава II степени с мечами, серебряной медалью в память Русско-японской войны и нагрудным значком для участников обороны Порт-Артура.

Уже относительно давно в нашей стране были впервые опубликованы в журнале «Советские архивы» (1990. № 5. С. 62–74) дневники Колчака периода Русско-японской войны, представляющие собой яркую хронику трагических событий и показывающие их автора в качестве прекрасного военного специалиста и просто наблюдательного человека, не лишенного явных литературных способностей. Последняя запись в дневнике помечена 22 декабря 1904 г. (4 января 1905 г.), когда Порт-Артур уже пал, и заканчивается она скорбными словами: «К вечеру я снял посты и оставил только дневальных на батареях и увел команду в город. Ночь тихая, и эта мертвая тишина… кажется чем-то особенным, неестественным».

В эти дни Колчак уже еле держался на ногах из-за ранения и приступа суставного ревматизма. Попав вскоре в госпиталь, он не мог быть эвакуирован и оказался в японском плену. Сначала его перевезли в Дальний, потом в Нагасаки, откуда Колчак вместе с группой больных и раненых офицеров был отправлен через Америку в Россию в апреле 1905 г. В Петербурге комиссия врачей признала его «совершенным инвалидом», дав четырехмесячный отпуск для лечения на водах. После отпуска Колчак вновь поступил в распоряжение Академии наук, продолжая исследования в физической обсерватории и систематизируя все наработанное в период своих полярных экспедиций. В печати появился целый ряд его научных трудов, а сам он был награжден за весомый вклад в исследование российских полярных просторов высшей научной наградой Географического общества – Константиновской золотой медалью.

Однако капитан второго ранга не порвал при этом связь с флотом, а наоборот, выступил вскоре одним_: из инициаторов подготовки и проведения в жизнь программы его возрождения, возглавив полуофициальный кружок морских офицеров и войдя весной 1906 г. в состав Морского Генерального штаба в качестве заведующего балтийским театром. Хотя многое из задуманного удалось тогда осуществить, вследствие непонимания чрезвычайной важности неотложного осуществления крупной судостроительной программы в верхнем эшелоне Морского министерства Колчак вынужден был в 1908 г. уйти из Генштаба и вернуться к прежней научной деятельности. На специально построенных для полярных экспедиций судах «Вайгач» и «Таймыр» он участвовал в 1909–1910 гг. в исследовании района Берингова пролива и мыса Дежнева.

В конце 1910 г. Колчак был возвращен в Петербург для «скорейшего проведения судостроительной программы». «У меня явилась надежда, – вспоминал он, – что, может быть, удастся дело поправить. Поэтому я вернулся в морской генеральный штаб и был снова назначен на то же место заведующего балтийским театром… В штабе я главным образом работал над деталями судостроительной программы и ее реализацией, установкой нового типа судов и вообще ведал всей подготовкой флота к войне… Мне приходилось принимать участие в маневрах, рассматривать задания для маневров и т. д.». С 1912 г. Колчак командовал эскадренными миноносцами «Уссуриец», а затем «Пограничник», являясь параллельно флаг-капитаном по оперативной части в штабе командующего Балтийским флотом адмирала Н.О. Эссена.

Эту должность Александр Васильевич занимал и на протяжении первого года мировой войны, предпринимая самые энергичные меры, прежде всего, по усилению защиты Финского залива от немецкого флота с помощью минных полей. Возглавил он и операции по постановке минных заграждений у германских берегов, вдоль побережья Балтийского моря, чтобы сковать действия боевых кораблей противника. «Это было выполнено, – сообщал Колчак впоследствии, – целым отрядом крейсеров, в числе которых был крейсер “Рюрик”, на котором я сам был лично, когда пробрался за Борнгольм и прошел до Карколи, где и поставил заграждения как раз на новый 1915 год. Весной 1915 г. я просил Эссена дать мне возможность выполнить одну самостоятельную операцию – заградить Данцигскую бухту и поставить там у входа минные заграждения. Я взял 4 лучших миноносца типа “Пограничника”, временно вступил в командование этим минным отрядом и выполнил задачу… Эта экспедиция увенчалась успехом и дала положительные результаты в смысле подрыва нескольких немецких судов… При заграждении Либавы я был на отряде миноносцев и вообще полагал, что, вырабатывая какой-нибудь план, надо присутствовать и при его непосредственном выполнении. Адмирал Эссен разделял мою точку зрения, и поэтому я проводил все время, участвуя в отдельных экспедициях, в отдельных предприятиях, боевых столкновениях…»

Как видим, Колчак отнюдь не замыкался в чисто штабной работе, а все время тяготел к живому ратному делу. Свои несомненные способности крупного боевого командира он прекрасно продемонстрировал в конце 1915 – начале 1916 г., когда сначала временно, а затем постоянно исполнял обязанность начальника минной дивизии и командующего всеми силами русского флота (до 50 вымпелов) в Рижском заливе. К этому времени немцы высадили крупный десант на южном берегу Рижского залива, заняли Кеммерн и угрожали Риге. Совместными действиями армии и флота наступление противника было остановлено. «После этого, – рассказывал Колчак, – мною была произведена другая операция, – я высадил десант на Рижское побережье, в тыл немцам. Правда, его пришлось быстро снять, так как он был незначителен, но во всяком случае он привел немцев в панику, так как они совершенно не ожидали высадки этих сил, причем этим десантом был разбит немецкий отряд, прикрывавший местность. За эту работу я был представлен… к георгиевскому кресту и получил эту высшую боевую награду».

Имя Колчака стало известно всей России. И вот в конце июня 1916 г. ему совершенно неожиданно была вручена телеграмма из Ставки о том, что он назначается командующим Черноморским флотом с производством в вице-адмиралы (капитаном первого ранга, а затем контр-адмиралом Колчак стал в 1915 г.). Последовал срочный отъезд вице-адмирала в Могилев, в Ставку и его беседы там с начальником штаба Верховного главнокомандующего М.В. Алексеевым и самим Верховным главнокомандующим Николаем II, выразившими уверенность, что Колчак справится со своими задачами «успешнее, чем кто-либо другой». Вскоре надежды эти оправдались. В результате предпринятых новым командующим мер положение на Черном море весьма заметно улучшилось. По свидетельству самого Колчака, «минные заграждения, дозорная служба, надлежащим образом организованная и надлежащим образом развитая, радиосвязь дали возможность обеспечить нам черноморский бассейн совершенно спокойным от всяких покушений со стороны неприятеля и обеспечить совершенно безопасный транспорт для кавказской армии».

Но тут, как гром среди ясного неба, прогремела Февральская революция. Во время допроса в Иркутске Колчак довольно откровенно ответил на вопросы о своих политических взглядах до этой революции и после нее: «Я был монархистом… Я не могу сказать, что монархия – это единственная форма, которую я признаю. Я считал себя монархистом и не мог считать себя республиканцем, потому что тогда такового не существовало в природе. Затем, когда последовал факт отречения государя, ясно было, что уже монархия наша пала, и возвращения назад не будет. Я об этом получил сообщение в Черном море, принял присягу вступившему тогда первому нашему временному правительству. Присягу я принял по совести, считая это правительство, как единственное правительство, которое необходимо было при тех обстоятельствах признать, и первый эту присягу принял. Я считал себя совершенно свободным от всяких обязательств по отношению к монархии, и после совершившегося переворота стал на точку зрения, на которой я стоял всегда, – что я, в конце концов, служил не той или иной форме правительства, а служу родине своей, которую ставлю выше всего, и считаю необходимым признать то правительство, которое объявило себя тогда во главе российской власти». Далее адмирал прояснил, что Февральский переворот он приветствовал «как средство довести войну до счастливого конца» и что в будущем предполагал установление в России «республиканского образа правления» (Допрос Колчака. С. 42–45).

После февральских событий на плечи Колчака лег тяжкий труд удержания Черноморского флота от развала и падения в пучину революционной анархии и пораженчества. «…Были часы и дни, когда я чувствовал себя на готовом открыться вулкане или на заложенном к взрыву пороховом погребе…» – признавался он тогда в набросках писем к своей возлюбленной Анне Васильевне Тимиревой (1893–1975), разделившей с ним впоследствии все горести и радости его жизни вплоть до последних дней перед расстрелом. (Удивительный образ А.В. Тимиревой, проведшей после смерти Колчака более 20 лет в тюрьмах, лагерях и ссылках, прекрасно изображен в романе Владимира Максимова «Заглянуть в бездну», посвященном скорбному пути адмирала и его возвышенной любви. – Знамя. 1990. № 9, 10.) Некоторое время, благодаря огромному авторитету Колчака, ему удавалось «полное сохранение» своей власти как командующего, и Черноморский флот не шел ни в какое сравнение в этом отношении с «бунтарским» Балтийским флотом. Однако «внутренний» распад шел подспудно и на юге.

В середине апреля 1917 г. Колчак был вызван в Петроград, где ему военным и морским министром А.И. Гучковым был предложен пост командующего Балтийским флотом с задачей «подтянуть» его. Колчак на это ответил: «Если прикажете, я сейчас же вступлю в командование Балтийским флотом, но вряд ли я смогу помочь и сделать что-нибудь». По его словам, события в Черноморском флоте протекали лишь с определенной задержкой, и они неизбежно должны были кончиться тем же, чем и на Балтике. Гучков сказал, что подумает еще раз, и в итоге нового назначения не последовало.

В эти дни Колчак познакомился с генералом Л.Г. Корниловым, который считал необходимым подавить революционные выступления вооруженной рукой и располагал для этого, по его собственной оценке, «достаточными силами». Вице-адмирал солидаризовался тогда с генералом, не поддержанным Временным правительством. Позднее, во время допроса в Иркутске, Колчак утверждал, что Корнилов действительно «обладал достаточными силами, иначе он не сделал бы этого предложения. Это человек, отдающий себе отчет в окружающей обстановке, и, конечно, в то время это можно было еще сделать. В то время у правительства было достаточно дисциплинированных сил, чтобы подавить это движение. Это было мнение среди военных, которое было, в частности, высказано Корниловым; разделял его и я…» (Допрос Колчака. С. 65).

Шанс, хотя и не совсем реальный, спасти положение был тогда упущен, и история продолжила свой бег по той колее, которая всем нам хорошо известна. Беспорядки в Черноморском флоте постепенно нарастали, и Колчак был уже бессилен что-либо изменить. В мае 1917 г. он решился обратиться к новому военному и морскому министру А.Ф. Керенскому с просьбой о своей отставке в силу полного бессилия перед ходом событий: «Управлять флотом так, как я понимал, я считал невозможным и считал нелепым занимать место». Керенский ответил, что считает такой шаг преждевременным, и просил подождать его приезда в Севастополь. В конце мая он прибыл в Одессу, а оттуда на миноносце отправился вместе с Колчаком в Севастополь. Почти целую ночь длилась беседа министра и командующего флотом. Колчак доказывал, что он считает совершенно невозможным выполнение своих обязанностей в создавшейся обстановке, так как «коренным образом расходится в своих взглядах на командование, на дисциплину во флоте, которая теперь проводится», и не может «рассматривать деятельность правительства иначе, как ведущую к разрушению нашей вооруженной силы». Керенский со своей стороны лишь успокаивал вице-адмирала, попросив его остаться на своем посту. Колчак согласился, но уже в начале июня на флоте произошла новая революционная вспышка, которая вынудила его послать Керенскому телеграмму с указанием, что он ни при каких условиях командовать флотом больше не будет и передает командование старшему после себя офицеру. Правительство согласилось с такой передачей и вызвало Колчака в Петроград.

В столице командующего ждал неожиданный поворот судьбы: послом США Э. Рутом и американским адмиралом Дж. Гленноном, прибывшими в Россию в составе особой миссии по указанию президента В. Вильсона, Колчаку было предложено поехать в США для того, чтобы поделиться своим опытом и богатыми знаниями по минному делу и практике борьбы с подводными лодками, а также принять участие в разработке плана американского морского десанта на Босфор и Дарданеллы. Не видя в тот момент достойного применения своим силам в России и заинтересовавшись поставленными перед ним американской стороной задачами, Колчак с предложением согласился. Уже 17 июня он сообщил А.В. Тимиревой: «…Делу был придан сразу весьма решительный характер, и я ухожу в ближайшем будущем в Нью-Йорк. Итак, я оказался в положении, близком к кондотьеру… Рут и Гленнон довольно ультимативно предложили Временному правительству послать меня в качестве начальника военной миссии в Америку для службы во время войны в U.S. Navy…»

По всей вероятности, согласие Керенского на отъезд Колчака в США во многом объяснялось тем, что к тому времени правительству стали известны связи вице-адмирала с контрреволюционными группами, а его имя все чаще стало фигурировать наряду с именами Л.Г. Корнилова и М.В. Алексеева в списке первых претендентов на место военного диктатора в России. Как бы то ни было, в конце июля 1917 г. Колчак отбыл из Петрограда, добрался до Норвегии, а далее пароходом до Лондона, где провел целый ряд встреч с представителями английского флота. Затем на крейсере Колчак был доставлен в Канаду, а оттуда проследовал до Нью-Йорка и Вашингтона. По приезду в США выяснилось, что план наступления американского флота в Средиземном море отклонен, и Колчаку пришлось лишь обмениваться опытом со своими американскими коллегами. Он и его спутники провели некоторое время в Морской академии, участвовали в маневрах Атлантической эскадры США.

«По окончании маневров, – вспоминал Колчак, – я решил, что надо возвращаться домой. Я был глубоко разочарован, так как мечтал продолжать свою боевую деятельность, но видел, что отношение в общем к русским тоже отрицательное, хотя, конечно, персонально я этого не замечал и не чувствовал… Я сделал прощальные визиты, представился президенту. Я беседовал с ним несколько минут по поводу положения в России… Я считал, что моя миссия не удалась, и что поэтому надо вернуться в Россию и там искать какой-нибудь работы, соответствующей моим знаниям и способностям».

Колчак решил возвращаться в Россию через Тихий океан. И как раз в день его отплытия из Сан-Франциско на японском пароходе «Карио-Мару» в США были получены первые сведения об Октябрьском перевороте в Петрограде. Любопытно, что сначала вице-адмирал даже не поверил этим сведениям, считая их очередной газетной уткой. Однако по прибытии в Йокогаму сведения подтвердились, оказав теперь уже на Колчака «большое впечатление». Самым же «тяжелым ударом» для него стали известия о переговорах в Брест-Литовске и перемирии с Германией. «Я видел, что вся работа моей жизни кончилась именно так, как я этого опасался и против чего я совершенно определенно всю жизнь работал, – констатировал вице-адмирал, – для меня было ясно, что этот мир обозначает полное наше подчинение Германии… Тогда я задал себе вопрос: что же я должен делать?.. Обдумав этот вопрос, я пришел к заключению, что мне остается только одно – продолжать все же войну, как представителю бывшего русского правительства, которое дало известное обязательство союзникам… Тогда я пошел к английскому посланнику в Токио сэру Грину и… обратился к нему с просьбой довести до сведения английского правительства, что я прошу принять меня в английскую армию, на каких угодно условиях».

Определенности пришлось ждать довольно долго. Лишь в начале января 1918 г. военное министерство Великобритании сообщило, что Колчак принимается «на службу его величества» и должен направиться в штаб Месопотамского фронта. В Месопотамии было в то время боевое затишье, зато свирепствовала холера. Но это не испугало Колчака: «Неважная смерть, но лучше, чем от рук сознательного пролетариата, красы и гордости революции».

Однако на этом одиссея Колчака не только не завершилась, а наоборот, ускорила свой разбег. Выехав к месту назначения, из-за чумного карантина вице-адмирал почти месяц пробыл в Шанхае, а добравшись оттуда в Сингапур, получил там телеграмму начальника английской военной разведки: «Ваше секретное присутствие в Манчьжурии представляется более желательным». По приезде в Пекин в начале апреля 1918 г. выяснилось, что «новое назначение» связано с обращением к английским представителям посла России в Пекине Н. Кудашева и планами создания в полосе отчуждения КВЖД русских воинских формирований для последующей борьбы на Дальнем Востоке против большевиков. Руководство этими войсками и предполагалось поручить Колчаку.

Прибыв в Харбин, Колчак попал в атмосферу политических склок, он не нашел общего языка с управляющим КВЖД, генерал-лейтенантом Д.Л. Хорватом, не поддержал явную прояпонскую ориентацию его правительства и не смог установить контакт с атаманом Г.М. Семеновым, стремившимся к бесконтрольной «вольнице». В итоге Колчак вышел из правления КВЖД, куда он был введен в апреле 1918 г., и уехал в Токио, где пробыл более двух месяцев, пытаясь, в частности, поправить свое изрядно исшатанное здоровье.

Наконец, внимательно следя за событиями в России, развертыванием там антибольшевистской борьбы, Колчак решился вернуться на Родину и в начале сентября 1918 г. выехал во Владивосток вместе с английским генералом А. Ноксом. Более чем годичные скитания по зарубежным странам подходили к концу. Вскоре в Уфе закончило работу Государственное совещание, результатом которого стало создание «временного всероссийского правительства» в виде Директории с преобладанием в ней лиц эсеровской ориентации. Директория переехала в Омск, туда же несколько дней спустя прибыл и Колчак. Здесь для него открывалось два пути: или, как он это предполагал еще в Токио, пробраться на юг в Добровольческую армию к генералу М.В. Алексееву и разыскать находившуюся где-то там жену и сына Ростислава, или остаться в Омске – этой антибольшевистской столице Сибири и найти здесь применение своим силам. Колчак выбрал второе, веря, что «возникает какое-то сильное, объединенное правительство, которое будет в состоянии что-нибудь сделать». На таком решении сказались и полученные им в Омске известия о смерти генералов Корнилова и Алексеева и объявлении главнокомандующим Добровольческой армией А.И. Деникина. Казалось, что на юге дело борьбы с большевиками уже налажено и поставлено на твердую почву, чего нельзя было сказать о Сибири.

После некоторых колебаний в конце октября 1918 г. Колчак согласился занять предложенный ему пост военного и морского министра при Директории. Однако скоро наступило разочарование, вызвавшее просьбу Колчака об отставке: очевидна стала слабость и бездеятельность правительства, погруженность его в чисто политические проблемы, недоверие к нему в армейских кругах, видевших в Директории повторение всего того позорного, что было при Керенском. В это время у Колчака, и не у него одного, окрепла уверенность, что единственный выход из создавшегося положения – установление твердой единоличной власти, соединяющей в себе, по словам адмирала, выполнение двух функций: «верховного (военного) командования плюс верховная гражданская власть, действующая в гражданском порядке, которой можно было бы управлять вне театра военных действий».

Зревшее подспудно недовольство и привело в конце концов к государственному перевороту 18 ноября 1918 г. (Отметим еще раз, что в настоящем издании книга «Трагедия адмирала Колчака» С.П. Мельгунова начинается именно с описания этого государственного переворота, а многомесячная предыстория, в которой Колчак не принимал непосредственного участия, была сокращена.) В его подготовке и проведении принимали то или иное участие офицерские круги, представители союзнических войск в Сибири и политические деятели преимущественного кадетского направления во главе с председателем Восточного отдела ЦК кадетской партии В.Н. Пепеляевым – будущим премьер-министром правительства Колчака. В курсе развивающихся событий, правда не в полной мере, был и сам вице-адмирал. По свидетельству одного из участников событий, он «накануне переворота был предупрежден о готовящемся акте», не возражал против «реконструкции власти», но несколько колебался по вопросу о его личной диктатуре. Однако, получив заверения в бескровности переворота, на него согласился.

Переворот и был совершен бескровно, с соблюдением некоторой «легальности» и «демократичности». В его ходе лишь один солдат-чех оказался раненым. Фактически никакого сопротивления «переворотчикам» оказано не было, в настолько «безвоздушном пространстве» находилась тогда Директория. В морозную ночь с 17‑го на 18 ноября несколькими отрядами пехотинцев и казаков в различных местах Омска были арестованы члены Директории И.Д. Авксентьев и В.М. Зензинов, а также некоторые другие деятели «временного всероссийского правительства», главным образом эсеры. Через два дня они были отправлены в Китай, приняв на себя обязательство не вести политической деятельности против нового правительства.

Рано утром 18 ноября на экстренном заседании Совета министров большинство присутствовавших констатировало, что, поскольку Директория не смогла противодействовать аресту, она должна сложить свои полномочия и уйти. Затем был поднят вопрос об «объединении военной и гражданской власти в одном лице». «Кем был поставлен этот вопрос, – вспоминал Колчак, – я точно не могу сказать, но кажется, что он был поставлен одним из военных. Когда ко мне обратились, то я тоже сказал, что считаю это единственным выходом из положения. Я только что вернулся с фронта и вынес убеждение, что там полное несочувствие Директории».

Эта точка зрения была поддержана всеми. Когда же перешли к обсуждению кандидатур на место «военного диктатора», Колчак предложил провозгласить им Верховного главнокомандующего войсками Директории генерала В. Болдырева. Другие высказывались за самого Колчака. После того как Колчака попросили удалиться, Совет министров 10 голосами против 1 (за Болдырева) остановился на кандидатуре военного и морского министра. Решением Совета министров он был произведен в полные адмиралы и объявлен «временным верховным правителем».

Вступив в должность, адмирал в тот же день отдал приказ: «Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях гражданской войны и полного расстройства государственных дел и жизни, объявляю, что я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной целью я ставлю создание боеспособной армии, победу над большевиками и установление законности и порядка». Через несколько месяцев власть Колчака была признана в качестве всероссийской правительством А.И. Деникина на юге, Временным правительством Северной области во главе с Е.К. Миллером, Северо-западным правительством С.Г. Лианозова – Н.Н. Юденича, верховным уполномоченным на Дальнем Востоке Д.Л. Хорватом и несколькими почти полностью автономными казачьими атаманами (Иванов-Ринов, Г.М. Семенов, А.И. Дутов и др.).

Дальнейшая одиссея адмирала Колчака предстает на страницах труда С.П. Мельгунова, рисующего широкую панораму жизни бушующей Сибири, которая и «при Колчаке и до Колчака испытала на себе всю тяжесть проклятия, висевшего над Россией». Перед взором читателей проходят реальные приметы «конституционной диктатуры» адмирала и ее надвигавшейся «катастрофы» – политика правительства, действия на фронте, соперничество различных партий, настроение общественности, положение в городе и деревне, восстания и партизанские выступления, «атаманщина» и интервенты под различными флагами. Воссоздавая все эти приметы, автор приходит к выводам, чаще всего диаметрально противоположным тем, которые закрепились в советской исторической науке. Он доказывает, что Колчак, любивший повторять: «Дисциплина есть основание свободы» и «Мы рабы положения», никак не может восприниматься в качестве главного реакционера так называемой «русской Вандеи», а, наоборот, должен расцениваться, как человек, сдерживавший «сползание режима в сторону реставраторства». «Колчаковщина», проясняет Мельгунов, появилась «задолго до Колчака… Колчак в ней неповинен, и поэтому следовало бы этот термин похоронить в истории».

Очень важен и другой вывод автора: «Власть адмирала Колчака держалась только русскими силами. Исключительно русские войска были на антибольшевистском фронте». Что касается союзников, в особенности чехов, то Мельгунов прекрасно показывает их двусмысленную роль в развитии событий, оригинальную «нейтральность», переросшую в конце концов в прямое предательство ими и самого адмирала и его дела. Истоки такого поведения интервентов Колчак определил как-то в одном доверительном разговоре: «Мое мнение – они (союзники) не заинтересованы в сильной России… Она им не нужна».

Мельгунов разъясняет в своей книге и особую роль в приближении «сибирской катастрофы» эсеров, деятельность которых не позволяла часто определить, «где кончались эсеры и начинались большевики». «Сибирские эсеры, – подчеркивает автор, – были главнейшими противниками власти верховного правителя, и их дезорганизаторская работа в тылу армии, которая сражалась с большевиками, являлась едва ли не основной причиной крушения того дола, которому служил Колчак».

Признавая многие «грехи» адмирала, Мельгунов вместе с тем снимает с него надуманную вину в том, будто бы за все ужасы, творившиеся в Сибири, ответственен «сам Колчак». Гораздо больше для понимания как белого, так и красного террора, дает следующий вывод автора: «Подлинная правда требовала бы признания общей ответственности за ужасы гражданской войны».

Книга С.П. Мельгунова «Трагедия адмирала Колчака», естественно, не может дать полный и исчерпывающий ответ на самый сложный вопрос о многогранных причинах крушения власти адмирала, сумевшей, казалось бы, объединить все антибольшевистские силы в период их наибольших успехов. Помочь в решении этого вопроса могут, в частности, другие труды из безбрежной исторической библиотеки русского зарубежья. Один из них – изданный еще в 1990 г. в СССР «Дневник» барона А. Будберга, исполнявшего некоторое время обязанности военного министра в правительстве Колчака. Написанные автором с изрядной долей ядовитого сарказма эти дневниковые записи прекрасно выявляют наблюдательность и проницательность барона, в том числе в оценке личности Колчака.

Когда из Омска пришли лишь самые первые известия о перевороте 18 ноября, Будберг заметил в своем дневнике: «…Очевидно, что это будет очень скверный диктатор – для диктатуры одной импульсивности и вспыльчивой решительности очень недостаточно». Но вот проходит лишь три недели, и барон записывает нечто совсем иное: «Каков бы ни был Колчак, но омская обстановка выдвинула его к власти, ведущей смертный бой с большевизмом, и сто раз проклят тот, кто восстает на него и этим помогает большевикам. Все, в ком есть честь, любовь к родине, обязаны сплотиться около адмирала и своим трудом, своими достоинствами покрыть его недостатки».

Одну из основных причин крушения власти Колчака Будберг видел в том, что «какой-то злой рок» преследовал адмирала «в составе его главнейших помощников». «Все горе в том, – писал барон 11 мая 1919 г., – что у нас нет ни настоящего главнокомандующего, ни настоящей ставки, ни сколько-нибудь грамотных старших начальников. Адмирал ничего не понимает в сухопутном деле и легко поддается советам и уговорам… во всей ставке нет ни одного человека с мало-мальски серьезным боевым и штабным опытом; все это заменено молодой решительностью, легкомысленностью… презрением к противнику и бахвальством». 7 июня того же года Будберг дополнил эту картину новыми штрихами: «Адмирал, по-видимому, очень далек от жизни и – как типичный моряк – мало знает наше военно-сухопутное дело… Между тем по всему чувствуешь, что этот человек остро и болезненно жаждет всего хорошего и готов на все, чтобы этилу содействовать, но отсутствие знания, критики и анализа не дает ему возможности выбиться на настоящую дорогу; личного и эгоистического у адмирала, по-видимому, ничего нет… По внутренней сущности, по незнанию действительности и по слабости характера он очень запоминает покойного императора» (Гуль Р. Ледяной поход; Деникин А.И. Поход и смерть генерала Корнилова; Барон А. Будберг. Дневник. М., 1990, c. 233, 237, 238, 251–252, 272–274).

Примерно такую же, но еще более критическую оценку личности «Верховного правителя» можно встретить в интересной книге генерал-лейтенанта Д.В. Филатьева (1866–1932), являвшегося в конце 1919 г. помощником главнокомандующего колчаковской армии, под названием «Катастрофа белого движения в Сибири. 1918–1922. Впечатления очевидца» (Париж, 1985). Эта книга была написана автором во Франции в 1931–1932 гг., почти одновременно с книгой Мельгунова, и до сих пор не издана на родине генерала.

Отдав должное несомненным достоинствам Колчака («благородный рыцарский характер», «смелый и скромный» человек с «необычайной энергией, исключительным знанием дела» и т. д.), Филатьев отмечал, что исследователи минувшего никогда не найдут в деятельности адмирала одного: «злой воли или себялюбия. С этой стороны Колчак кристально чист; до конца своих дней он оставался чистым идеалистом и убежденным рабом долга и служения Великой России». И можно только согласиться с генералом, что «не вина Колчака, если он – выдающийся моряк – оказался совсем несведущим в военно-сухопутном деле и вынужден был слушать советы других, которые оказались не на высоте задачи. Не его также вина, что на его плечи свалилось огромнейшее дело, требовавшее большого и всестороннего опыта по гражданскому управлению, какового опыта у него быть не могло и не оказалось у его помощников. Он не искал власти, она сама к нему пришла вследствие ореола, которым было окружено его имя задолго до того, как он случайно оказался в Омске в момент избрания диктатора. Трагедия Колчака, а вместе с тем и трагедия России, – писал Филатьев, как бы вторя Мельгунову, – явилась результатом чрезвычайно сложной и запутанной обстановки и совокупности самых разнородных сил, тянувших общее дело в разные стороны» (Указ. соч. С. 16–17).

В своей книге Филатьев, в сущности, вынес адмиралу очень суровый приговор. По словам генерала, дело, за которое взялся Колчак, «оказалось ему не по силам», он его «бессознательно погубил», сумев «растратить доставшееся ему богатое имущество, без славы, без почестей и без ратных подвигов» и не сделав «ничего за недостатком знания, умения и твердости характера». Думается, мы должны прислушиваться сегодня и к этим оценкам, доносящимся из среды русской эмиграции первой волны, чтобы не броситься из одной крайности безоговорочного очернения личности Колчака в другую крайность его безудержного возвеличивания.

Особый интерес книга Филатьева вызывает еще и потому, что в ней автор попытался суммировать те ошибки и промахи адмирала и его помощников, которые привели к катастрофе Белого движения в Сибири. Назовем лишь основные из них: разгул «атаманщины», разлагавший армию и тыл, выбор неверных стратегических планов и направлений наступательных действий, череда различных более мелких военных упущений, не сдержанные, «по линии наибольшего сопротивления», отношения Колчака с союзниками России по Антанте, внутренняя политика, вызывавшая зачастую появление «врагов в тылу» – среди рабочих и крестьянства, разложение чешских и союзнических частей.

Будем надеяться, что дальнейшее серьезное исследование сибирской эпопеи Белого дела еще впереди. Мы же коснемся в заключение финала одиссеи адмирала Колчака, который, по словам Филатьева, «за свои ошибки жестоко расплатился мученической кончиной». Ровно год стоял адмирал у руля государственного корабля, метавшегося по волнам бушевавшей русской жизни, пока воля обстоятельств не заставила его покинуть Омск и застрять, так же как последнего императора, на железнодорожных перегонах в отрыве и от своего правительства, и от своих войск. 27 декабря 1919 г. при явном попустительстве руководителей союзнических контингентов в Сибири адмирал был фактически пленен чехами на станции Нижнеудинск (в это время он за одну ночь поседел), а затем, 15 января 1920 г., передан в распоряжение Политического центра, пришедшего к власти в Иркутске в результате восстания. Эсеровский Политцентр был лишь переходной ступенькой к большевистскому Военно-революционному комитету, который, взяв переданную ему власть в Иркутске 21 января 1920 г., получил «по наследству» и Колчака.

Это событие не оставляло никаких сомнений в дальнейшей судьбе адмирала, его неминуемой голгофе. Большевики не отличались особой щепетильностью к своим врагам, тем более такого масштаба, однако, как это делалось уже не раз, они вновь попытались представить дело так, будто официальная ответственность за смерть «верховного правителя» лежит не на центре, а на местных властях. Вспомним, что именно таким образом они поступили при уничтожении представителей Дома Романовых. Приведем лишь некоторые факты и документы, которые не были известны Мельгунову и поэтому не использовались в его книге.

Еще до перехода власти в Иркутске к большевикам, 17 или 18 января 1920 г., в Иркутский губком большевистской партии по телеграфу через И.Н. Смирнова, члена Реввоенсовета 5‑й армии Восточного фронта и председателя Сибревкома, было передано указание В.И. Ленина при первой же возможности направить Колчака в распоряжение Реввоенсовета 5‑й армии для последующей отправки в Москву, где мог быть проведен «народный» суд над адмиралом. Однако к Иркутску для спасения Колчака рвались войска генерала Каппеля, что делало невозможной передачу адмирала регулярным частям Красной армии (они вошли в Иркутск лишь в начале марта). И вот 23 января И.Н. Смирнов сообщает В.И. Ленину и Л.Д. Троцкому: «В Иркутске власть безболезненно перешла к Комитенту коммунистов… Сегодня ночью дал по радио приказ Иркутскому штабу коммунистов (с курьером подтвердил его), чтобы Колчака в случае опасности вывезли на север от Иркутска, если не удастся спасти его от чехов, то расстрелять в тюрьме».

Из Москвы возражений не последовало, наоборот, расстрел Колчака разрешено было произвести, учитывая местные обстоятельства. Вскоре, в начале февраля 1920 г., Смирнов приказывает исполкому Иркутского Совета: «Ввиду движения каппелевских отрядов на Иркутск и неустойчивого положения Советской власти в Иркутске, настоящим приказываю вам находящихся в заключении у вас адмирала Колчака, председателя совета министров Пепеляева с получением сего немедленно расстрелять. Об исполнении доложить». В свою очередь Иркутский Военно-революционный комитет во исполнение приказа Смирнова 6 февраля 1920 г. также постановляет Колчака и Пепеляева расстрелять.

Когда все свершилось, В.И. Ленин, «заметая следы» участия Москвы в решении судьбы адмирала, приказывает заместителю председателя Реввоенсовета РСФСР Э.М. Склянскому: «Пошлите Смирнову (РВС 5) шифровку: (шифром). Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснениями, что местные власти до нашего прихода поступили так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске. Ленин. Подпись тоже шифром. Беретесь ли сделать архинадежно?» (Знамя. 1990. № 9. С. 14–15).

Самое любопытное во всей этой истории заключается в том, что 17 января 1920 г., т. е. всего лишь за 20 дней до расстрела Колчака, ВЦИК и СНК торжественно постановили «отменить применение высшей меры наказания (расстрела) как по приговорам Всероссийской чрезвычайной комиссии и ее местных органов, так и по приговорам городских, губернских, а также и Верховного при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете трибуналов». Получается, что Колчака и Пепеляева данное постановление ничуть не касалось, как не коснулось оно и многих тысяч других врагов пролетариата, расстрелянных в первые месяцы 1920 г.

Как же совершилась казнь, произошедшая в 5 часов утра 7 февраля 1920 г.? Комендант Иркутска И.Н. Бурсак вспоминал: «Вечером 6 февраля я был вызван в ревком, там уже находился предгубчека Чудновский. Ширямов (председатель ВРК. – С.Д.) вручил нам постановление о расстреле Колчака и Пепеляева. Мы вышли и договорились с Чудновским, что я подготовлю специальную команду из коммунистов… Во втором часу я с командой прибыл в тюрьму. Через некоторое время туда подъехал и Чудновский.

Мы вошли в камеру к Колчаку и застали его одетым – в шубе и в шапке. Было такое впечатление, что он чего-то ожидал. Чудновский зачитал ему постановление ревкома. Колчак воскликнул:

– Как! Без суда?..

К 4 часам утра мы прибыли на берег Ушаковки, притока Ангары. Колчак все время вел себя спокойно, а Пепеляев… как в лихорадке.

Полнолуние, светлая морозная ночь. Колчак и Пепеляев стоят на бугорке. На мое предложение завязать глаза Колчак отвечает отказом. Взвод построен, винтовки наперевес. Чудновский шепотом говорит:

– Пора.

Я даю команду:

– Взвод, по врагам революции – пли!

Оба падают. Кладем трупы на сани-розвальни, подвозим к реке и спускаем в прорубь» (Разгром Колчака. М., 1969. С. 279–280).

А вот что писал о расстреле «верховного правителя» сам Мельгунов: «Где происходил последний акт жизненной драмы адм. Колчака? Чекисты скрывали место… Упомянутый выше М. Струйский, передававший рассказ сидевшего в тюрьме на одном коридоре с Колчаком интеллигентного солдата, говорит, что расстрел был произведен у Знаменского кладбища… Расстреливала Верховного правителя и Пепеляева левоэсеровская дружина (свидетельство Ширямова) в присутствии председателя Чрез. след. комиссии Чудновского, члена Военревкома Левенсона и коменданта города Бурсака. Вместе с Колчаком и Пепеляевым был повешен палач-китаец, приводивший в исполнение в иркутской тюрьме смертные приговоры. Большевики хотели символически запечатлеть последний акт “кровавой сибирской трагедии”, – упомянув в “истории” имя Колчака рядом с именем палача. Чувства элементарной порядочности у них не нашлось даже в этот предсмертный час. Но история пройдет мимо недостойной комедии этих кровавых паяцев… Трупы убитых 7 февраля были спущены в прорубь реки Ангары…

Смерть Верховного правителя знаменовала собой конец “губительной гражданской войны”, т. е., другими словами, организованной в государственном масштабе анти-большевицкой борьбы в Сибири… “Синяя птица”, которую искал благородный мечтатель, многими не понятый и оклеветанный, осталась таким образом несбывшейся мечтой… Колчак не был римским Юлианом, защищавшим “умирающую антику от побеждающих молодых хамов”: на развалинах старых он пытался строить новую Россию. Сравнивший Колчака с Юлианом Кратохвиль уподобил его и рыцарю крестовых походов, погибавшему в песках паляшей пустыни за призрак “святого Иерусалима”. Но разве история увидит в этом рыцаре только прозаического колонизатора? Нет, она опоэтизировала его, окружила его облик героическим нимбом защитника слабых и униженных, сделала рыцарем долга и подвига. И в этом её правда».

Мельгунов прав: «Очевидно, никогда не будет найдена могила верховного правителя», «искупившего трагедией своей жизни и героической… смертью» свои «невольные ошибки» и «чужие грехи, которых было так много в Сибири». С именем этого человека история действительно связала, как это и предсказывал Мельгунов, легенду о спасении и возрождении «национальной России», вновь переживающей ныне судьбоносные времена…

В сентябре 2014 г. автору этого предисловия удалось побывать в Иркутске и увидеть то место, где предположительно были расстреляны Колчак и Пепеляев. История как бы дохнула на меня тогда своим ледяным холодом. Но памятник Колчаку, возведенный в 2004 г. по проекту скульптора Вячеслава Клыкова неподалеку от предположительного места расстрела, рядом со Знаменским монастырем, производил совсем другое впечатление: своим общим видом он как бы примирял участников той кровавой драмы, и дело здесь не только в размещенных на постаменте фигурах красноармейца и «белого солдата», которые как будто бы застыли в раздумье и покое. Более важен сам образ Колчака, вроде бы угрюмого, твердого и решительного, но совсем не готового к новой борьбе. Это ощущение особенно явно проявляется на фоне и поблизости с духовной обителью Знаменского монастыря, существующего с конца XVII века и видевшего за это время самые различные, в том числе и самые жестокие кровавые драмы. Именно монастырь, осененный православным духом, как это не раз бывало в русской истории, оказался способным впитать в себя драматические коллизии страшного времени, молитвами перебороть их и подарить людям новые силы, чтобы идти дальше…

История часто лучше всего познается поэтическим взглядом, а не одним лишь анализом тех или иных документов и фактов. И именно в Иркутске, у слияния рек Ангары и Ушаковки я, как историк и в то же время поэт, попытался поэтически взглянуть на «колчаковскую драму», отразив это в двух своих стихотворениях. Первое из них посвящено самому «верховному правителю»:

Иркутск, 28.09.2014

А в другом своем стихотворении я попытался вспомнить о той любви, которая осенила последние месяцы жизни адмирала, даже на фоне самых смутных событий Гражданской войны, так же как когда-то ранее это случилось со многими декабристами:

Иркутск, 28.09.2014

Да, могила Колчака уже никогда не будет найдена, как это предрекал Мельгунов. Но, когда ты стоишь у памятника адмиралу на фоне Знаменского монастыря в Иркутске, то кажется, что и тело его покоится где-то здесь, неподалеку. И как же разбросало могилы и погосты лидеров и героев Белого движения по свету: от Иркутска и Омска, от Петрограда и Крыма до Харбина, Белграда и Парижа. Особенно впечатляет своим особым дыханием Сент-Женевьев-де-Буа, где воскресают печальные тени былого:

Сент-Женевьев-де-Буа, 24.03.2013

Тема революции и Гражданской войны в последнее время получает все большее освещение, и не только в исторической литературе. Много дискуссий вызвал в обществе фильм Никиты Михалкова «Солнечный удар», в котором образно и трагически показана драма русской смуты XX века. И меня как поэта этот фильм не мог не подтолкнуть к еще одному обращению к «белогвардейской» теме:

11.10.2014

Прошло уже более ста лет со дня начала в России смуты 1917–1922 гг. И нам сегодня остается лишь еще и еще раз попытаться понять, почему и как произошла эта братоубийственная драма, и что нужно делать в нынешнее время, чтобы подобное никогда не повторилось. Силы в этом осознании и движении вперед нам могут подарить лишь вера и национальное благоразумие. Не могу не привести в конце этой вступительной статьи к книге о Колчаке свои поэтические строки, родившиеся в марте 2014 г. в Белграде, в маленькой православной церкви Святой Троицы, где нашел свое вечное упокоение другой вождь Белого движения – П.Н. Врангель. Эти строки относятся к Колчаку в самой полной мере:

Трагическая жизнь Верховного правителя России еще и еще раз показывает нам, как же богата история России великими событиями и выдающимися личностями, которые главным своим долгом считали служение своей Родине, в какое бы лихолетье и смутное время им ни пришлось жить и действовать, и пусть они совершали при этом непоправимые ошибки, верили в иллюзии и были обречены на гибель. Зато им было суждено войти в легенды или самим стать легендами!

С.Н. Дмитриев,

кандидат исторических наук,

главный редактор издательства «Вече»

(1991, 2016, 2023)

От автора

Предисловие

Дело не в законах, а в людях…

А.В. Колчак

Свою книгу я назвал «Трагедией адмирала Колчака», хотя, в сущности, о личной трагедии «Верховного правителя» в Сибири буду говорить мало. А.В. Колчака я не знал и никогда не видел. Его облик рисуется мне только с чужих слов и из замечательного исторического документа, если не вышедшего из-под его пера, то непосредственно им созданного. Я имею в виду показания Колчака во время допроса следственной комиссией «революционного Правительства» в Иркутске в 1920 г. Достаточно прочесть этот литературный памятник, чтобы проникнуться величайшей симпатией к фигуре сибирского «диктатора», трагические черты которого отмечают и противники [напр., Б. Павлу в «Чехословацком Дневнике», № 269].

Да, в жизни этого человека была действительно драма. И заключалась она не только в том, что свои личные интересы он, как и многие в годы гражданской войны, принес в жертву общественному долгу. Наука влекла его к себе в юности. Отважный путешественник и исследователь-гидролог, мечтавший открыть Южный полюс и совершивший в 1903 г. смелое путешествие на Крайний Север в поисках экспедиции бар. Толля, – он был одним из тех, кто посвятил себя возрождению русского флота после японской войны. Пришла затем европейская война. С энтузиазмом Колчак погрузился в атмосферу военных действий, считая победу Германии величайшим злом для России.

В войну клином вошла революция. Тогда имя Колчака прогремело в России в связи с командованием Черноморским флотом. Месяцы тяжелой эпопеи гражданской войны, и «истинный патриот», по выражению проф. Перса в статье «SI. Rev.» [28, VIII], оставленный всеми, гибнет в большевистском застенке.

Это драма. Но не ей посвящаются последующие страницы. Я буду говорить о трагедии всей России, о трагедии всего того движения, которое превратило в глазах одних Колчака в национального героя, а для других связало его имя с неудачной «антрепризой».

Общественная трагедия здесь переплетается с трагедией личной. Человека, чувствовавшего, по собственным словам в интимном письме к другу, «отвращение» к политике, жизнь заставила быть политиком. Человека, видевшего в политической власти «крест», жизнь заставила быть «диктатором». Рыцаря подвига, безукоризненной моральной чистоты, брезгливо сторонившегося от интриг, бурно ненавидевшего произвол (характеристика бар. Будберга), политические противники сделали как бы символом политической интриги и политического насилия, искусственно и несправедливо концентрируя около личности российского «Верховного правителя» всё то темное и мрачное, что выступало так часто вопреки воле вождей на фоне борьбы, светлой и героической, за восстановление России. Идеалист, судорожно искавший лучших путей, делался ответственным за грехи других. «Колчак, узнав о расстреле заключенных в тюрьму членов Учредительного Собрания, в смутные декабрьские дни в Омске, бился в “истерике”[1], – рассказывает с.-р. Колосов, – этот диктатор обладал вообще темпераментом истерической женщины». Но неужели Колосов, а за ним Зензинов, повторившие эти слова, не понимают, сколь неуместна в данном случае их ирония? Она лишь служит личным оправданием того, с образом которого пытаются связать темные страницы освободительной от большевистского насилия борьбы. В нем, Колчаке, была «подлинная человечность», как заметил писатель Ауслендер, дававший в Сибири общую характеристику российского «диктатора».

Колчак был диктатором sugeneris, диктатором «конституционным», диктатором, звавшим всех, кто любит Россию, к ней на помощь[2]. Допустим, что этот диктатор, засвидетельствовавший всей своей жизнью бесстрашие и решимость, человек, который переоценивал, как видно из взятого нами эпиграфа, роль личности в событиях, был человеком слабым, безвольным, легко поддававшимся чужому влиянию. Мог ли он, однако, встать вне условий, в которых должна была протекать его работа? Мог ли он преодолеть препоны, с которыми встречалась его «миссия» воссоздания России? Моя книга, приуроченная к десятилетию со дня гибели А.В. Колчака, пытается ответить на эти вопросы. Он в значительной степени имел право сказать в июне 1919 г. делегации от омского «Экономического Совещания»: «Мы – рабы положения».

* * *

Я знаю, что найдутся читатели, которые заранее откажут мне в объективном суждении. Мое политическое credo должно было заставить меня отнестись отрицательно если не к личности, то к деятельности диктатора. Того требует освященная годами демократическая традиция. Если я за ученым, бесстрашным исследователем полярных стран, одним из воссоздателей морской мощи России после поражения, проникновенным солдатом русской армии, одухотворенным какой-то почти метафизической, иррациональной, идеей «очищения» человечества через войну, почти мистически познающим гегелевскую (и отчасти соловьевскую) концепцию «счастья радости» и «единоспасительности» войны, – если я отрицаю за ним квалификацию «авантюриста», то этим уже нарушаю начала объективности, установленные скованной ложными догматами мысли. Отдавая должное, мне думается, я проявляю лишь здоровое чувство подлинной исторической объективности. Демократическим талмудистам я мог бы ответить словами Герцена: «Обличая революцию, я вовсе не был обязан переходить на сторону ее врагов». Тактика части русской демократии, по моему мнению, погубила дело Колчака… и свое. Демократия в Сибири проиграла не оттого, что попала «между молотом интервенции и наковальней советской власти»…

Моя работа не будет апофеозом Колчака. Я не буду его рисовать национальным вождем, я не назову его «русским Вашингтоном», как сделал это, быть может, опрометчиво, руководитель сибирской кооперации, старый демократ, народник-революционер А.В. Сазонов[3]. Может быть, на месте Колчака могли бы быть другие, лучшие, но их не было. В исторической обстановке того времени судьба, во всяком случае, выдвинула именно его. Он был чище и идейнее других [Будберг]. Пламенный темперамент, прямота и непосредственность, чарующая одних, создавала и врагов.

Колчак погиб, и даже показания его для потомства оказались прерванными на самом важном месте. Смерть его лежит на совести его политических противников – и не только их одних. Я говорю не о большевиках. Большевики для меня не политические противники. Под кровавыми ударами этих палачей погибли лучшие люди. Население осознало, по крайней мере, этот итог гражданской войны. Недаром несколько лет назад даже советская печать передавала сообщение о паломничестве, которое наблюдается в Иркутске на сокрытую могилу Верховного правителя. Население уверено, что могила эта вблизи насыпи у тюремного рва точно опознана…

В руки большевиков Колчак попал не в честном бою. Он расстрелян был не как военнопленный. Он был в значительной степени предан – я не боюсь употребить это слово – теми, кто шел с ним так или иначе совместно в деле, которому служил Колчак. Пусть велики будут ошибки Верховного правителя! Допустим, что именно эти ошибки привели к крушению государственного режима, им возглавляемого. Но нельзя найти объективного оправдания для действий междусоюзнического командования в дни, когда Колчак был передан новой иркутской власти и без протеста заключен в тюрьму, над которой развевался демократический флаг. Закон общественной и политической морали, гражданская и военная честь были нарушены совершившимся фактом – фактом, пожалуй, небывалым в истории. Слишком мягки слова проф. Пёрса в указанной статье: «До конца Колчак оставался верным русскому народу и союзникам. Были ли они верны ему?»

Прав П.Б. Струве, написавший однажды в «Дневнике политика» [ «Возрождение», № 252], что личность Колчака заслоняется его судьбой – его трагическим концом. Гибель Колчака – пусть даже не будет «субъективно виновных» в его конце – будет всегда ощущаться как жгучее обвинение в нелепом предательстве. Таким скорбным укором войдет она и в историческое сознание потомков…

Колчак был взят «в плен» (слова В.М. Зензинова). Этот «плен» носил слишком своеобразный характер. Так в плен не отдаются. Так в плен не берут. Без волнения не могу я читать рассказа о последних днях Колчака. И мне остается лишь удивляться узости тех представителей «революционной демократии», которые и после смерти сибирского «диктатора» пытаются всё еще сосчитаться со своим политическим противником. Впрочем, пожалуй, и удивляться не приходится – для многих из них это только тактика самооправдания.

Как бы незначительна ни была личность «печального диктатора» [парижское «Pour la Russie»], чувство элементарной политической морали и справедливости не может набросить пелены забвения на позорную страницу иркутского судилища.

Колчака судил «революционный суд». Подсудимый во всех отношениях оказался выше своих судей. И с чувством какой-то глубокой обиды и поруганной личной чести перелистываешь страницы допроса адм. Колчака. Зачем его не судили только одни большевики? Зачем на эту позорную страницу занесены, помимо коммунистов, и имена представителей партий соц. – рев. и соц. – дем.? Зачем в этой комедии суда, в этом недостойном зрелище в роли статистов, впрочем не пассивных, выдвинуты демократы? Этого пятна не смоет никакая «объективная история». Такие вещи действительно «не изглаживаются из исторической памяти».

* * *

Для того чтобы уяснить себе роль Колчака и ту обстановку, при которой протекала правительственная деятельность Верховного правителя, совершенно неизбежно обратиться к периоду, предшествовавшему диктатуре. «Колчаковщина» находилась в полной зависимости от тех явлений, которые сложились задолго еще до появления на авансцене адм. Колчака. Это вовсе не значит, что Колчак слепо следовал по путям, построенным его предшественниками. Но ему приходилось действовать и проявлять инициативу в определенной атмосфере, созданной общественными переживаниями того времени. Последние все вытекали из революции, и не от воли отдельных людей подчас зависело их изменение.

Я отсылаю читателя к своей книге «Н.В. Чайковский в годы гражданской войны». Там я старался показать общественную психологию после октябрьского переворота; изобразить позицию отдельных политических групп; начертать разброд в среде революционной демократии – ее неумение оценить в должной степени общенациональное бедствие и подчинить свои партийные интересы общенациональным целям. Лишь меньшинство в этой демократии пыталось добиться необходимого для противодействия большевикам единства. Оно разбивалось о догматическую косность переживаний других политических вождей. Всё это, скорее, предвещало неудачу противобольшевистского движения. Сибирь и при Колчаке и до Колчака испытала на себе всю тяжесть проклятия, висевшего над Россией. «Корень зла в том, – сказал Колчак 13 ноября, в бытность военным министром Директории, д-ру Павлу в Омске, – что русские никак не могут утвердиться на национальном принципе, ставя интересы партийные выше интересов своего народа. В этом отношении виноваты одинаково оба крыла: и левое и правое. Всякая политическая борьба до тех пор, пока она не стоит на национальной почве и на программе освобождения России, – вредна» [ «Чехословацкий Дневник», № 228].

Действительно, немногие сумели твердо стоять на этом «национальном принципе» в годы гражданской войны. Немногие среди социалистов могли бы подписаться под словами эсера Д.С. Розенблюма на листе автографов Уфим. Гос. Совещания: «В настоящее время я прежде всего русский, а потом социалист». Или под словами соц. – дем. П.П. Маслова (известного экономиста): для того чтобы «совершить великое дело спасения России», нужно «забыть и пожертвовать не только своими личными интересами, но и интересами отдельных групп»… [ «Красный Архив». XXXI, с. 202–203].

Я начну свой рассказ с момента, когда на горизонте России стала вырисовываться возможность восстановления Восточного фронта против Германии при содействии союзнических сил. Только вникнув в политику колебаний международной дипломатии, в раздражавшее русскую общественность балансирование между признанием и отрицанием большевизма, можно понять тот суровый (farauchement) «национализм», за который упрекают Колчака иностранные наблюдатели тогдашней сибирской жизни. «Колчак не понимал, – говорит член французской военной миссии проф. Легра, – что иностранцы необходимы для победы над большевиками» [ «М. S1.» – «Le Monde Slave», 1928, II, р. 186].

В сознании русских, боровшихся с большевиками, противогерманский фронт одновременно был и противобольшевистским. И в Сибири на первых порах, и на Волге он был облечен в демократическое одеяние. Он шел под флагом защиты разогнанного большевиками Учредительного Собрания 1917 г. Обстановка существенно отличалась от того, что история гражданской войны раскрывает на Юге. Изучение восточной эпопеи поэтому может представить особый интерес, но я буду ее рассматривать только со стороны подготовки ноябрьского омского переворота, приведшего к вручению власти адм. Колчаку. В «преддверии диктатуры» важно отметить те черты эпохи, которые создали и питали эти явления, столь несправедливо окрещенные противниками именем Колчака – между тем они сами должны признать, что «колчаковщина» появилась «задолго до Колчака». Колчак в ней неповинен, и поэтому следовало бы этот термин похоронить в истории. Мало того, читатель увидит, что демократическая власть – власть преимущественно партийная соц. – революционеров в Самаре – на практике ничем не отличалась от власти «реакционных генералов».

* * *

Вся эта эпоха не нашла еще себе исследователя. По многим вопросам нет еще необходимого даже документального материала. Приходится идти иногда ощупью и разбираться в смутных контроверсах, которыми полны мемуары действовавших лиц. История самарского Комитета Учр. Собр. (Комуч), Сибирского правительства, Директории и эпохи Колчака – всё это требует детального, подчас архивного исследования.

Моя задача могла быть только очень скромна – я хотел сделать как бы сводку появившегося уже материала. Я пытался использовать всю литературу, изданную за рубежом (отчасти иностранную), и воспользоваться главнейшим, что появилось в Советской России (в общей сложности мною использовано более 100 книг). И заранее приходится мириться с множеством «неточностей», быть может и немаловажных, которые кропотливый критик может отметить в моем труде.

В истории гражданской войны пока в значительной степени, к сожалению, приходится заниматься еще анализом отдельных фактов. По многим вопросам, как мы увидим, возможны лишь предположительные ответы: так обстоит, напр., дело с омским переворотом 18 ноября. Ясна обстановка «заговора», силы, которые действуют, но далеко не отчетлива еще сама организация переворота.

Мои «неточности» будут отчасти вытекать из того обстоятельства, что меня лично не было на месте действия, мною описываемого. Я должен выступать исключительно как историк, бытописатель, а не мемуарист, т. е. владея мертвым, а не живым восприятием. Правда, я пытался отчасти привлечь и непосредственных свидетелей путем бесед и выяснения спорных вопросов, которыми изобилует описываемая эпоха. Но живые свидетельства сами по себе и тенденциозны и противоречивы. Я пытался восполнить личные наблюдения чтением тогдашних сибирских газет, хотя бы их неполных комплектов. Повседневная печать при всех условиях так или иначе отражает обыденную жизнь. В газетах найдется материал, которого нет у мемуаристов и который не отражается в официальных документах эпохи, к тому же опубликованных в советской историографии довольно случайно и неполно.

Если у меня нет преимуществ, которыми располагает мемуарист; если мое отдаленное пребывание от места действия, при отсутствии достаточно разработанных и документальных данных, ставит меня в невыгодное положение в качестве историка того времени, то имеются некоторые преимущества и на моей стороне. Я чужд непосредственной заинтересованности мемуаристов, так часто стремящихся в изложении к политическому самооправданию. События преломляются в моем сознании не под утлом зрения действующих лиц – я всё же на сибирские события смотрю со стороны. Возможно, я не всегда верно улавливаю мотивы. Документ сухо передает факт, не давая ему пояснения и не изображая психологических основ мотивов действующих лиц. Но одно уже установление факта при современном состоянии материала мне представляется явлением положительным. Отделение легенд от происшедшего, вылущивание зерна из наросшей уже оболочки делает, как мне кажется, мою работу небесполезной и для современников, и для будущего историка этой эпохи.

Пелена искажений густо уже покрыла события недавнего еще времени. Я должен буду опровергать эти искажения. В силу этого работа моя часто, очень часто будет носить полемический характер. В силу спорности, я вынужден был подчас непропорционально много места уделять отдельным контроверсам. Я все-таки пытался посильно установить не только фактическую основу. Но в своих обобщениях и выводах я не стремился к фиктивному объективизму, скрывая собственные взгляды и настроения.

«История должна исправить, – говорит Струве, – огромную, непереносимую и жуткую в своей непонятности неправду». Я не могу, конечно, претендовать на выполнение таких больших заданий. Но я остро ощущаю то, о чем говорит Струве. Образ Колчака неотступно стоит как «какая-то неотомщенная тень». Моя книга – лишь маленькая дань погибшему за дело любви к родине человеку со стороны если не политического противника, то, во всяком случае, инако политически мыслящего. Колчак погиб «за чужие грехи». Как характерно, мы встретим эти слова не только у Гинса, но и у чешского обозревателя «сибирской драмы» Бог. Пршикрыла (1929).

Колчак был увлечен мечтой о восстановлении великой России. По словам автора известного сибирского «Дневника» бар. Будберга, Колчак «непоколебимо» был убежден, что если не ему, то тем, кто его заменит, «удастся вернуть России всё ее величие и славу». Мечта искреннего, но, быть может, «наивного идеалиста» не осуществилась. Россия всё еще в небытии… В чем причина? Думаю, что до некоторой степени ответ найдется и в фактах, которые пройдут на следующих страницах.

* * *

Автору никогда не нужно давать оружия критике. Моя книга написана несколько спешно, но мне хотелось ее выпустить к десятилетию гибели адм. Колчака. Мне думается, что многое из рассказанного здесь не было в свое время известно противникам «Верховного правителя». Закулисная сторона должна разъяснить психологию эпохи и реабилитировать память «Верховного правителя», по крайней мере, среди тех его противников, которые смогут действительно отнестись объективно.

Мне нет надобности, выпуская книгу в эмиграции, описывать ненормальные условия зарубежной работы – и прежде всего отсутствие под рукой подчас необходимых книг и материалов. С тем большей благодарностью я должен вспомнить полученное мной разрешение работать в пражском «Русском Заграничном Архиве» и содействие, оказанное со стороны всех работников Архива. Только здесь, в этом богатом уже хранилище газет эпохи гражданской войны, я мог, между прочим, хотя бы частично познакомиться с нужной мне периодической печатью.

Особо я должен отметить информацию, полученную мною от ген. М.А. Иностранцева и С.С. Старынкевича. Ряд указаний и материалов мною получены от М.В. Бернацкого, Г.К. Гинса, Н.Н. Головина, А.Ф. Изюмова, В.М. Краснова, Б.И. Николаевского, А.А. Никольского, Т.И. Полнера, Л.И. Пушковой, Н.П. Ягудки и Б.И. Элькина. Моя работа, главным образом в третьей ее части, не могла бы быть выполнена без горячего содействия В.С. Озерецковского.

Париж. 1 октября 1929 г.

Часть 1

В преддверии диктатуры