Читать онлайн Любовные драмы сестёр Гончаровых бесплатно

Катя-Коко-Катрин

Итак, начнём по старшинству.

Екатерина Гончарова, единственная из сестёр, – москвичка. И тотчас в памяти всплывает горестная замета: ведь Москва, как место рождения (верно, то было предметом некоей гордости самой Екатерины), в грядущем будет выбита на надгробной плите баронессы Катрин в эльзасском Сульце…

Но пока на календаре – счастливый 1809 год. В апреле того года и появилась на свет Катенька, её младенческий крик огласил покои московского деревянного дома с мезонином. Крестили новорожденную в начале мая в приходской церкви Большого Вознесения, что у Никитских ворот.

Вот он, первый, чуть приметный тайный знак: минет время, и в этом же храме будет стоять под венцом её младшая сестра Таша! Но до того знаменательного события пролетят годы детства и юности, осенённые младенческими забавами и девичьими грёзами.

Катенька Гончарова. Неизвестный художник. Начало 1820‐х гг.

Детство Катеньки Гончаровой (а дома её звали Коко), что известно о нём? Да почти ничего или крайне мало. В отличие от младшей Таши. Посему нелегко воскресить те унесённые Летой счастливые, а частенько и горестные дни.

Не видела девочка особой нежности от маменьки, не слышала тёплых слов от неё, скупой на ласку не только для Катеньки, но и для всех шестерых детей. Не баловал её и дедушка Афанасий Николаевич, – ведь вся его любовь досталась младшей внучке, в раннем детстве оставленной родителями в калужской усадьбе на попечении главы семейства. И как же ублажал свою Ташеньку ласковый «дединька»! Кутал любимицу в собольи шубки, дарил ей затейливые игрушки и роскошных кукол, исполнял все её желания.

Старшие же дети – Дмитрий, Екатерина, Иван, Александра и младший Сергей – росли в московском доме, что на Большой Никитской. И надо полагать их детство было не столь безмятежным и лучезарным, как у младшей сестрёнки: нрав у маменьки Наталии Ивановны кротостью и добронравием не отличался, да и у папеньки, отлучённого от управления имением, уже являлись первые признаки душевной болезни.

Так что в младенчестве, «на самом утре наших дней», где, по сути, и пробуждаются зачатки родственной любви, сестёр разлучили. И лишь когда Таше сравнялось шесть, родители забрали её в Москву, где она свиделась со старшими братьями и сёстрами.

«Сомнительная пора» Катеньки Гончаровой

Главным в мечтаниях сестёр, впрочем, как и большинства барышень (замечу, не только пушкинской поры), будущее счастливое замужество. Да, жизненный небосклон озаряла сия путеводная звезда, она манила в неведомую волшебную даль, и свет её пробивался сквозь обыденность и прозу дней.

И если младшей, Таше, не довелось испытать терзаний, сомнений и надежд увядающей девы, то старшие сёстры «насладились» ими сполна.

Однако сколько же было попыток вырваться из так надоевшего девичества! Как много задумано матримониальных прожектов! О сём можно судить по письмам Александра Сергеевича жене, да и по жалобам самих сестёр Гончаровых.

Пушкин всегда принимал живое участие в судьбах своих своячениц. «Что Коко и Азя? – полушутя спрашивал он жену, – замужем или ещё нет? Скажи, чтоб без моего благословения не шли».

Однажды Натали возмечтала о прекрасной и поэтической (!) партии для старшей сестры: выдать Катю замуж за Василия Андреевича Жуковского, друга мужа. Вот ответ Пушкина на её безвестное ныне письмо, отправленное жене в октябре 1833‐го: «Что Жуковский? Мне пишут, что он поздоровел и помолодел. Правда ли? Что же ты хотела женить его на Катерине Николаевне? И что Катерина Николаевна, будет к нам или нет?»

Коль удалось то сватовство, история сделала бы иной оборот, и, быть может, самой страшной беды не случилось. Но, увы… Прошлое пишется набело.

Екатерина Гончарова всё же была старшей, а значит, и возраст становился всё более уязвимым для замужества, – её судьба заботила домочадцев особо. Поначалу в семье надеялись, что именно она переедет в Петербург, к Пушкиным, но поселится не у них, а у тётушки и своей тёзки, фрейлины и кавалерственной дамы Екатерины Загряжской, во дворце.

Но приехать в царственный Петербург тогда Катеньке не привелось. Не случилось ей с венком из флёрдоранжа на головке и в белоснежном платье стоять под венцом с поэтом Василием Жуковским. А выпало иное: вновь провести с сестрой Александрой унылую и безрадостную зиму в калужской глуши.

Что из развлечений оставалось доступным ей? Читать, музицировать да вышивать по канве цветочные узоры и собачек. К слову, в рукоделии Катенька особо преуспела, – почиталась искусной мастерицей.

Но ни радости, ни душевного спокойствия не было: ведь когда младшая Таша венчалась с Пушкиным, Екатерине минуло уже двадцать два года. Возраст стремительно приближался к двадцати трём и давал право причислять её к «засидевшимся» в девицах. Всё смелее «грозило» ей зеркало, отражавшее чуть померкший блеск ещё молодых глаз да чуть заметные ранние морщинки вкруг них.

Портрет поэта В.А. Жуковского.

Художник К.П. Брюллов. 1838 г.

Несостоявшаяся мадам Хлюстина

«Ты пишешь, что думаешь выдать Катерину Николаевну за Хлюстина…» – ответствовал Пушкин жене, уверяя её в несбыточности сего замысла. И приводил веские аргументы, не раз повторенные ей.

Этого письма Натали к Пушкину, как и всех её писем к поэту, увы, не сохранилось, но саму суть послания легко восстановить.

Конечно же, она полагала ту партию для Кати прекрасной во всех отношениях: ведь будущий супруг сестры, сосед по имению Семён Семёнович Хлюстин, представитель достойной фамилии. Его отец – богатый калужский помещик, бывший штабс-ротмистра Уланского полка Семён Антонович Хлюстин; матушка – Вера Ивановна, в девичестве графиня Толстая. Посему предполагаемый жених Екатерины доводился племянником известному своей экстравагантностью графу Фёдору Толстому, однажды сослужившему и Натали и Пушкину добрую службу, став их сватом.

Именно он в апреле 1829‐го ввёл поэта в московский дом юной красавицы. Граф Толстой – личность колоритная. Имел необычное по тем временам прозвище – «Американец». Когда-то за свои дерзости во время первого кругосветного плавания он был ссажен Крузенштерном на один из Алеутских островов, сдружился там с аборигенами (и даже обучил их карточной игре, а себе «на память» сделал многоцветную татуировку!), потом по льдам пешком дошёл-таки до русского берега и через всю Россию добрался до Петербурга.

Ярый дуэлянт (на его счету одиннадцать загубленных жизней!), он чуть было не стрелялся и с самим Пушкиным. Слава богу, общие приятели примирили их. Заядлый картёжник, авантюрист. Прославился многими чудачествами. Но снискал славу и отчаянного храбреца: отличился в русско-шведской войне, сражался при Бородино, был ранен и представлен к ордену Святого Георгия. Не единожды был разжалован в рядовые за участие в поединках, и всякий раз беспримерной храбростью «возвращал» офицерские эполеты.

И как знать, многие из его подвигов, порой преступных, давным-давно бы канули в Лету, если бы не одно (не самое ли важное деяние в его беспокойной жизни?!) – он стал сватом Пушкина. Именно через графа Фёдора Толстого поэт передал предложение руки и сердца Натали Гончаровой, – Александр Сергеевич долго ещё помнил ту дорогую услугу.

Молодой Хлюстин, племянник графа, в отличие от дядюшки, эксцентричностью манер не отмечен. Он получил знатное образование в стенах прославленного Оксфордского университета. Служил, как и его отец, в лейб-гвардии Уланского полка, в чине поручика участвовал в турецкой кампании 1828–1829 годов.

Выйдя в отставку, покинул Россию и несколько лет жил за границей. По возвращении в родные края служил чиновником по особым поручениям в Министерстве иностранных дел. Круг интересов Семёна Хлюстина разнообразен: он состоит в Обществе испытателей природы и одновременно – в Обществе любителей словесности при Московском университете.

Дружеские отношения связали его с замечательным человеком Михаилом Фёдоровичем Орловым, участником Отечественной войны 1812 года и декабристом, – Хлюстин взялся даже перевести на французский его труд «О государственном кредите». Однако после ссоры якобы бросил свой перевод в камин.

Библиофил Хлюстин собрал в своём имении Троицкое Медынского уезда великолепную библиотеку, и сёстры Гончаровы, жившие по соседству, не раз пользовались книгами из его богатейшего собрания. Возможно, и о том не забыла упомянуть в письме мужу Натали, – зная, что подобная домашняя библиотека не оставит равнодушным и Пушкина и возвысит в его глазах будущего родственника.

Два семейства – Хлюстиных и Гончаровых – издавна связывали приятельские отношения: нередко в Троицком гостили сёстры Гончаровы, а в Полотняный с ответным визитом приезжали Семён Хлюстин с сестрой Анастасией. Думается, молодой человек оказывал Екатерине Гончаровой особые знаки внимания, иначе вряд ли сама мысль о сватовстве зародилась у Натали.

Семён Хлюстин, предполагаемый жених Екатерины. Художник П. Соколов. 1835 г.

В том же письме жене, адресованном ей в июле 1834‐го, где Пушкин отвергает намерение Натали выдать замуж Катерину за молодого соседа, он повествует о совместном обеде с Семёном Хлюстиным и дружеской беседе с ним, в коей обсуждалась предстоящая поездка в Полотняный.

Так что Натали вполне могла считать Семёна Хлюстина претендентом на роль супруга для своей Кати, и весьма достойным, если бы… Если бы довелось ей знать, что в недалёком будущем, а именно – в начале 1836 года, между мужем-поэтом и Хлюстиным вспыхнет ссора, да такая, что едва не закончилась дуэлью. Случилась она в Петербурге, когда в присутствии Пушкина и его приятелей Хлюстин имел то ли дерзость, то ли неосторожность, то ли глупость повторить нелестное мнение журналиста Сенковского о Пушкине, его намёки о якобы творческой несостоятельности поэта.

Более того, издатель литературного журнала Осип Сенковский слыл приверженцем литературных недругов Пушкина, в их числе – самого злобного, «романиста с дарованием», Фаддея Булгарина. Враждебные выпады, направленные против поэта и с лёгкостью озвученные Хлюстиным, Пушкин почёл личным оскорблением.

Дуэли не произошло лишь благодаря умному и энергичному вмешательству приятеля поэта Сергея Соболевского. В том же 1836‐м имя Семёна Хлюстина промелькнёт в «Списке лиц, желающих участвовать в издании журнала “Северный зритель”».

Век «дуэлянта» Хлюстина был недолог, умер он тридцати трёх лет от роду в Кёнигсберге и похоронен в московском монастыре. Остался его акварельный портрет: на нём молодой человек с взбитым по моде коком волос и самоуверенным, то ли презрительным, то ли вызывающим взглядом.

Есть в том несостоявшемся супружестве Екатерины Гончаровой некая мистическая связь с будущим её замужеством. И не наречённый жених Семён Хлюстин, и обожаемый ею супруг Жорж Дантес, – оба они стали фигурантами в истории двух поединков с Пушкиным. Словно Екатерина каким-то таинственным образом притягивала к себе тёмные гибельные силы.

Впрочем, это всего лишь странное совпадение…

Но и другая связующая нить протянется из Калужской губернии в эльзасский Сульц: вновь эти две фамилии пересекутся самым неожиданным образом. Родная сестра пресловутого жениха Катеньки Анастасия Хлюстина, последовавшая за супругом-французом в его отечество, прослывёт большой приятельницей барона Жоржа Дантеса-Геккерна. И поклонницей убийцы русского гения!

Но все те загадочные переплетения никому ещё не ведомы, и обретут свои зримые контуры гораздо позднее. А пока…

Пока же для Кати Гончаровой, как и для сестры Сашеньки, тянутся чредой однообразно печальные дни в калужской усадьбе, о которых она будет вспоминать из блистательного Петербурга как о чём-то совершенно невозможном: «А помнишь, на Заводе – как только наступало 9 часов, велишь принести свою лампу, тогда как теперь это тот час, когда мы идём одеваться».

Дворец в Полотняном Заводе, где коротали девичьи дни сёстры Екатерина и Александра. Фото Л.А. Черкашиной. 2008 г.

Та, иная жизнь, полная радостных чаяний, без поддержки младшей Таши, которую сёстры шутя именовали своей «покровительницей», так бы и не началась. Ах, как молили её Катя и Сашенька «вытащить их из пропасти»!

«Операция» по спасению

Приехать в Полотняный Натали мыслила ещё летом 1833‐го. Верно, её отъезд в калужскую усадьбу был решён в начале года на семейном совете. Сие известно из февральского письма Пушкина другу Павлу Нащокину в Москву: «Вот как располагаю я моим будущим. Летом после родов жены отправляю её в калужскую деревню к сёстрам, а сам съезжу в Нижний, да, может быть, в Астрахань».

А следом, в марте, Натали заключает письмо старшему брату необычными строками: «Прощай, дорогой Митинька, крепко целую сестёр, я так перед ними виновата, что уж не знаю, как у них просить прощения, скажи им, что я их по-прежнему очень люблю и жду не дождусь их обнять».

Но чем же она виновата перед сёстрами? Только лишь тем, что уже именуется госпожой Пушкиной, а они по-прежнему – всё ещё Гончаровы? Но ей ли не знать старую истину, что замужество сулит не одни удовольствия…

В начале лета из-за небывалой жары, накрывшей Петербург, Пушкины переехали на дачу на Чёрной речке. Здесь, на даче Миллера, в июле появился на свет младенец, наречённый Александром. И хотя событие то было радостным и желанным, да и поэт торжествовал, но молодая мать переживала далеко не лучшие времена: ей требовалось время, чтобы оправиться после тяжёлых родов. Так что тем летом о её путешествии в калужское имение, довольно дальнем и небезопасном, не могло быть и речи.

Да и у Пушкина планы изменились: вместо Астрахани он отправился в Оренбург и казачью станицу Берду по следам «самозванца» Емельки Пугачёва.

Натали же провела то непростое для неё лето с новорожденным сыном и годовалой дочкой на снятой поэтом даче на Чёрной речке. После первых неудачных попыток выдать Катеньку замуж хлопоты младшей Таши не ослабели, – напротив, полностью её захватили, делаясь всё жарче и настойчивей. Летом 1834 года надежда перевезти сестёр в Петербург стала самым ярким её желанием, и деятельная натура Натали проявилась здесь сполна. В письмах она чуть ли не теребит мужа просьбами, внушая ему свои сокровенные мысли.

Пушкин не медлит с ответом:

«Охота тебе думать о помещении сестёр во дворец. Во-первых, вероятно откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтобы пускаться в просительницы. Погоди; овдовеешь, постареешь – тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сёстрам быть подале от Двора: в нём толку мало. Вы же не богаты. На тётку нельзя вам всем навалиться» (11 июня 1834 г. Петербург);

«Теперь поговорим о деле. Если ты в самом деле вздумала сестёр своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет. Но обеих ли ты сестёр к себе берешь? Эй, женка! смотри… Моё мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберёшься, и семейственного спокойствия не будет. Впрочем, об этом ещё поговорим» (14 июля 1834 г. Петербург).

Письма те, полные тревоги и дурных предчувствий, отправлены Пушкиным жене из дома Оливье, что «у Цепного моста, против Пантелеймона».

Квартиру в доме капитана гвардии Александра Карловича Оливье сняла ранее сама Натали. Новая квартира большая и стоит немалых денег – 4800 рублей в год! А место-то замечательное – рядом великолепный Летний сад!

Пушкин квартиру хоть и не видел, в ту пору его в Петербурге не было, с выбором жены согласился: «Если дом удобен, то нечего делать бери его – но уж по крайней мере усиди в нём».

Судя по замечанию, похоже, инициатива переездов принадлежала Наталии Николаевне: она обживала Петербург, или «вживалась» в него, становясь истинной петербурженкой. Патриархальная Москва с её простодушными нравами, наивными барышнями-подругами, родным домом с деревянными антресолями на Большой Никитской остались в прошлом, в девичестве. Она впитывала в себя благородство памятников и дворцов Северной столицы, прелесть её садов и очарование набережных. И Петербург, будто в благодарность, отплатил памятью, сохранив на столетия дома – свидетелей былой её жизни. Жизни с Пушкиным…

Дом Оливье располагался на редкость удачно: прямо против окон квартиры Пушкиных, на другой стороне улицы – храм во имя Святого Пантелеймона. Храм – один из первых в столице, возведённый после смерти Петра I, но по его монаршему замыслу, в честь побед русского флота при Гангуте и при Гренгаме, одержанных как раз в день Святого Пантелеймона.

Дом Гончаровых в Москве на Большой Никитской. Художник А.М. Васнецов. 1880‐е гг.

Снятая квартира состояла из десяти комнат в бельэтаже, с кухней во флигеле, а также «с двумя людскими комнатами, конюшнею на шесть стойло, одним каретным сараем, одним сеновалом, особым ледником, одним подвалом для вин». И всё же была, по разумению поэта, непригодна для жизни большого семейства, включая и прислугу – нянюшек, кормилец, камердинера…

Летом 1834‐го Пушкину пришлось изрядно поволноваться. Отсюда, из дома Оливье, он отправил прошение Николаю I об отставке, и будь она принята, в будущем это грозило бы поэту большими неприятностями. Но тогда с помощью Жуковского всё удалось благополучно разрешить. Были волнения уже семейного характера, – жена мыслила перевезти в Петербург сестёр. Помимо того, что нужно было думать о другом, более просторном жилище, – переезд барышень Гончаровых сулил возможные осложнения в столь большом семействе.

Но добрая и мягкая Наташа смогла-таки настоять на своём, переубедить мужа, ведь доводы её так основательны: жизнь Катеньки и Ази без будущности горька и печальна, к тому же обе они страдают от материнских причуд и гневных придирок.

Сёстры, ободрённые поддержкой Таши, уже в феврале того года предприняли сборы в Северную столицу. Но в марте с младшей сестрой приключилась беда. Пушкин подробно описывает сие злосчастное происшествие любимому Войнычу, Павлу Нащокину: «Жена во дворце. Вдруг, смотрю, – с нею делается дурно – я увожу её, и она, приехав домой – выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить), слава Богу, здорова и едет на днях в калужскую деревню к сёстрам, которые ужасно страдают от капризов моей тёщи».

Но вот подаёт голос и сама тёща, Наталия Ивановна: «Я льщу себя надеждой, что во время моего краткого пребывания там твои сёстры соблаговолят оставить меня в покое; это единственное доказательство уважения, которое я желала бы от них иметь и которого я не могу добиться, как только оказываюсь с ними». Письмо то с нескрываемой досадой на старших дочерей предназначено Дмитрию и отправлено ему маменькой из Яропольца в октябре 1833 года.

Грустно, даже в материнской любви бедным девушкам, «брошенным на волю Божию», по их же признанию, было отказано. Жизнь их, безрадостная и однообразная, текла самым унылым образом.

Так что, отправляясь с детьми в Полотняный Завод, Наталия Николаевна надеялась склонить мать к милости, – дабы не чинила та препятствий Катеньке и Азиньке в их переезде в Петербург. Да и с братом Митей необходимо переговорить о финансовой стороне дела.

Итак, Натали с детьми благополучно достигла родной усадьбы, и три сестры после долгой разлуки наконец-то воссоединились. Объятия, поцелуи, восторги! Первая бурная радость встречи стала понемногу утихать.

Но как занимали разговоры о будущей столичной жизни Катю и Азю, как сладко замирали их сердца, внимая рассказам Таши о светских раутах, балах и вечерах, о красавце-Петербурге, его набережных, соборах, дворцах!

Пушкина держат в столице дела, хотя он всем сердцем рвётся к семье, в Полотняный. И вот, наконец, в августе 1834‐го дорожная коляска поэта въезжает в усадебные Спасские ворота, и кони замирают, как вкопанные, у парадного крыльца фамильного дворца, где гостя восторженно встречают домочадцы: жена, дети, свояченицы, шурин и вся многочисленная дворня.

Две недели мирной счастливой жизни Пушкина: прогулки по парку и по берегам Суходрева, пешие и верховые, чтение старых книг в домашней библиотеке, семейные чаепития.

Незаметно истёк август, – календарь исправно повёл отсчёт сентябрьским дням. В один из них с усадебного двора резво взяли разбег целых четыре тройки, да ещё два жеребчика про запас, увозя в Москву из Полотняного Пушкина с женой, детьми и свояченицами.

Вместе с домашним скарбом погрузили на подводу и книги, взятые Пушкиным из фамильной библиотеки. Дмитрий Николаевич составил им подробный регистр: свыше восьмидесяти наименований фолиантов, многие из коих датировались восемнадцатым столетием, по истории, философии, географии отобрал для чтения и работы Александр Сергеевич.

Домашняя библиотека славилась в округе своим великолепием и богатством, да и бесчисленные её тома не пылились в книжных шкафах: к чтению наследников и наследниц Гончаровых приучали с детства. Все три сестры – Катя, Азя, Таша – слыли весьма образованными и начитанными барышнями. Возможно, и знакомые строки из «Капитанской дочки» обращены к гончаровской библиотеке:

«Редко наша красавица являлась посреди гостей, пирующих у Кирила Петровича. Огромная библиотека, составленная большею частию из сочинений французских писателей XVIII века, была отдана в её распоряжение».

Дмитрий Гончаров счёт любил и, верно, пытался подражать в хозяйских делах славному прадеду Афанасию Абрамовичу: истраченные двести рублей ямщикам на дорогу до Первопрестольной отнёс на счета семейства поэта и обеих сестер.

Проводив, как и подобало доброму брату, сестёр вначале до Москвы, а затем до Петербурга, Дмитрий Николаевич, вернувшись в Полотняный Завод, вновь раскрыл расходную книгу: «Из Петербурга до Москвы издержано – 357 р. 82 к. От Москвы до Завода – 76 р. 62 к.».

В Москве пути Пушкина и трёх сестёр разошлись: он отправился в нижегородское сельцо Болдино, а всё его разросшееся семейство двинулось в путь к Петербургу.

И как тут не вспомнить других классических героинь!

«Я всё ждала, переселимся в Москву, там мне встретится мой настоящий, я мечтала о нём, любила… Но оказалось, всё вздор, всё вздор…»

И если чеховские три сестры всем сердцем рвались в Москву, то сёстры Гончаровы, верно, беспрестанно повторяли: в Петербург, в Петербург! Ведь там круто изменится их жизнь, там встретится им настоящая любовь.

Екатерина Гончарова уезжала из отчего московского дома, верно, без сожаления и, как оказалось, навсегда. Да и родную калужскую усадьбу она покинула уже навеки. Непостижное разуму слово, в коем зашифрована сама вечность! Но о том Катеньке не дано было знать, милосердная судьба, по обыкновению, предпочла умолчать о своих намерениях.

Легко представить, как весела, как оживлённа была в те дни Катя, сколь радужным являлась ей будущность, и как торопила она младшую сестру с отъездом! Правда, сёстрам пришлось немного задержаться в Москве, пока Таша ездила с детьми в Ярополец – повидаться с маменькой.

Екатерина Гончарова. Неизвестный художник. 1820‐е гг.

Много позже нашлись любопытные записи, оставленные в доме на Никитской в том же 1834‐м:

«19 сентября. От г-на Пушкина к барышням с почты за письмо – 6 коп.»;

«21 сентября. От барышень к А.С. Пушкину по почте два письма – 78 коп.».

Право, ныне не копейки, а миллионы заплатить бы за те утраченные ныне письма Александра Сергеевича! Безвестные его послания Екатерине и Александре. Верно, трогательные, полные добрых пожеланий и надежд, коль и сёстры Гончаровы не замедлили ответить поэту.

В Северной Пальмире

Наконец, настал долгожданный день отъезда: растаяли в предутренней дымке московские заставы, промелькнули словно во сне полосатые вёрсты и почтовые станции долгой дороги.

Всё дальше и дальше знакомая Москва, всё ближе и ближе – неведомый Петербург… Как мечталось Екатерине Гончаровой поскорей увидеть дивную Северную столицу, как торопила она ямщика, усердно нахлёстывавшего лошадей!

Долгий путь позади, удивлённому взору Екатерины во всей красе явилась Северная Пальмира: невиданные прежде величественные дворцы и соборы, полные великолепия проспекты, набережные, обрамлённые чугунным кружевом, изящные мосты, переброшенные чрез каналы. Наконец-то дорожный экипаж въехал на Дворцовую набережную и остановился у подъезда внушительного каменного дома. Вот и адрес: «у Прачечного мосту на Неве в доме Баташова», что вскоре Екатерина будет указывать на конвертах, и где начнётся незнаемая ею и такая счастливая жизнь!

Новая квартира с видом на Неву и Петропавловский собор стоила поэту немалых хлопот, волнений, переговоров: в дом «господина Гвардии полковника и кавалера» Силы Андреевича Баташова Пушкин перебирался один.

Прежний владелец квартиры князь Пётр Вяземский с семейством отправился в Италию в надежде, что тёплый климат Средиземноморья, как заверяли медицинские светила, излечит его юную дочь, больную княжну Полину. Пушкин оповещал свою Наташу: «С князем Вяземским я уже условился. Беру его квартиру. К 10 августу припасу ему 2500 рублей – и велю перетаскивать пожитки; а сам поскачу к тебе».

И хотя квартира в баташовском доме стоила недёшево, шесть тысяч рублей ассигнациями в год, но выбора не было: семья стремительно разрасталась – вот и новоявленные петербурженки Екатерина и Александра переступили порог просторного жилища.

Петербургский дом Баташова «у Прачечного моста на Неве».

Фото Л.А. Черкашиной. 2009 г.

Весть о переменах в семье сына донеслась и до Пушкиных-родителей. В начале ноября 1834‐го они адресуют её в Варшаву дочери Ольге: «Наконец, мы получили известие от Александра. Наташа опять беременна. Ее сёстры вместе с нею и снимают прекрасный дом пополам с ними. Он говорит, что это устраивает его в отношении расходов, но несколько стесняет, так как он не любит отступать от своих привычек хозяина дома…»

Однако ж делать нечего, приходится и Пушкину чем-то поступаться ради спокойствия жены и будущего счастья родственниц: Коко и Азеньки.

Первые шаги в свете всегда трудны, и провинциальных барышень Гончаровых встретили в нём отнюдь не с распростёртыми объятиями. Эмоциональный отклик Екатерины, где она сравнивает себя и сестру с «белыми медведями», явившихся вдруг в столичных гостиных, живописует их положение в высшем обществе. Но совсем скоро сёстры уже не казались петербургским дамам и франтам ни «белыми воронами», ни «белыми медведями» – ведь они составляли чуть ли не одно целое с красавицей Натали Пушкиной. Снисходительная благосклонность к сёстрам-провинциалкам мадам Пушкиной стала почитаться хорошим тоном. Светское общество не вдруг, но приоткрыло двери барышням Гончаровым в желанный и такой многообещавший мир.

И если Москву называли ярмаркой невест, то Петербург, верно, считался Гостиным двором женихов. Но надежды на изменение судеб для обеих сестёр, на близкое замужество тают и меркнут подобно призрачным петербургским ночам.

Первая зима в Северной столице, по признанию Екатерины, не оправдала её заветных надежд, потому-то и показалась ей особенно скучной.

Стоит, верно, вспомнить предупреждение Пушкина, подтрунивавшего над матримониальными прожектами жены. «Ты мешаешь сёстрам, потому надобно быть твоим мужем, чтоб ухаживать за другими в твоём присутствии, моя красавица». А ведь то было сказано ещё до приезда сестёр Гончаровых в Петербург.

Однако очень уж скоро (явно не без содействия обеих тётушек Загряжских: престарелой Натальи Кирилловны и Екатерины Ивановны, весьма уважаемых при дворе и имевших там большое влияние) Катенька Гончарова прикрепила к корсажу придворного платья шифр с вензелем императрицы Александры Фёдоровны.

По традиции сама государыня вручала заветный шифр своим новоиспечённым фрейлинам. «Быть пожалованной шифром», – золотым, усыпанным бриллиантами особым знаком отличия, – о, это заветная мечта многих-многих русских барышень! Драгоценная брошь являла собой инициал императрицы: заглавную букву «А», сверкавшую бриллиантами и увенчанную стилизованной короной. Фрейлинский шифр или вензель полагалось носить на банте цвета Андреевской голубой ленты на левой стороне корсажа платья.

Прежде, до царствования Екатерины Великой, фрейлинских вензелей не было: придворные дамы жаловались осыпанными бриллиантами портретами-миниатюрами своих государынь. Не обошёл вниманием историю шифра в России и Александр Сергеевич: «При Елисавете было всего три фрейлины. При восшествии Екатерины сделали новых шесть – вот по какому случаю. Она, не зная, как благодарить шестерых заговорщиков, возведших её на престол, заказала шесть вензелей, с тем, чтоб повесить их на шею шестерых избранных. Но Никита Панин отсоветовал ей сие, говоря: “Это будет вывеска”. Императрица отменила своё намерение и отдала вензеля фрейлинам».

Так что в декабре 1834 года на придворном платье свояченицы поэта Коко (фрейлины императрицы и великих княгинь облачались в платья красного цвета, фрейлины же великих княжон – голубого) заиграл драгоценными искорками заветный вензель.

Портрет фрейлины императрицы Александры Фёдоровны. В такой придворный наряд была облачена и Екатерина Гончарова

«Тётушка была так добра сделать мне придворное платье, а это стоит 1900 рублей, я просто счастлива, что она пришла мне на помощь, потому что не знаю, как бы я осмелилась обратиться к тебе с такой большой просьбой…» – делится с братом Екатерина. Она искренне благодарна тётушке, – Екатерина Ивановна Загряжская, впрочем, как и всегда, поспешила помочь племяннице.

Итак, отныне она, Екатерина Гончарова, в недавнем московская барышня, – фрейлина государыни Александры Фёдоровны. И на удивление многим, удостоилась ласкового и благосклонного приёма, оказанного ей, столь незнатной дворянке, августейшей четой.

Будто сквозь мглу веков прорезался, зазвучал восторженный голос самой Екатерины: «…Я была представлена Их Величествам в кабинете императрицы… Несколько минут спустя, как вошла императрица, пришёл император. Он взял меня за руку и наговорил мне много самых лестных слов… и вот в свите Их Величеств я появилась на балу. Бал был в высшей степени блистательным».

День тот, поистине значимый в имперской России, – 6 декабря 1834 года, день Николы зимнего, небесного покровителя императора Николая, и праздновался он весьма помпезно. Начинался с торжественного молебна в придворной церкви, а завершался пышным балом. Вся петербургская знать в тот праздничный декабрьский день стекалась к Зимнему дворцу. Улицы и площади близ дворца буквально запружены дорогими каретами с фамильными гербами и гайдуками на запятках.

К слову, Пушкин не счёл для себя возможным явиться в день тезоименитства Государя во дворец. И раздумья свои по этому поводу поведал лишь немому «собеседнику» – дневнику: «Завтра надобно будет явиться во дворец – у меня ещё нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами – молокососами 18‐летними. Царь рассердится – да что мне делать?»

Нежелание ехать во дворец вовсе не в отсутствии мундира, а в самой возможности облачиться в него, столь ненавистного поэту. Вот и свояченица Коко замечает, что Пушкин «сказался больным, чтобы не надевать мундира».

«Я всё-таки не был 6‐го во дворце, – вновь признаётся в дневнике поэт, – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта». Видимо, император Николай всё же смягчился, и ни фельдъегерь, ни лейб-медик Николай Фёдорович Арендт в дом на Дворцовую набережную посланы не были.

А Катенька не устаёт восхищаться: «Бал был в высшей степени блистательным, и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала всего два французских танца… Она танцевала полонез с императором; он, как всегда, был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чём состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем; впрочем, красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу».

Отдадим должное Екатерине Гончаровой: она наблюдательна, хорошо владеет пером и не ленится это делать, особенно в письмах к старшему брату.

Итак, своим тактом и обаянием Натали в тот вечер сумела отвести возможные неприятности, грозившие мужу.

Катенька счастлива, да и настроение у неё радостное, приподнятое, словно и не было прежних печалей, скучных тягостных дней! Ей хочется говорить, говорить без устали: «Мы уже были на нескольких балах, и я признаюсь тебе, что Петербург начинает мне ужасно нравиться, я так счастлива, так спокойна, никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому я, право, не знаю, как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и её мужа за всё, что они делают для нас, один Бог может их вознаградить за хорошее отношение к нам».

Забегая вперёд, так и хочется воскликнуть: сумела-таки Катя «отблагодарить» Пушкиных, да ещё как!

В декабре того же 1834‐го с фрейлиной Гончаровой приключился пренеприятный казус. Пушкин столь возмущён тем происшествием, что описал его в дневнике: «В конце прошлого года свояченица моя ездила в моей карете поздравлять В.К. (речь идёт о великой княгине Елене Павловне. – Л.Ч.). Её лакей повздорил со швейцаром. Комендант Мартынов посадил его на обвахту – и Кат. Ник. принуждена была без шубы ждать 4 часа на подъезде. Комендантское место около полустолетия занято дураками; но такой скотины, каков Мартынов, мы ещё не видали».

Не раз бедной Екатерине Николаевне придётся ловить на себе косые взгляды придворных дам, их мелочные знаки неуважения к «выскочке-провинциалке», непонятно за что «одарённой» фрейлинским шифром!

Однако, сёстры Гончаровы довольно быстро привыкли к Петербургу, к его насыщенной, полной удовольствиями светской жизни, и почувствовали себя истинными петербурженками. Вместе с младшей Ташей и её прославленным мужем-поэтом (барышням никак нельзя без сопровождения!) появляются на домашних вечерах, на всевозможных торжествах и увеселениях.

Вот лишь некоторые из тех зимних балов, где семейство Пушкиных-Гончаровых видели вместе: 6 января – на маскараде в Зимнем дворце, где кавалеры предстали в мундирах времён царствования Павла I; 7 или 8 января – на балу у графа Алексея Бобринского; 31 января – на дипломатическом рауте у графской четы Фикельмон. Недаром и Надежда Осиповна, мать поэта, не преминула с лёгкой укоризной заметить: «Натали много выезжает со своими сёстрами…»

«Трёхбунчужный паша»

Ничто не может омрачить настроения Екатерины, даже полученная весною 1835‐го весть о кончине родной бабушки Надежды Платоновны, урождённой Мусиной-Пушкиной. «Мы узнали вчера от Пушкина, – пишет она, – который услышал это от своей матери, о смерти Бабушки, однако это не помешает нам поехать сегодня вечером на “Фенеллу”. Царство ей небесное, но я полагаю, было бы странно с нашей стороны делать вид, что мы опечалены, и надевать траур, когда мы её почти не знаем».

Довольно-таки характерный штрих к образу Катеньки – что ж, горькое известие не заставит ни её, ни Александру отменить посещение оперы. И тому тотчас находится оправдание: «почти не знаем». Быть может, имела место затаённая обида, ведь бабушка Надежда Платоновна изволила пенять внучкам, что они, уехав в Петербург, бросили в Москве больного отца без попечения. Письмо то было адресовано в Зимний дворец на имя Екатерины Загряжской с просьбой «покорнейше доставить Катерине Николаевне Гончаровой». Посему, видно, обиженная укором бабушки, старшая её внучка столь бездушно, что не делает ей чести, и приняла скорбную весть.

Вид с балкона квартиры Пушкиных-Гончаровых на Неву и Петропавловскую крепость. Фото Л.А. Черкашиной. 2009 г.

…Пушкин и три сестры. Как часто отныне их видели вместе в театрах, на балах, званых обедах! И верно, то было многим непривычно: встретить одинокого прежде поэта в окружении трёх граций. По сему поводу в свете немало злословили и подтрунивали. Но, пожалуй, самая известная острота, что перелетала по светским гостиным, вызывая неизменные улыбки, принадлежала Жоржу Дантесу. Так, однажды Дантес, встретив Пушкина с женой и двумя свояченицами при входе в бальный зал, весело воскликнул:

– Voila? le pacha a? trois gueues (вот – трёхбунчужный паша)!

Шутку француза, где его, главу семейства, окрестили «главой гарема», Пушкин оценил: он от души хохотал.

На самом деле, и Пушкин о том ведал, трёхбунчужный паша по «Табелю о рангах» соответствовал генерал-аншефу армии Российской империи. Сам же бунчук – знак власти – являл собой древко с привязанным хвостом коня или яка, почитался у османов штандартом до создания регулярной армии и флота.

На верху древка красовался набунчужный знак – металлический шар или полумесяц, а ниже крепились конские хвосты, иногда заплетённые в косы и окрашенные в синий, красный и чёрный цвета. Впереди османского паши (коли тот исполнял обязанности визиря) оруженосцы торжественно несли бунчук, на конце коего развевались три конских хвоста, посему-то визирь имел титул трёхбунчужного паши. А вот перед самим султаном несли уже бунчук с семью хвостами!

…Да, поначалу беззаботно-весёлый и остроумный Жорж нравился Пушкину, а озорные его шалости и ребячества забавляли. И Дантес на правах доброго приятеля принят был в дом поэта.

Вновь, как в юные годы, три сестры вместе и неизменно обращают на себя внимание. Так, Софья Карамзина, сообщая брату Андрею в Париж о прошедших своих именинах и перечисляя гостей, кто приехал её поздравить, упоминает о «невообразимых талиях» и красоте всех сестёр: Пушкиной и Гончаровых.

Удивительно разнятся мнения современников о внешности Екатерины Гончаровой, словно речь идёт о разных людях! И если Софья Карамзина восхищена её изяществом, то барон Павел Вревский, деверь милой Зизи, не усматривал его в Катрин Гончаровой, уподобляя её… «ручке от метлы». Что и говорить, весьма оскорбительное сравнение! Зато он же, барон Вревский, «знаток женской красоты», иного мнения об её младшей сестре: «…На балах дворянства жена Пушкина – замечательная из замечательнейших среди столичных красавиц».

Право, Катенька, хоть и считалась довольно миловидной особой, но как и Александра, проигрывала в сравнении с младшей сестрой. В свете шептались о ней как о «некрасивой, чёрной и бедной сестре белолицей, поэтичной красавицы». Кажется странным, что Екатерину именуют «чёрной», будто речь идёт о представительнице негроидной расы. Но нет, «виной» тому лишь смуглый цвет её лица, что почиталось тогда большим недостатком для светской барышни.

И та же острая на язычок Софи Карамзина язвительно вопрошала по поводу Екатерины и мнимых ухаживаний за ней Дантеса, не сводившего глаз с Натали: «…Ибо кто смотрит на посредственную живопись, если рядом – Мадонна Рафаэля? А вот нашёлся охотник до этой живописи…»

Что ж, кодекс чести средь дам иной, не схожий с мужским, – они умели ранить скрытно и очень больно. Не могла и помыслить стареющая дева Софья Николаевна, что её нелестные замечания в частных письмах станут достоянием пушкинистов и целой армии читателей, будут цитироваться и в научных трудах, и в школьных сочинениях!

Но есть и другие, не столь известные суждения. Одно из них принадлежит художнику Александру Средину, гостившему у Гончаровых в начале двадцатого столетия: «Среди портретов, находящихся на Полотняном Заводе, имеются два, изображающие Екатерину Николаевну. На одном – бледной акварели – она представлена молоденькой девицей; быть может, он близок ко времени первого пребывания Пушкина на Полотняном, в середине мая 1830 года, вскоре после того, как он стал женихом Наталии Николаевны. Круто завитые тёмные букли обрамляют её розовое личико; глаза смотрят доверчиво и, пожалуй, немного наивно, черты её лица довольно правильны, а шея и посадка головы очень красивы. Радужный лёгкий шарф окутывает худенькие девичьи плечи».

Замечу – то взгляд художника!

Иное мнение, очень схожее со здравым взглядом его сына-поэта, принадлежит Сергею Львовичу: «Видел я одного Александра, Натали и двух её сестёр, которые очень любезны, однако далеко уступают Натали в красоте…»

Да, мешает сёстрам, и очень мешает, сама того не желая, добрая и любящая их Наташа.

На Чёрной речке

Важное событие для всей семьи: четырнадцатого мая 1835 года Натали разрешилась сыном, наречённым Григорием. По словам поэта, она «мучилась дольше обыкновенного», но опасности для самой роженицы доктора не усматривали.

Благодаря Екатерине можно узнать о точном времени рождения её племянника: «Спешу сообщить тебе, дорогой Дмитрий, о благополучном разрешении от бремени Таши; это произошло в 6 часов 37 минут вечера. Она очень страдала, но, слава Богу, всё прошло благополучно».

В июне всё семейство Пушкиных-Гончаровых переезжает на дачу на Чёрной речке. По сему поводу Катя и Сашенька просят брата Дмитрия прислать им из «полотняных» верховых лошадей для прогулок и одну лошадь для Пушкина.

Верно, Екатерина надеялась блеснуть искусством наездницы не только перед местным обществом, – ведь совсем неподалёку от Чёрной речки, в Новой Деревне, стоял кавалергардский полк, а значит и обаятельный Жорж мог оценить её безупречную грацию всадницы! А наездницей она считалась отменной. Нет, не зря в Полотняном ещё волею дедушки Афанасия Николаевича был заведён Конный двор, где искусные берейторы обучали юных барышень Гончаровых премудростям верховой езды. Да и на породистых кровных жеребцов дедушка не скупился, его Конный двор славился на весь Медынский уезд, а, быть может, и на всю Калужскую губернию.

…Тем летом сестёр ожидало множество увеселений. Пожалуй, самыми яркими при царском дворе почитались петергофские праздники в честь именинницы-императрицы Александры Фёдоровны (и в честь её символа – «Белой розы»), что ежегодно давались в первый день июля.

На празднике 1835 года Пушкин – вместе с женой и свояченицами. Очевидец Василий Ленц, вспоминал: «Двор длинной вереницей линеек совершал процессию среди этого моря огней. На одном из этих диванов на колёсах я увидел Пушкина, смотревшего угрюмо». И молодой граф Владимир Соллогуб не поленился записать о памятной встрече: «Пушкина я видел в мундире только однажды на петергофском празднике. Он ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его несколько потёртая альмавива драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами. Из-под треугольной его шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным». Сам же граф и объясняет недовольство Александра Пушкина: «Его видели десятки тысяч народа не в славе первого народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев». Да, было от чего впасть в уныние…

Но все взоры мемуаристов прикованы лишь к поэту, и никто из них не упомянул ни о Натали, ни о её сестрах. А ведь госпожа Пушкина ехала в том же экипаже, что и её прославленный муж, и, надо полагать, сияла молодостью и красотой. Чему подтверждением письмо Надежды Осиповны дочери Ольге: «Натали, говорят, была очень хороша…» Принарядились для сего торжества и Катенька с Азей, но в блестящей праздничной кутерьме, увы, никем не замечены.

Вероятно, Екатерина Гончарова, облачённая в придворное платье с бриллиантовым шифром на корсаже, ехала в отдельном, «фрейлинском» экипаже.

Вечером того памятного дня Пушкин с красавицей-женой и свояченицами – на пышном балу в Петергофском дворце. И более Александру Сергеевичу на торжествах в честь «Белой розы» – русской императрицы Александры Фёдоровны, – побывать не довелось.