Читать онлайн Прощание. Повести и рассказы бесплатно

Карамелька

Мы ходили по степи на дачу с бабушкой.

Иногда она бесила меня, а я – ее.

Радовали только карамельки «взлетные», которые она давала мне по дороге.

Так и ходили, расстояние отсчитывая карамельками, а не километрами.

А когда она ушла насовсем, я зачем-то надела ее плащ. Я знала этот плащ чуть ли не со школы. Его ей подарил кто-то.

Меня очень злило, что ее уже нет, а плащ останется. И будет здесь еще много лет, а может, еще кто-то посмеет его носить, но не она.

Мне захотелось почувствовать ее объятья. Вспомнить ее теплую рыхлую спину и руки. И я надела этот плащ и засунула руку в карман. Там был фантик от шоколадной конфеты «Буревестник» и карамелька «Взлетная».

И я точно знаю, что она лежала там для меня.

Платье

Мне было лет пять, когда в городе появилась первая церковь. Забрали дом у горисполкома, выписали батюшку, и православие официально настало.

Бабушка водила меня с собой по случаю. Там было скучно, душно и тесно, особенно в дни службы. Особенная и жесткая пытка для пятилетнего человека.

Не сиди, ты что, бабка столетняя?

Не вались, что, стоять не можешь?

Не дергайся.

Не зевай, бес залетит.

Делать было нечего, и я убегала во двор трогать котов.

Или рассматривала иконы, но их было мало.

Веселей всего было, когда батюшка надевал праздничную ризу.

Я погружалась взглядом в парчовую ткань и мысленно раскраивала ее на кукольные платья.

Вот этот кусок можно собрать, и получится юбка. Отсюда отрезать – и будут рукавчики, а из переливающихся пуговиц можно сделать диадему.

Затем приступала к камушкам в виде креста на клобуке и к концу богослужения уже выковыривала из него все. Они хорошо шли на серьги и ожерелья.

Когда кроить надоедало, я гуляла по орнаменту: погружалась в узоры, перепрыгивала с золотых нитей на цветные переплетения, пускала по блестящим дорогам автобусы и машины.

Скоро я уже знала все наряды нашего батюшки. Особенно любила красно-золотой, торжественный и очень хотела из него платье.

Богородица

Когда я училась в начальной школе, мама уже работала в котельной.

Тогда Казахстан стал независимым и у нас появились тенге вместо рублей.

Но зарплату вдруг перестали платить деньгами. Давали какую-то мелочь монетами и продукты в счет оклада.

Хлеб, молоко и кефир. Редко – колбасу. И это был праздник!

Я носила домой хлеб и кефир с маминой работы. Шла по большой трубе, которая подавала горячую воду в город.

Идти по трубе, перепрыгивая стекловату, – в этом было что-то героическое.

Горячий хлеб был вкусным, кефир тоже. По дороге я садилась на трубу, смотрела на степь и ела свой груз. До дома доживала только половина поклажи.

Как-то дали мешок сухого молока, и все стали варить «сникерс» – варево из сахара, какао, арахиса и сухого молока. Было вкусно, но главное – сладко.

Иногда давали муку в мешках и сахар. Это было хорошо. Не надо было идти на базар и покупать все там за живые деньги.

Надо было как-то жить дальше, и мы как-то жили.

Пенсию у бабы тоже задерживали. Продукты перечислением спасали, но не полностью.

Баба заняла денег и пошла к «Юбилейному» торговать жвачками и шоколадками.

Love is…, Albeni и Luna приносили живые деньги. А мне хотелось сладкого, и я иногда воровала у бабы из сумки ее товар.

Как-то она раскрыла меня и отругала. Она говорила, говорила, а в голосе было слышно бессилие, боль и большая усталость от такой жизни. Мне стало стыдно, острый ком вонзился в горло, но заплакать так, чтобы стало легче, я не смогла.

Потом ей предложили заработать «посерьезнее» – продавать водку и спирт под прикрытием детских сладостей.

Это было выгоднее, и баба согласилась, хоть это было и незаконно. А иногда даже опасно – бабок грабили, били и отнимали товар.

Как-то подошли двое и спросили: «Водка есть?»

Она сказала «есть», но ее голос был совсем другим. Я ему не поверила. Это был чужой голос. Писклявый и испуганный.

Двое сказали, что им нужно бутылок шесть, и она снова сказала «есть».

Но с собой столько не было. Мы быстро собрали ее прилавок-коробку и сели к ним в большой старый автобус.

В автобусе она сжалась и взяла меня за руку. Всю дорогу у нее было застывшее выражение лица. Только глаза тревожно следили за двоими и дорогой. Она боялась, но я этого не поняла. Мне было интересно все – пустой автобус, поездка, странные люди.

На первой остановке один из двоих вышел и зашел с сумкой. В сумке было несколько палок сырокопченой колбасы. Мы получили первую часть гонорара бартером. Колбаса пахла изумительно. Это была отличная колбаса. Мы давно не видели такой.

Потом поехали дальше. Страх на ее лице не растаял до тех пор, пока она не отдала им бутылки и не получила деньги.

Баба расслабилась и оживилась только к вечеру. Я услышала, как она рассказывала маме на кухне, что боялась от начала и до конца сделки – что увезут за город и убьют, нападут, что ударят по голове и отнимут товар, деньги или что они из милиции и ее посадят в тюрьму.

И тогда я поняла, почему дрожал ее голос, почему она в автобусе была так сжата и собрана и почему так напряженно суетились ее глаза. И мне тоже стало страшно. За нее и за то, что она делала. А еще стало горько и обидно за нашу уязвимость и беззащитность. Слов я тогда таких не знала, но очень хорошо ощутила в этот момент. Словно мы все трое: Валентина, Галина и Виктория, стояли голые на холодном северном ветру и некому было нас укрыть от холода и нужды.

Но потом баба покаялась об этом на исповеди и навсегда завязала. В православной церкви ей дали работу – помогать батюшке с домашним хозяйством. А по вечерам мы с ней читали «Богородица, дево, радуйся» и молились за нас твоих – за Валентину, Галину и Викторию.

Дорога

Если дорога уходит за горизонт, можно смотреть на нее бесконечно.

Каждую смену в котельной я выходила и залипала на голую степь с асфальтовой лентой.

Долго стоять было нельзя, особенно если старший оператор – не мама. Могут пожаловаться, что бездельничаешь на смене. Интриги в кочегарке – покруче Санты-Барбары. Люди готовы были спать с начальством, доносить и предавать ради премии в три тысячи тенге. А на мое место с окладом в десятку дышало в спину минимум трое. Они ждали, что я уйду в декрет, уеду или просто растворюсь, чтобы надеть мои столетние резиновые сапоги, драную телогрейку и впиться руками в шланг с кипятком. И никому не отдавать, потому что придут другие голодные.

Там тоже было иногда приятно. Когда под ногами не путалось начальство и можно было сделать что-то для себя. Золотое время без камер видеонаблюдения.

Нужно было отрегулировать уровень воды в деаэраторе, добиться подходящей жесткости воды – и отправиться в горячую деревянную парилку. А там – спа. Скрабы из овсяных хлопьев и медовые масочки. И покой.

Расстелешь полотенце, возляжешь на горячие доски и чувствуешь, как каждая из мышц спины сладко тянется и расслабляется. Даже пелось там, прямо в парной. Голосишь и любуешься звуком, который скачет по дощечкам.

Иногда я убегала смотреть на дорогу. Днем было видно, как по ней пролетают машины и тащатся грузовики. Ночью они все превращались в огоньки: желтые – значит, кто-то приехал. Красные – значит, кто-то уезжает из этой дыры в большую жизнь.

«Когда-нибудь и я так же уеду, – думала я, – так же уеду».

Талас

Каждый уважающий себя музыкант должен пройти кочегарку, нищебродские квартирники и испытать на себе чары вина «Талас».

Я брала с собой гитару в ночные смены.

Летом, когда котельная не работала ночью, можно было уйти в слесарку и наяривать несложные цоевские вещи, группу «Браво» и «Летящего вдаль беспечного ангела».

Но таскать гитару в ночь каждый раз было неудобно. Зато можно было просто петь!

И будь благословенно то время и ночи, которое мы провели с мамой только вдвоем в огромной темной котельной. А иногда и с гитарой.

Потом, когда между мной и гитарой появились лишние полторы тысячи километров, я заскучала. И привезла ее в город гор.

Правда, стыдно просрала ее на одной из тусовок в ботаническом саду. Жалко и стыдно просрала подругу юности и музу.

Камыш

В окно всегда было видно реку.

Но потом – меньше. Камыш сожрал реку.

Как паразит, расползся и занял места, которые раньше принадлежали воде.

Я грустила. Это было похоже на утрату.

Грустно, когда то, что раньше любил, становится меньше.

Как-то я приехала в одно из лет.

Реки не было вообще. Только камыш, черная жижа посередине и следы гусениц от тракторов, которые чистили дно.

Было чувство, что у меня отняли дом. Что я, бездомная, стою у развалин, а его больше нет.

Плакать я тогда не умела.

Так и таскала эту грусть с собой, пока на следующий год река не вернулась. И теперь ее снова видно из окна.

Сейчас из моего окна видно парковку. Десять-двенадцать машин закрывают обзор на детскую площадку. По утрам они истошно сигналят, чтобы их выпустили в город, а по вечерам срутся за место и возможность быстрее зайти в дом, чтобы упасть без сил. И речки никакой нет, только сухой арык, голая сосна да больной вяз.

Сарай

На самом краю города стоял гараж. А дальше – ничего.

⠀

Точнее, степь, ковыль, дачи, снова степь, потом кладбище, первые, вторые и третьи околки и конец цивилизации.

⠀

В гараже на краю вселенной – музыка, а над гаражом было черное глубокое небо и яркая Большая Медведица. И сухой горячий воздух дух из степи.

⠀

Гараж на самом деле был сарай. Когда-то там жили коровы, жевали сено и возвращали его коровьими лепешками, а теперь вот молодые парни притащили барабанную установку, гитары, усилители и колонки made in USSR и стали жарить рок где-то посередине степи.

Это была халупа из шлакоблоков. Внутри было грязно и прокуренно. На стенах висели вымпелы советских спортсоревнований, постеры рок-групп и углем нацарапанные пентаграммы.

На столе – скатерть из флага СССР и подсвечники-черепа.

⠀

В углу – обшарпанная барабанная установка, которую привезли из какого-то колхоза, выменяв на магнитофон. Вместо стула у нее был трухлявый пень, на котором когда-то кололи дрова. Из гитар – старая «Уралка» и неизвестной породы басуха.

Идеальное место для говнорока.

Мы тоже там были. Наряжались как на праздник, красили глаза поярче, но зачем, если в сарае темно и потом, после водки или молока, тоже темно и очень-очень долго идти домой.

Там, возможно, у кого-то и была любовь, но больше водка. И еще надежды на талант, которого не было, и великий рок-н-ролльный прорыв, который не настал.

А мы выросли, размякли, забыли про гитары, родили детей и стали программистами.

⠀

Но рок-н-ролл жив. И все еще летает над степью глухой гул тех барабанов и грязноватые выкрики электрогитары.

Аул

В школе нам говорили, что до Джетыгары здесь был Веселый аул, а почему веселый – не уточняли.

Детский мозг рисовывал добрых, веселых людей, которые залихватски добывали золото, весело вытаскивали из земли огромные самородки и были счастливы.

Аул и правда был веселым, но лишь потому, что там находился единственный в районе кабак. Там золотодобытчики пробухивали все заработанное, откармливая кабачников и государственную казну.

Двести лет прошло – все так же. Так же бухают копатели, так же пьют. Героин, правда, испортил все.

В пивнушку после работы, в магаз за пивом – как за хлебушком.

Но если завтра на работу, – ни-ни. Дышать в трубочку заставят. А если не продышишь, – ты безработный бомж.

А на выходных можно, потому что можно. В кабачок, пивнушку или просто домой через магазин. В сопли, в салат или в стелечку.

И мы там были, и мы так пили. А потом несли друг друга домой и падали лицами в сугроб.

Пить я так и не научилась. Так же быстро хмелею после второй кружки пива. Но здесь я могу пить на работе. Это называется дегустацией. Танины обволакивают полость рта, нос суетливо выискивает в бордовой жидкости чувственные ноты, о которых говорит сомелье, но находит больше спирт. Мерло, совиньон, шираз – все одно. Разбираться в вине я так и не научилась. Опыт «Таласа» в молодости испортил все.

Грязь

Грязь была везде весной и осенью. И не просто грязь, а липкая глиняная фигня, которая налипала на ботинки.

Десять шагов – и ты на 10 сантиметров выше. Вот тебе и ботинки на платформе.

Вместе с взрослением пришла и ответственность за свою обувь.

Тряпка, таз, нож. Я соскабливаю глину с подошвы и ненавижу глину. Глина вцепилась в них и уходить не собирается.

Я поддеваю ножом толстый пласт липкой земли, и он плюхается в воду, разбрызгиваясь на пол, ноги, и попадает в глаза.

Тонкие струйки грязной воды текут по моим запястьям и доходят до локтей. Грязная вода попадает в мелкие царапины, оставленные кошкой, и противно щиплет их. Грязь забивается под ногти и остается там надолго.

Но всего несколько лет назад мне нравилась грязь. Там, на даче, я набирала в руку теплую от солнца глину. Сжимала и разжимала руку.

Гладкая теплая субстанция вытекала из моих пальцев. Это было очень приятно. Хотелось делать это чаще.

А еще нравилось погружать руку в жидкую гущу и чувствовать покалывание, пощипывание.

Но вместе с этим накрывала тревога – вдруг в недрах этой гущи будет что-то опасное. Что-то, что сделает больно. Что-то, что ранит или убьет меня.

Шляпа

Недавно я выпила вина и расслабилась.

⠀

Надела шляпу, как у Боярского, и танцевала перед зеркалом под Фила Коллинза.

⠀

Думать о движениях было не нужно, музыка сама подсказывала, как двигаться руке или ноге, импульс плавно тек из плеча в руку, из локтя в кисть и обратно.

⠀

Мое отражение в зеркале было якорем, а комната вокруг меня плыла и менялась. Сначала было кафе на берегу океана в Индии, потом бар на Самуи, и вдруг я оказалась в своей комнате в Джетыгаре.

⠀

Мне здесь 14, я смотрю в зеркало, приклеенное к книжной полке. Эту полку сделал для меня корейский полуотчим. Я вижу свои темно-карие глаза, и они похожи на две черные дыры. Два колодца, через которые я вынырнула.

⠀

Я танцую и чувствую, что там все так же: позади меня кровать, еще шаг – и я ударюсь о нее ногой. На столе разбросаны учебники, а в шкафу – мое любимое мамино платье из голубого велюра.

⠀

За окном – зима.

За окном – снег и луна. А еще парк и речка, которая давно замерзла. И фонарь, вокруг которого, как мотыльки, вьются крупные снежинки.

В зале стоит бежевый телефон с диском. Его провода прикручены скотчем к линии и часто отходят. Из-за этого я пропускаю важные звонки и расстраиваюсь.

И баба жива, и диван тот же, старый, а кресла из моего младенчества: в красный горох, с ободранными кошкой подлокотниками. Пол скрипучий, деревянный, с отколупанной краской в некоторых местах. Мне очень не нравилось его мыть.

А потом ко мне подошел муж, обнял – и все. Снова я в Алматы, мне 36, и послезавтра опять начнется суетная жизнь. Но почему же мне кажется, что я была там по-настоящему?

Весна

В детстве у нас был черно-белый ламповый телевизор «Весна».

Мама и бабушка привезли его с собой, когда переехали из России.

Мне нравилось его смотреть. Мне хватало черного и белого на экране.

Мое воображение дорисовывало остальные нужные оттенки.

Я подрастала, а телевизор портился. Стал часто пропадать звук в самом интересном месте фильма, или начинала прыгать картинка. Меня это бесило. Мне казалось, я упускаю что-то важное. Где-то бурлит яркая, настоящая жизнь, а я тут стою перед молчаливым теликом с дергающимся экраном и ни хрена не могу сделать.

Горько было до слез. Я подходила и отчаянно колотила по нему кулаком. Так лампы вставали на свои места. Кино и блеск чьей-то жизни возвращались. Жизнь налаживалась.

Но телевизор подыхал. И однажды сдох совсем – что-то щелкнуло внутри и экран сузился до маленькой точки.