Читать онлайн Легкая поступь бытия. Избранные тексты: проза, поэзия, драматургия бесплатно

Вступление

Есть Бог, есть мир; они живут вовек

А жизнь людей мгновенна и убога,

Но всё в себя вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога.

Николай Гумилев

***

Я не знаю более пронзительного переживания, чем то, что дается молитвами и святым пением «Сурб-Сурб», «Свят-Свят». Кажется, что душа, подхваченная незримыми легкими ангелами, возносится высоко-высоко над бренной землей, над тяготами земного бытия, облака-сестры плывут рядом в сиянии и белизне, гонимые легким бризом. Воздушный колокол тишины и света. Море внизу, небо высоко, а душа, словно язык колокола, бьется о невидимые грани пространства и ликует, и рыдает от восторга и отчаяния, и невозможности преодолеть рамки своего существа, от предчувствия потери этих рамок и растворения всего себя в разлитом свете Божественного сияния. Господи, да святится Имя Твое, пошли нам мир на земле, благостность на Небесах, в человеках благоволение.

***

Письмо Публия Лентула Цезарю

В Риме, в одной из библиотек, найден

неоспоримо правдивый манускрипт,

имеющий большую историческую ценность.

Это письмо, которое Публий Лентул, управляюший Иудеей до Понтия Пилата, писал властителю Рима Цезарю. В нем сообшалось об Иисусе Христе. Письмо на латинском языке и написано в те годы, когда Иисус впервые учил народ. Содержание письма:

Управляющий Иудеей Публий Лентул римскому Цезарю.

«Я слышал, о Цезарь, что ты хотел бы знать о добродетельном Муже, который наречен Иисусом Христом и на которого народ взирает как на Пророка, как на Бога, и о ком Его ученики говорят, что он Сын Божий, Сын Создателя Неба и Земли. Истинно, Цезарь, ежедневно слышу об этом Муже чудные вещи. Коротко говоря: Он повелевает мертвым вставать и излечивает больных. Он высокого роста, на взгляд – Он добрый и благородный, что выражается и в Его лице, так как при виде Его, даже нехотя должны почувствовать, что Его надо любить и почитать. Его волосы до ушей имеют цвет готовых орехов и оттуда до плеч светящийся светло-коричневый цвет; посередине головы пробор по обычаю назареев. Лоб гладкий, лицо без морщин и чистое. Его борода цвета волос, вьющаяся и так как не длинная, то в середине разделена. Взгляд строгий и имеет силу солнечного луча; никто не имеет силы пристально взглянуть в них.

Когда Он упрекает, Он порождает страх, но только что сделав укор, Он Сам плачет. Хотя Он очень строг, но и очень добр.

Говорят, что Его никогда не видали смеющимся, а несколько раз Его видели плачущим. Его руки красивы и одухотворены и выразительны. Все Его речь считают приятной и привлекательной. Его редко видят в людях, но когда Он появляется, Он среди них выступает смиренно. Его выдержка, осанка очень благородна, Он красив.

При этом Его Мать самая красивая женщина, какую когда – либо видели в этом округе.

Если ты хочешь Его видеть, о Цезарь, как ты мне однажды писал,

то извести меня об этом, и я сейчас пошлю Его к тебе.

Хотя Он никогда не занимался, Он все же обладает полнотою Знаний; Он ходит босиком и с непокрытой головой.

Многие насмехаются, когда видят Его издали. Но как только те находятся вблизи Его, они дрожат перед Ним и одновременно восхищаются Им.

Говорят, что в этом округе, никогда еще не видели такого Человека. Евреи уверяют, что еще никогда не было услышано такое учение, каким является Учение Его. Многие из них говорят, что Он – Бог, другие говорят, что Он твой враг, о Цезарь!

Эти злоумышленники-евреи меня, безусловно, обременяют.

Говорят также, что Он никогда не поднимал беспорядка и волнений, но всегда старался всех успокоить.

Во всяком случае я готов, о Цезарь, выполнять каждый твой приказ, который ты дашь мне в связи с Ним».

Иерусалим, 7 индикта, 11 месяца Публий Лентул,

управляющий Иудеей. (текст взят из интернета)

Образ Иисуса Христа

В селениях праведных. Светлой памяти дорогого о. Георгия – священника из храма Космы и Дамиана, что в Шубине

Господь нас соединил

«Стоит пробудить в себе ощущение Единого, как прежде неясные контуры вселенской Реальности по мере наших нащупываний начинают приобретать форму», – пишет Тейяр де Шарден. Моя вера началась с погружения в божественное пение на Литургии в армянском храме. Когда душа, преодолевая земное притяжение, возносилась вверх. Я всегда хотела быть со Христом. Потому что я люблю тебя, Господи! В соборе Петра в Риме мы дышали воздухом апостольской веры. А когда я попала, по Божественному наитию, в наш храм на Столешникова 2, моя вера усилилась благодаря чтению Евангелий, в которых я стала различать божественные наставления, обращенные именно ко мне. В храм «Космы и Дамиана» я хожу около трех с половиной лет. Но что значат временные рамки по сравнению с тем проживанием вечности, когда слышишь свою душу. Это уже жизнь в ином измерении

Была Всенощная. Я всегда жду того момента, когда отец Александр Борисов, воздевая руки перед алтарем, воскликнет смиренно и радостно: «Слава тебе, показавшему нам Свет». Будто огонь зажигается в сердце и веселей идти домой и радостней жить. Но тут, где-то в самом начале службы, ко мне подошла женщина и шепнула: «Посмотрите, как похож на нашего отца Георгия». Она указывала на роспись на стене над входом в храм. Там была изображена сцена из Евангелия, когда дети приходят ко Христу. Фигура в хитоне удивленно смотрела на Христа и окружавших его детей. «Пустите детей, не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мф.10:14).

Я ничего не ответила, но внутренне не согласилась: нет, не похож.

Отец Георгий – интеллектуал, филолог. Эрудит. Я читала его блестящие статьи, еще не зная, что он священник, может еще до того, как он им стал. Мне он казался чем-то похож на поэта – длинные волосы, узкий профиль, на современного поэта, такого как Джон Леннон, например. Вдохновенные, чуточку безумные интонации в голосе, еще немного и воспарит, заговорит стихами, а может, и запоет.

В нашем киоске я всегда покупала книги. Там их много – мудрые и святые – отца Александра Меня, отца Антония Сурожского. Я тогда выбрала книгу отца Георгия и еще не почитав, а только зажав подмышкой, собиралась уходить, как увидела его между полок. Меня вдруг осенило, и я попросила: «Подпишите, пожалуйста». А что, не обязательно же на презентации, можно и так попросить живого автора, когда вот он стоит рядом и листает чей-то сборник статей. Георгий Петрович неопределенно хмыкнул и подписал, спросив предварительно имя. Откуда мне тогда было знать, что эта книга станет для меня ценной реликвией, не только благодаря глубине содержащихся там мыслей, но и из-за этой коротенькой подписи: «На молитвенную память от автора». Книга эта «Свет во тьме светит».

Через короткое время я попала на его проповедь, вернее, общую исповедь. Отец Георгий рассказывал, как он первый раз подошел к священнику на исповеди, и тот, не дожидаясь перечня грехов, вдруг спросил: «А ты любишь молиться?» Потому что молитва это уже покаяние. Оно открывает двери к Господу. Домашняя молитва подготавливает соборное моление в храме. Так я тогда поняла слова отца Георгия.

Был такой великий молитвенник и великий поэт Армении Григор Нарекаци. Как-то один молодой священник, наш друг, мне сказал: «По Григору Нарекаци можно литургию вести». И действительно «Книгу скорбных песнопений» – собрание стихов-песен «Слово к Богу, идущее из глубины сердца», народ веками чтил, как Библию, ее клали под подушку больному. Верили, что она могла исцелить душу и тело.

И вот так, с сердцем, обращенным ко Христу, со словами, идущими из глубины сердца и надо было идти на исповедь к отцу Георгию.

Помню, как под звон колоколов наша стерегущая вход в храм Лена мне доверительно шепнула: «Иди, иди скорей, там отец Георгий пришел и принимает исповедь». И мне вдруг отчаянно захотелось высказать ему что-то свое, наболевшее. Даже не как отцу, а как брату во Христе. Его исповедание было всегда любовью во Христе.

В обычных ситуациях я как-то косвенно видела его совсем молодым, с филологическим щегольством словом, латинской фразой. С доблестной решимостью писать на весьма рискованные темы.

Но на исповеди – это была беседа, сокровенная, это была братская помощь, во Христе установления. Жить в его интонации было трудно, но как благостно принимались его слова, простые, они становились заповедями.

«Мудрости вам», – однажды отец Георгий всерьез испугался за мое бессилие понять ситуацию и верно распорядиться ею. И улыбнулся своей деликатной улыбкой: «Господь благословит». И действительно, я нашла тогда верное решение с Божьей помощью и с помощью отца Георгия. Он всегда как бы недоговаривал, оставляя пространство. Для чего? Для внутреннего домысливания, для действия Духа Святого. Меня тогда поразили две вещи: его взгляд, казалось, он смотрит в пространство другого измерения и там находит ответ и помощь. И второе – его уникальная память. Он с первого раза запомнил мое имя, и, как я потом узнала, с моими братьями и сестрами во Христе было то же самое.

Я сейчас вдруг поняла, что помню все, что было за эти годы во время литургии, исповеди и что это неизбывно и никогда не уйдет, а останется со мной. И наше общение длится, длится…

Да, мы лишились физического присутствия отца Георгия, но духовная связь осталась, и я это чувствую каждый день.

Великопостная служба 23 марта 2007 года. Это был последний день его служения в храме. Мы, молящиеся и исповедующиеся, не знали этого. «Да исправится молитва моя…”, – два Владимира: Володя Ерохин и Володя Шишкарев, став на колени перед алтарем, с внутренней силой, проникновенно и трепетно выводили молитву. Это был тот момент, когда вся церковь соборно молится на пронзительной, едва выносимой ноте. Душа скорбит и этим и утешается. Тоненькая и очень длинная струйка людей стояла на исповедь к отцу Георгию. Это было какое-то действо, включающее свет. Он проникал в окна и заливал пространство храма. И наше преклонение колен, столь частое во время молитвы Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего…”, происходило необычно, мы будто погружались, ныряли в волны света. А отец Георгий был ограничен своим телом, его немощью, но весь как бы прозрачен. Он был соизмерим со светом, наполнявшем храм.

Помню, что тогда я призналась: «Я боюсь». Я не сказала «почему», не сказала «чего», даже не понимаю, как сказала, будто это вырвалось помимо моей воли. Отец Георгий улыбнулся: «Сил вам». Я не сразу расслышала. «Сил вам», – почти выкрикнул он. А в молчании домысливалось дальнейшее: «Не бойся, что бы дальше ни случилось, это не конец. Надо вырастать из своей слабости».

Теперь, зная, как дальше развивались события, трудно представить, как он смог довести службу до конца. На пределе человеческих возможностей, на одной силе духа. Казалось, он даже не смог сказать проповедь. Он не смог? Да он сказал самое главное. Отец Георгий напоследок призвал нас быть учениками Христа, как он сам стал Его учеником с 16 лет.

Как хотелось помочь ему. Особенно, когда в последний год случались какие-то нападения. Будто зло повело атаку на свет. Есть такое армянское выражение «Цавэт танэм», «Унесу твою боль». Но мне, нам, этого не удалось. Чью боль он так жертвенно, так самопожертвованно унес, я не знаю, но он сподобился выполнить Христово служение. «Сын человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих» (Мф.20:28).

Как он при жизни говорил нам на исповеди: «Я буду молиться за вас». А мы за вас, за тебя, отец Георгий. И что, как не молитвы все эти наши слова и воспоминания, чтобы упокоилась его святая душа в Царствии Небесном.

Всенощная 20 июля, накануне чудесного явления иконы Казанской Божьей матери. Свидетельство того, что Господь не забывает о нас. «Чудеса случаются, только надо уметь это видеть и быть за это благодарным Господу», – так, ободряя, поднимая наш дух, напутствовал нас отец Александр Борисов под конец службы. Я по привычке посмотрела на роспись над входом. Те же четыре фигуры слева поднимались ко Христу, окруженному детьми. Четвертая слева – с удивленными глазами и распахнутыми руками. Да, он стал похож на отца Георгия. Именно с таким выражением на лице отец Георгий выбегал на середину амвона и радостно и удивленно говорил: «Христос посреди нас». Или, распахнув руки, с присущим только ему эмоциональным напором призывал: «Станем добре, станем со страхом». А в глазах светилась чистая детская душа. Поистине: «Духовная детскость лежит в сердцевине христианства. Без нее христианства нет» (Георгий Чистяков «Над строками «Нового завета»).

Сейчас, я в это верую, отец Георгий предстоит перед Господом, сопричастный Ему в лучах Добра и Света. Те лучи (23 марта) были земными лучами весеннего солнца, но незримо присутствовал и нездешний свет. Спаси нас, Господи, пусть наша любовь не мешает, а споспешествует душе отца Георгия, пусть водворится она в месте благостном и святом, в селеньях праведных.

p.s. Когда я наклонилась к пеленам, окутывающим, прячущим отца Георгия, только руки были обнажены и скорбно доступны для целования, мне вдруг послышался его голос: «Христос посреди нас». И это целование стало не прощанием, оно стало соединением, началом нового неявного общения во Христе с нашим возлюбленным братом, с дорогим отцом Георгием.

Июнь 2007 год.

Под звон колоколов

Поездка в Никольское. Храм Николая-Чудотворца в Никольском

Из дневниковых записей

Лев Николаевич Толстой как-то в беседе заметил, что когда в голову лезут преступные,

жалкие и черные желания и мысли хорошо бы

представить себе ярко, что мы смертны.

«Я хочу подробно написать, что пройдет

в душе человека, в моей душе за один только день»

А теперь о вчерашней поездке в Никольское. (Это было 21 мая 2006 года).Встали рано. Не ели, готовясь ко причастию. Дорога вначале хорошая. Ухабы начинаются прямо за поворотом от станции к поселку. Улицы, несмотря на ранний час, не пустынны, и погода обещает быть хорошей. Приехали заранее. Храм мраморный и много картин небольшого размера висит вокруг по периметру: «Воскрешение дочери Иаира», «Христос и Магдалина», «Христос и Самаритянка», это все Поленов. И у каждого над головой нимб сияет. Над алтарем сквозь Царские ворота просвечивает не традиционное изображение «Тайной вечери», а картина Поленова «Христос и грешница». Это необычно и заставляет задуматься. А «Тайная вечеря» висит напротив на противоположной стене. От мраморного пола идет холод. Захотелось сразу затеплить свечи: на праздник, за упокой, поставить Серафимушке Саровскому, Богородице. И мысленно перед Николаем-угодником, чудотворцем Мирликийским, завтра его праздник. Перенесение мощей. Они захоронены в храме в Венеции, по-моему на острове Сан-Джорджио.

Многие писали записочки. Помню, как в Оптиной пустыне меня захватила волна написания, и у меня получились пять листочков «За здравие» и четыре «За упокой». Порадовалась, что «За здравие» больше. Некоторое неудовольствие помню у женщины, которая ждала карандаша и удивленно сказала: «Вон Вы скольких понаписали». А как же иначе, вспоминать так всех. Чтобы тепло нам всем вместе было под крылышком у Господа.

Служба началась примерно в десять с четвертью. Священник в белой одежде, отец Илия вышел и, поклонившись, попросил прощения у всех за свои грехи. Потом он с улыбкой ходил там за Царскими вратами, поклоны делал, целовал иконы: Спасителя, Богородицы. Будто творил тихо одному ему ведомую Литургию. Никого кроме него; подумалось, как же, без алтарника, без хора и сладостного церковного пения. Постепенно они все образовались – мальчик, высокий, с рюкзаком за спиной, перекрестившись, вошел за завесу – и вот они выходят оба со свечой и Евангелием.

Он творит свою Литургию, в которой кроме традиционных молитв и жестов есть и молитва, собственно, отца Илии. Творя покаянный 50-ый псалом, он с кадилом обходит всю церковь и с ласковостью смотрит на каждого, словно говоря: «Ты хороший, Бог тебя любит». Но не ждет ответных улыбок, он будто споткнулся в ответ на мою. Мне-то все-таки полагалось ощущать себя греховной и смиренной. Но главное даже не это.

Когда ехали в машине, всю дорогу думала, а вдруг мне удастся пойти на личную исповедь, что говорить-то. Главное я уже сказала и даже почувствовала, в общении с отцом Георгием. Когда после страшных дней, в которые чувствовала себя оставленной, ничтожной и ненужной вдруг пришло чувство, нет, твердое убеждение, что я – Божья, что я ценна и нужна для Бога, какое-то радостное пасхальное чувство близкого присутствия Христа. И это заполнило меня, мою душу до краев. И больше ничего и не надо было. Это было в Великую среду Великого поста. Отец Георгий тогда с тихим радостным изумлением сказал: «Бог благословил». Что же еще можно было сказать на исповеди. Все казалось мелким. Но прошло уже достаточно времени с того дня. И это чувство притупилось и чуть потускнело, и я знала, что нужно молиться, чтобы его удержать, и нужно что-то делать, вернее его удержать, чтобы делать то, что я хочу, исполнять мои планы. И вот, думая об этом, я ощущала какую-то порочность этого круга. Я смутно предчувствовала такой оборот мысли, и об этом и решила спросить отца Илию. Но то, что произошло – превзошло все мои ожидания.

Вдруг, почти в самом начале службы, он начал проповедовать. По-моему, даже хор еще не собрался, и нас было еще немного, постоянных прихожан и приехавших гостей, небольшой группкой стоявших посреди на холодном мраморном полу и слушающих Его исповедь перед нами.

– Простите меня грешного, – так он начал.

– Я вот тут, когда шел сегодня на службу, подумал: А где мой дом? Где прошло детство? Нет, он не там. Где жил долгие годы? И не там. Вот здесь мой дом, в Храме. Чего хотим мы все, люди, каждый из нас?

– Нет в нас смирения. Надо предаться Его воле – и тогда все будет как надо.

Не помню, когда он это сказал, но словно подслушал и осознанно, или нет, повторил слова Антония Сурожского. Мысль была о том, что мы молимся, но разве это молитва? Надо сесть и почувствовать себя перед лицом Господа, и сказать: «Да будет воля Твоя», – и постараться услышать его волю.

– Обязательно услышите, – проговорил отец Илия.

Народ набирался, сияло за окошком солнышко, и верхушки сосен видны были в окошечке. Пел хор, небольшой, но очень молодой и слаженный. Хорошо, очень хорошо говорил священник.

– Чего хотим мы все, люди, каждый из нас. Да, мы все очень похожи, мы хотим одного и того же. Почувствовать любящие объятия. Да, нам хорошо рядом со Христом. А что для этого надо. Да ведь только любить и покаяться, сказав: «Да будет Воля твоя».

И, хитро улыбнувшись:

– А то, как мы приходим – со списочком просьб и желаний. Их у нас куча. Вот, Господи, сделай то-то и то-то. Пребуду в Твоем духе. Но в этом духе Ты дай это обязательно. Не мы Его рабы, а Он наш.

Мы захихикали.

– И смотрите, как непонятливому ребенку, который раз тебе говорю, двадцать первый, а ты все не делаешь. Знакомая интонация, правда? Так мы все время что-то просим. Нет в нас смирения.

– Пусть простит меня православный мир, – опять заговорил Илия, – но я хочу вспомнить китайского поэта Лао Дзы. Его притчу. Монах заснул и видит во сне, что он превратился в бабочку. Когда проснулся, подумал: кто я – монах, которому снится, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она – монах. Представляете, если бы мы были бабочками и летали вот тут под куполом, какая бы Литургия была!

Ах, незабываемые часы той стародавней армянской Литургии, когда моя душа, словно бабочка, летала под куполом нашей скромной часовни на кладбище.

И снова продолжается служба. Ноги застыли на холодном мраморном полу, маленькие дети копошатся. Кто-то из малышей спит в плетеной корзиночке – люльке, я на минуту выхожу, надеваю носки потеплее. Народу уже порядочно. Но частной исповеди нет. Отец Илия каким-то неуловимым образом отвечает на мою вопрошающую исповедальную ноту. И я понимаю то, что знала и чувствовала всегда. Любовь и доверие к Богу освобождает душу от греха, и направляет ее на путь сотворчества (любимое выражение Араика), и что главное в этом творчестве – усиление чувства и состояния Божьего присутствия, строительство тех самых кущ, о которых мечтал Петр. Как сказал потом во время игр отец Илия: «Надо не говорить, а петь, надо не ходить, а танцевать, надо не смотреть, а любоваться».

А в Храме он говорил про Эхо. Бог во всем. И если смотришь на мир с любовью, то и он отвечает любовью, каждая веточка, каждая букашка, как многоголосое эхо: «Я Тебя люблю-ю-ю».

И основная тема следующей проповеди была о смирении. О Самаритянке и Христе. О встрече у колодца. Как Христос начал, не сказал сразу: «Вот я тебе хочу дать живую воду», – не навязывал, как делают сейчас многие.

А Он сказал: «Дай мне напиться», т.е. подчеркнул, у тебя есть то, что мне нужно, что надо другому. У каждого есть что-то свое особенное, что может понадобиться другим. И только потом заговорил о живой воде. И открыл, кто Он. А она в своем смирении поверила и оставила свой водонос.

– Братья и сестры, дорогие мои, оставьте свой старый водонос и обратитесь к воде живой. Это очень трудно, но вы все постарайтесь.

В какой-то момент он сказал:

– Ну, теперь во всей церкви не видно будет ни одного унылого лица, и вы можете поздравить друг друга с этим.

Это он так возвестил: «Христос посреди нас».

И мы кинулись целоваться троекратно и поздравлять друг друга с этим чудом Литургического явления Христа.

Потом после короткой, покаянной за всех нас молитвы, Илия будто покрыл нас платом и отпустил грехи, и пригласил подходить к Библии и кресту. Мы подходили и целовали сначала крест, потом Книгу и вскоре началось Причащение. Причащал он с радостной улыбкой и ласковыми словами. Литочке сказал «солнышко». Она обрадовалась очень. А когда нам дали с просвирой и шоколадку, тут мы совсем почувствовали себя детьми, и любимыми детьми…

Бог мой, как давно это было, уже семь лет прошло. Я люблю эту память, но сама уже неспособна на такое «храмовое действо». Вероятно, это все живет во мне в ином измерении. Я замечала, что когда читаешь дневниковые записи прошлых лет, будто встречаешься со своей тенью, ты оставила ее, сама уже изменилась, идешь дальше, а ее рыдания и радости неумолимо отчуждаются и несовместимы с настоящим моментом. Странно все это.

Снова смотрю записи, и будто слышу голос отца Илии. Он вспоминает апостола Петра, что на горе Фавор во время Преображения Христа говорил в экстатическом, в счастливом состоянии духа: «Господи, давай сделаем кущи и будем здесь жить, хорошо нам здесь».

Да, нам хорошо рядом со Христом.

И будто снова увидела ту прелестную девочку, что сидела справа от батюшки и все время говорила ему что-то, и было слышно: «Ты добрый, я хочу быть с тобой». Словно чувствовала Христа через Илию. А его голос звучал бодро, но твердо. И в ответ на слова пожилого мужчины, главного оппонента, как же вы говорите, что не надо просить, а как же «Блаженны нищие духом», ведь они о Духе просят, ответил: «Так ведь „Да будет Воля твоя“ и есть упование нищих духом и просьба. Не такими словами. Но в этом смысл».

А, уходя, сказал в ответ на благодарность за проникновенную службу:

– Ну, значит, я не испортил, не очень испортил то, что Господь дал нам сегодня.

За трапезой отец Илия почти не ел и снова проповедовал. Он не мог иначе, это его длящаяся песнь-молитва-толкование. Как я там раньше писала – «орфическое истолкование Земли», «орфическое истолкование Евангелия».

Веселое разнообразие, но отнюдь не диссонанс, внес анекдот про ксендза и епископа. Епископы, как известно, не любят ксендзов. А наш ксендз оказался особенным, и храм восстановил, и приход оживил, и все хорошо стало рядом с ним. Приезжает епископ, надо ему что-то сказать, все слишком очевидно. Он и говорит: «Как же прекрасно Святой дух действует через нашего ксендза». А ему тут кто-то отвечает: «Посмотрели бы Вы, что тут было, когда Святой Дух один действовал». И это очень подходило к храму, в котором мы находились. В каком же страшном запустении он был, пока в нем не стал действовать человеческий дух отца Илии. Саше, всегдашнему оппоненту отца Илии, удалось все это сказать. Но о. Илия улыбнулся, ничего не ответил и встал из-за стола.

P.S. Потом начался детский праздник. Ну, в свое время мы сильно поднаторели в этом. И у меня было такое чувство, что я опять в наших счастливых моментах, и мы опять участвуем в сотворении детского праздника.

Под звон колоколов

Слово о книге Джованни Гуайта «Жизнь человека: встреча неба и земли». Беседы с Католикосом Всех Армян Гарегином I

(Написано и прочитано мною на презентации, подготовленной обществом «Арарат», Зал Федерации Мира и Согласия, год 1999-ый).

Если бы меня спросили, о чем эта книга, я, не будучи специалистом ни в религиозной догматике, ни в тонкостях церковной структурной иерархии, ответила бы с энтузиазмом дилетанта, не признающего за собой никакого другого права, кроме права быть честным и искренним в своих пристрастиях, я бы ответила, что эта книга, прочитанная мною на одном дыхании, про любовь. Книга построена в форме диалога, а диалогическое слово всегда доходчивее, осмысление проблем обретает сразу два измерения, и два голоса, сливаясь, создают особое поле притяжения, в котором с Божьего благословения выявляется истина и создается атмосфера общения, вовлекающая и самого читателя, делая его почти равноправным участником диалога.

О чем же говорят Вегапар Гарегин I и писатель Джованни Гуайта? О любви, о любви к Господу нашему Иисусу Христу, о раскрытии души перед Ним на исповеди, о покаянии и Вере, которая является даром Божиим. И этот дар присущ всем людям, только надо услышать его в себе. О том, что молитва – есть разговор с Богом, и жизнь в Боге, вера в Него, это вопрос бытийный, экзистенциальный, вопрос жизни, а не просто отвлеченное убеждение.

Эта любовь понимается, как служение во Христе, служение людям. Мы – ученики Христа, а Христос сказал, что пришел, чтобы послужить, и заповедовал и нам поступать так.

В книге приведены слова Католикоса о том, что во время литургии он ощущает в себе некое присутствие Христа. Да, каждому дано в некоей степени пережить святое присутствие Спасителя во время Литургии.

Книга «Жизнь человека: встреча неба и земли» – это слово, идущее из глубины сердца. Потому и возможна такая почти мистическая степень сопереживания.

Мне очень близко, например, отношение автора книги к Церквям разных конфессий, ощущение красоты и своеобразия этих Церквей. Нам довелось лет пять назад побывать в Италии. И эти воспоминания живы во мне до сих пор.

Чьим-то попечительством свыше было предопределено, что мы попали в собор Апостола Петра, вселенского масштаба Храм, в праздник Успения. Что именно в этот день воссиял над нами Апостольский свет первого ученика Христа, даже не посмевшего подвергнуться распятию подобно Учителю, а принявшего обратное распятие.

Он жаждал избегнуть истязания, он уже уходил из Рима, его уговаривали сподвижники и верующие спастись – и тут встретил идущего в Рим Христа.

– Куда идешь, Домини?

– Иду в Рим, ты же оставил свою паству, иду, чтобы снова быть распятым.

И Петр повернул обратно и принял мученичество.

Мы попали сюда именно в этот день в образе туристов, преклонить колени пред кротким сиянием и смирением Богородицы.

«Пиета», работы Микельанджело. Он сотворил ее в двадцать пять лет. Один сумасшедший пытался ее уничтожить, и поэтому теперь она заключена в толстое пуленепроницаемое вместилище.

Защищенная от поругания, она была беззащитна перед нашей любовью и молитвой.

Так молился Грикор Нарекаци в своей «Книге скорбных песнопений», так молились мы, глядя на эту скорбную Богоматерь.

Григор Нарекаци утвердил в этих строках то понимание нераздельности и неслиянности двух природ Христа – Божественной и человеческой, которое всегда присутствовало в армянском вероисповедании. В книге этот вопрос очень тщательно дискутируется и становится совершенно очевидным, как несостоятельны упреки и нарекания по поводу «монофизитской ереси» армянской церкви И я очень благодарна автору за эту поддержку и убедительные доказательства чистоты верований армян.

Спектр вопросов очень широк: от исследований тонких богословских вопросов до обсуждения насущных социальных проблем. А как же быть с женщинами? Действительно, кажется во всех сферах практической и творческой деятельности женщины вполне равноправны, а к церковной службе не допускаются. Хотя именно женщины были рядом со Христом в самые трудные моменты, во время его крестового мученичества. И именно Марии Магдалине явился воскресший Христос, и она принесла апостолам весть об Его Воскресении. Прекрасен, конечно, ответ Католикоса об апостольском служении через любовь, действительно, материнская любовь, освящающая семейные узы, благословляющая и оплодотворяющая светскую жизнь, бесценна и она – Дар Божий. Но я хочу напомнить, что в прежние времена женщинам не было разрешено даже открывать рта в храме, и уж, тем более, участвовать в церковном песнопении, и только благодаря усилиям великого Баха, женщина смогла запеть в церкви, была допущена к музыкальному служению. Может быть когда-нибудь кто-то великий поможет женщине заговорить в Храме, и она будет полноценно совершать священническое служение во славу Господа нашего Иисуса Христа.

В книге Джованни Гуайта есть замечательная проникновенная беседа о самом главном вопросе, волнующем каждого человека: а что же такое счастье? И вот каков ответ: «Счастье – это обладание Духом, способным чувствовать близость Бога и собственную принадлежность Ему».

Благодаря Джованни Гуайта и через его исполненную вдохновения и энтузиазма книгу мы получили апостольское благословение от нашего Католикоса и знаем его духовное завещание. Когда уже совсем старого апостола Иоанна спрашивали: «Что ты нам завещаешь?», – он говорил: «Любите друг друга». «Ну что ты все про любовь, – говорили ему, – скажи что-нибудь еще, что-нибудь новое». А он опять говорил: «Любите друг друга». В завещании Гарегина I мы слышим те же слова: «Оставайтесь людьми, сохраняя в себе присутствие Того, кто нас создал». Ведь Любовь – это самое высшее проявление верности самому себе… «Бог есть любовь», а созданы мы по образу и подобию Божьему.

В заключение хочется сказать, что цель, которую преследовал автор Джованни Гуайта, блистательно достигнута, что в его книге мы черпаем искреннее и подлинное вдохновение. Мы вполне осознаем, что жили, нет, мы живем, ибо время понятие вполне мистическое, оно не оперирует только цифрами, а имеет измерение памяти, что мы живем в эпоху Католикоса Гарегина I. Мы также живем в эпоху Протоиерея – отца Александра Меня, потому что после его мученического конца что-то изменилось в нашей духовности, мы стали более проницаемы для Божественного проникновения Благодати. Мы живем в эпоху Папы Иоанна-Павла II. Именно во время его служения побывали мы в Италии и были осиянны Благословенным светом Первых Апостолов. Мы живем в эпоху Католикоса Вазгена I, именно во время его служения мы приняли крещение, и вот уже двадцать лет живем в молитвенном общении с Господом, и мы (скажу это снова) живем в эпоху Католикоса Гарегина I, так как знакомство и сопереживание с его личным духовным опытом («Беседы с Католикосом Всех Армян Гарегином I») помогли нам встретить 2000-летие христианства, войти в новое время с чувством светлого оптимизма и надежды.

И, наконец, мы познакомились и укрепились в дружбе с талантливым писателем, настоящим христианином, с таким удивительным человеком, как Джованни Гуайта, и надеемся, что с Божьей помощью сумеем еще больше укрепить и приумножить эту дружбу.

***

Жизнь прекрасна… Несмотря ни на что. И главное в ней, научиться любить…

А мы с моим собеседником, это Араик, остались на пустынном морском берегу, по колено в воде. Бредем куда-то, взявшись за руки, и я, обращаясь к высокому Небу, говорю:

«Сегодня 45 лет исполняется, как мы соединили свои судьбы. И я, Мария, опять даю свое согласие на то, чтобы быть вместе в беде и радости, в горести и в счастье, и беру в мужья этого мальчика, который превратился уже в зрелого, мудрого Мужа».

Вначале он походил на мальчика—еврея из картины художника А. Иванова «Явление Христа народу», беззащитного в его мокром ознобе. Потом Араик заметно возмужал и его лицо с возрастом приобрело библейские черты. А художники стали его изображать то в образе Саят-Новы (заслуженный художник Александр Григорян из Еревана), то в образе Одиссея (Карслян, уличный художник из Санкт-Петербурга – тогдашнего Ленинграда).

Неужели это не вчера собирались три поколения друзей и родственников чествовать наш союз, отправлять нас в дальнее плавание (долгое плавание, что длится и длится – и, слава Богу!). Детки уже превратились во взрослых девиц, замужних дам (прелестницы и служительницы муз). И это уже неоспоримая данность.

И солнце посылает мне в ответ целый сноп своих сверкающих стрел. А на горизонте появляется пароход, и мы видим, что он с алыми парусами. И мы начинаем смеяться, а нам машут оттуда наши дети, внуки, братья и сестры, и друзья, и мы заходим все глубже в воду и ждем приближающегося парохода, чтобы уплыть на нем в неизведанную и желанную страну вечного Добра, Света, Любви и Красоты.

И если соединить все это в одну целостную картину, то станет видно, как по водам, по сверкающей солнечной дорожке идет навстречу Спаситель в белых одеяниях и руки Его, обращенные к нам, как вселенское объятие, и я понимаю, что это и есть то самое чудо, которого так жаждет наша бедная пугливая человеческая душа.

Записки из дневника, 1999 год

***

В общем все наши последние разговоры теперь постоянно сводятся к вопросу о вере. И с Андреем тоже. Он был в кругу Александра Меня, говорит, что от него исходило сияние, что просто необыкновенный человек был. Почему же не стал его учеником? Может, действительно есть и другой путь, угодный Господу. Некое напряжение-натяжение, когда человек на пороге, но не может переступить. Но думает неустанно, и соразмеряет свои силы и знания со вселенскими теориями и учениями. Беседы наши не постные, а очень живые. Особенно было трогательно, когда Андрей предлагал такую ситуацию: Араик идет с любимой женщиной (интересно, кого он имел ввиду, не меня ли?) и на него нападают, отшвыривают, а ее насилуют. Веселенькая картинка… Спаси, Господи! «И что, ты не отомстишь? Не убьешь?» Помню, что меня так же спрашивала сестра Араика Саануш, только она выбирала острые ситуации с детьми, спаси Господи. Дразнила меня моим толстовством. Трудная ситуация, они хотят сказать: то, что добро для одного, выходит на зло для другого. Это утилитарный, не экзистенциальный подход. Но ответа я тоже не знаю. Самое интересное, что, наверное, никто не знает.

Андрей не только наш друг, но и коллега Араика по работе. Он любит к нам неожиданно нагрянуть. Вот и сейчас мы уже около часа сидим и говорим: он рассказывает о матери, я вроде утешаю… Говорили о Боге, когда пришел Араик. Они сбегали за бутылочкой и мы помянули маму Андрея. Как переживает, даже поседел немного. Как кусок тебя самого оторвали, смириться невозможно, если оставаться в обыденном измерении. И он это чувствует, читает духовную литературу и хочет разумом войти во все это.

– Я знаю, – говорит, – что Бог есть, но при чем тут христианство?!

И стал развивать принципы теософской или усредненной суфисткой религии-философии, когда сначала ты постигаешь мир так: есть мир и есть ты, потом осознаешь, что ты – частица этого мира, а на высшей стадии уже начинаешь понимать, что мир в тебе, и нанеся вред миру или какой-нибудь его части, ты, в первую очередь, приносишь вред самому себе.

Все правильно, просто замечательно, но когда же ты, дорогой Андрей, достигнешь понимания того великого и простого таинства жизни, которую показал так зримо и с таким оправдательным смыслом Иисус Христос. Дали опять почитать «Не просто плотник» и еще одну книжку Алеши Сикорского. Мы с Араиком очень любили нашего друга, и нам хотелось помочь ему обрести Христа в душе.

Еще поговорили о детях, о Германии, его Алешка сейчас в Вюрцберге, делает диплом, пьет Баварское пиво и вообще развлекается в интернациональном студенческом обществе. Завидки берут: вот у современной молодежи какие масштабы, не то что у нас, в свое время. Поспать в палатке, попеть под гитару у костра, выпить стаканчик сухого вина после ныряния и купания где-то в Коктебельской бухте, пройти много-много метров пути вверх или километров по ровной дороге, похожей на заговоренное пространство Нестерова и там пощупать холодные стены заброшенного храма, нет теплые, у настоящего храма даже каменные стены, такие как в Татеве, теплые, и поставить в нише свечку, или увидеть неизвестный подлинник Левитана и Поленова и… Да, здорово мы тогда жили, где все это, и будет ли снова? Надо надеяться.

Это все не обладало славой всемирно-известных памятников, не было покрыто глянцем и почти не стоило денег. Но это был наш маленький сокровенный рай. Нас не обманули в чем-то, а? Теперь не будет так, что мы будем сидеть в роскошном отеле, в баре, потягивать коктейль соломинкой, лениво наблюдая за павлинами, вышагивающими пред бассейном, а в душе вспоминать наш молодой неубранный уют, нашу беседку в Перхушково, или дачу в Посаде или двор в Айгестане и плакать в душе об Утерянном рае. Забавно было бы, я так думаю.

О соотнесении духовного и материального. Письмо д. б. н. А.С. Базяна в журнал «Фома»

Статья Араика Базяна, напечатанная в журнале «Фома»

Глубокоуважаемая редакция журнала «Фома».

Так называемый «эффект Кирлиана» не относится к научным разработкам, что видно из перечисленных Вами вопросов, а относится, по-видимому, к «паранормальным» явлениям. Вы, вероятно, читали про это не в рецензируемых научных журналах. А те, кто занимаются наукой, и я в том числе, доверяют только журналам, в которых статьи проходят жесткую рецензию специалистов. И даже после этого не все берется на веру, а проверяется и перепроверяется. Целителям и экстрасенсам я не доверяю. Среди них очень много обманщиков и я с этим встречался несколько раз. Опишу один случай, чтобы не занимать много времени. Пару лет назад сотрудники Роспатента попросили меня дать отзыв на работу, которая была представлена для получения патента. Сотрудники патентного бюро не имеют права отдавать на внешний отзыв сами патенты, поэтому мне были переданы опубликованные статьи, на основании которых заявитель оформил заявку на патент. Суть этих статей заключалась в том, что если флакон с простой водой из-под крана поместить на фотографию, то у воды появляются новые свойства, которые определяются с помощью жидкостного хроматографа. Хроматограф – это прибор, который определяет наличие и концентрацию неких веществ в смеси. Суть его работы заключается в том, что на основании разных физических и химических свойств самих веществ эти вещества разделяются друг от друга в колонке хроматографа и прибор регистрирует их в виде пиков, выходящих в определенный момент времени. Пики поднимаются от базовой линии, которая соответствует потенциалу покоя прибора. Сам пик – это увеличение потенциала, который повышается, потому что выделенное из смеси вещество проходит в этот момент по определенному узлу прибора, который контролирует потенциал. По времени выхода пика определяют тип вещества, по высоте и ширине пика – концентрацию вещества. Но в приведенных хроматограммах с пробой воды никаких пиков не было. А были сдвинутые по базовой линии, но не отличающиеся друг от друга кривые. Но базовая линия хроматографа плывет, и на приборе есть специальная ручка его выравнивания. Тот, кто хоть один раз прочел инструкцию прибора (читать обязательно, иначе прибор невозможно запустить) не мог не знать этого. Следовательно, сдвиги базовых линий были представлены для специального и целенаправленного обмана. Когда эксперты вызвали заявителя и сказали, что это для встречи со специалистом по хроматографии, заявитель не явился вообще. Поэтому не очень доверяйте экстрасенсам или целителям, когда они щеголяют своими патентами. Сами патентоведы говорят, что у них настолько несовершенные законы по патентоведению, что их очень легко обойти.

Я хочу здесь привести ответ Антония Митрополита Сурожского когда его спросили, что он думает о сеансах целителей1. «Я не видел этих сеансов и не возьмусь давать определенный ответ, могу только сказать вот что. Владыка Сергий Одесский говорил с одним из подобных целителей и спросил его: „А вы крещенный?“ А тот ему ответил: „О нет! Я не захотел креститься, потому что уверен, что если крещусь, я потеряю свой дар“. Для меня это довольно-таки значительный ответ».

Для меня тоже (А.С.Б.)

Теперь относительно излучений тела. Человеческое тело излучает очень много чего. Но самое сильное излучение, которое свойственно человеку, это тепло. Интенсивность теплового излучения зависит от температуры тела, которую очень просто измерить. Термометр подмышку и через 10—15 мин. ответ известен. Но есть и специальные приборы, которые регистрируют излучаемое человеком тепло на расстоянии. Например, тепловизор. Этот прибор визуализирует (делает видимым на экране компьютера) излучаемое тепло в виде различных цветов, зависимых от интенсивности излучаемого тепла. В течение нескольких лет специалисты пытались приспособить тепловизор к диагностике различных заболеваний. Но это не привело к успеху. По всей видимости, уж слишком обобщающий показатель.

На самом деле есть несколько проблем, связанных с человеком, которые не поддаются описанию и пониманию с позиции точной науки. Например, объективное и субъективное. Из учебника школьной физики известно, что свет – это фотон. Как известно из того же учебника фотон – это одновременно и частица (имеет массу) и волна (имеет длину волны). То, что частица может одновременно быть волной невозможно образно представить. Но, это оставим квантовым физикам и пойдем дальше. Фотоны имеют разную длину волны. В сетчатке глаза имеется вещество (пигмент – родопсин, ответственный за цветное зрение). Всего три типа этого вещества локализовано в сетчатке глаза: родопсин 1, родопсин 2 и родопсин 3. Родопсин 1 поглощает фотоны с длиной волны 400—500 нанометров (нм). После поглощения фотонов клетка, в которой локализован родопсин 1, начинает генерировать электрические импульсы, которые по зрительным нервным волокнам входят в мозг и переключаясь через разные нейроны, вызывая генерацию электрических импульсов и в них, доходят до определенных нервных клеток зрительной коры, клеток типа 1, активируют их и вызывают опять же генерацию нервных импульсов. Родопсин 2 поглощает фотоны с длиной волны 500—600 нм, генерирует электрические импульсы, которые доходят до клеток типа 2 зрительной коры. Родопсин 3 поглощает фотоны с длиной волны 600—700 нм, генерирует электрические импульсы, которые доходят до клеток типа 3 зрительной коры. Из учебника физики нам известно, что диапазону синего цвета соответствуют фотоны с длиной волны от 400 до 500 нм, диапазону зеленого цвета – от 500 до 600 нм, а диапазону красного цвета – от 600 до 700 нм. Следовательно, клетки зрительной коры типа 1, 2 и 3 это те клетки, из-за которых мы видим синий, зеленый и красный цвет. Весь наш зрительный цветной спектр состоит из разного сочетания этих трех цветов. Но каким образом электрические нервные импульсы трансформируются в цвет – абсолютно никому не понятно. Ситуация похожа на то, что три поезда на одной станции, стоящие на разных путях загружаются одним и тем же товаром и едут на другую конечную станцию, где опять оказываются на тех же разных путях. Но при разгрузке из первого поезда появляется синий цвет, из второго – зеленый цвет, из третьего – красный. Но самое интересное заключается в том, что ни поезда, ни пути, ни товар не имеют никакой схожести с цветом. Откуда же берется этот цвет? Таким образом, совершенно непонятно, с точки зрения точной науки, и ни один ученый вам не опишет, каким образом импульсная активность, дошедшая до специфических нейронных структур мозга, трансформируется в цвета, в звуки, в запахи, в боль, в радость, в счастье, в любовь, в смысл слов и так далее. Это и есть субъективное. Для его изучения люди придумали гуманитарную науку психологию. Но есть еще одна область человеческой деятельности, которая связана со всем этим субъективным миром. И эта область деятельности человека называется РЕЛИГИОЗНЫМ СОЗНАНИЕМ.

В религиозном сознании все эти субъективные ощущения связаны с ДУШОЙ. Но душа это совершенно другая и не материальная субстанция. Об этом говорили еще древние греки за 2000 лет до рождества Христова. Вся терминология, используемая в религиозном сознании, похожа на физическую терминологию, так как окружающий нас мир физический, но несет в себе духовный метафорический смысл. Например, духовная или ментальная2 энергия – это не физическая энергия. Духовная сила – это не физическая сила. Их не взвесишь, не измеришь. Все виды физической энергии хорошо известны. Они превращаются из одного вида в другой вид, но никогда не исчезают. Это называется ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ЭНЕРГИИ. В физике он известен лет 200 и никогда не был нарушен. Духовное не вытекает из материальных процессов. Но оно взаимодействует с материей. Более того, оно воздействует на организм. Мы знаем, что духовная сила может помочь физическим силам перебороть недуг. Духовную энергию ощущаешь внутри себя, субъективно. Ее нельзя передать, по крайней мере так, как это хотят делать целители, так же, как нельзя передать и любовь. Духовную энергию или любовь можно иногда внушить. Но это очень большой и тяжелый труд, который не всегда кончается успешно. Физическую энергию всегда можно измерить или вычислить. Духовную никогда. Но духовная энергия движет нами, помогает преодолевать препятствия. В конце концов, именно духовная энергия стимулирует нас к творческой деятельности, к творчеству. Все вышесказанное подтверждает ту мысль, что все попытки парапсихологов объяснить духовный мир через физический мир потерпят неудачу. И поэтому им приходится врать и изворачиваться. Человек, пытающийся объяснить духовное через материальные процессы, законченный материалист. Я не «ругаюсь». Человеку дана свобода воли, и он вправе выбирать свой путь в жизни. Но если ты материалист, зачем тебе пользоваться духовной терминологией и называть духовным термином, например, нимбом, то, что ты считаешь физическим явлением. Не для того ли чтобы одурачивать невежественных людей?

Теперь относительно свечения лица св. Серафима Саровского, описанного в воспоминании Н. А. Мотовилова. Когда на человека смотрят с любовью, ему может показаться, что от смотрящего исходит свет и тепло. По крайней мере, у меня так было. Когда смотрят с ненавистью, то лицо смотрящего кажется черным. В какой-то книге, не помню автора, я прочел: «Господь любит каждого больше всех». Если это правда и для святых, в частности, и для св. Серафима Саровского, то человек, общающийся с ним, или просто смотрящий на него мог видеть свечение лица святого. Но при этом не обязательно у люксметра (прибора, показывающего интенсивность освещения), направленного на лицо св. Серафима Саровского, отклонилась бы стрелка.

И Слава Богу.

По волнам мирских будней, человеческих деяний, Божественного промысла

Из дневниковых записок

***

19 ноября. 1999 г.

Перебросила поправки к трем пьесам на компи (компьютере). Смешно получилось. Выхожу вечером, а в лифте кто-то кричит: «Эй, люди!» Сначала испугалась, потом слышу: «Мы застряли, сходите в диспетчерскую». Когда рассказывала, Литочка решила, что я репетирую пьесу и тренируюсь:

– Так не говорят.

– Нет говорят. Это из жизни.

Но потом сделала в переводе: «Эй, есть там кто-нибудь?» Где под «там» подразумевается и хозяин всего движущегося и думающего, и конкретный хозяин тюрьмы. (Обычно эту пьесу Уильяма Сарояна переводят как: «Эй, кто нибудь!»)

***

19 ноября – День рождения Рубика. Шлю (умозрительно) любовь и самые теплые пожелания брату. Пусть будет счастлив со своей милой семьей.

Мы много раз отмечали вместе не только дни рождения Рубика, отмечали давным-давно его защиту кандидатской диссертации… Помню, как я волновалась, чтобы сказать что-нибудь особенное дорогим дяде Копе и тете Марусе, что мы счастливы успехами их любимого сына и нашего брата. Рубик был любим всем кланом Чайлахянов от мала до велика. И когда он был, как мама говорила – «черным принцем», и, соответственно, кружил головы девицам и был еще легкомысленным повесой; и потом, когда он стал настоящим семьянином и у него появились чудесные Марочка и Люсенька – сестрички наших с Араиком девочек. И мы уже устраивали детские праздники с шарадами и именинными тортами. Рубик достойно продолжил научную составляющую нашего семейного клана и Араик видел в нем и славного коллегу, и второго главу рода Чайлахянов. Первым после папы, Михаила Чайлахяна, был, конечно, Левка. Вот такой у нас был семейный двухглавый Арарат – Сис и Масис.

На одном из наших веселых семейных встреч в доме у Рубика я почему-то сказала тост: «За встречу в Ростове-на-Дону». Уж очень мне приглянулся этот городок (и особенно монастырь Сурб-хач), после нашего с Араиком путешествия в Донские земли. Представила, как мы бы всем семейством Чайлаховых и Келле-Шагиновых выезжали бы в пределы живописного монастырского сада на праздничные ярмарки с шатрами, самоварами и гуляниями в славный праздник «Вардавар».

И всегда я подмечала этот удивленный и любознательный вопрос в глазах Рубки. Он помнил меня маленькой, смешной и трогательно – нелепой. Еще с тех пор, как я, будучи отличницей, заявила, «что подсказывать нельзя».

– На нее посмотри!

Рубикин возглас включал в себя и возмущение и восхищение моей прямолинейностью и какой-никакой «чайлахяновской» неподкупностью.

И это уже стало присказкой к нашим всем последующим встречам.

Помню, как Рубка подарил моему папе, своему любимому и уважаемому дяде Мише, цветной вращающийся и светящийся фонарь и включил его, и сам, не отрываясь, с восторгом демонстрировал свой подарок. Во всех моментах нашего общения присутствовал какой-то избыточный градус родственного тепла и как жалко, что последние годы мы виделись значительно реже

Много позже, уже после 80—летнего юбилея Рубика и отзвучавших фанфар и звона бокалов, объятий и цветов и даже вальсирования в честь юбиляра, мы на следующий год оказались в Земле обетованной. И плавая в резвых и чистых водах Средиземного моря, я вдруг вспомнила:

– Араик джан, а ведь сегодня День рождения Рубика. Это было 19 ноября 2018 года. Мы за него выпили с нашими друзьями, у которых тогда гостили в Ашкелоне. Такие вот бывают повороты в жизни…

Но все это будет спустя много лет…

***

24 декабря. 1999 год.

Мы и не знали, что родился Данилка, хорошо! Теперь Алешка Сикорский – дед, не кровный, но все же… Пришел Левка, выигравший, а есть нечего, было всего четыре сосиски: одну съела, вот и весь обед. Левка кинулся было к Володе Буравцеву, что жил рядом на проспекте, их не было. Тогда брат, осознав всю ситуацию, говорит вдруг:

– Давай-ка я лучше пойду и что-нибудь куплю.

Он купил пельмени, котлеты и водку. Араик докупил селедку, или как она там называется, и мы устроили католическое Рождество. Пародию на картинку, что висит наверху – там осетрина с икрой и огурцом, а у нас свои «канапе»: на хлебушек кусочек «тещи» – это так называется рыба, лучок и запиваем водочкой, чем не изыск. Еще и квашеная капуста нашлась. Так и забавляемся, только пить мне нельзя, из-за финлепсина, поэтому я капаю «ми катил» («одну каплю» арм.) водки в хрустальный стакан, лимон выжимаю, добавляю водички из-под фильтра, и упиваемся, упиваемся…

Араик хорошо высказался о празднике, который Лева всегда приносит с собой, и вспомнил, как осмелился и сказал нашему с Левой папе: «Еще неизвестно, Михаил Христофорович, кто из вас более крупный ученый». И как тот улыбнулся уголками рта, незаметно, в повороте. А Левка радостно подтвердил, что мы поддерживаем традиции дома (видно неплохо ему у нас, дай-то Бог!) и храним, как заветное, мамин и папин Дом.

В лоне родной Армянской церкви. Рождество Христово

Церковь Сурб Арутюн,

что в пределах Армянского кладбища

***

Но, конечно, самым главным событием было Рождество Христово, отмечаемое в армянской церкви по традиции первых христиан в один день, вернее друг за другом как праздник Богоявления, Рождество, и на следующий день Крещение с раздачей святой воды.

Мы обычно ездим вечером 18-го января.

Раньше, при архиепископе Тиране, армянская церковь в Москве ориентировлась на Крещение в Православной русской церкви, чтобы на следующий день после Рождества раздавать святую воду прихожанам. И наш заветный сочельник был именно 18 января.

Я поехала первая, сначала читали книгу Бытия, там были все: и србазан Тиран, и хайр Нарек, и еще три священника, а молодой хайр Тиран пришел попозже. Потом было отпущение грехов, и мы как истые грешники стояли на коленях на голом каменном полу, из двери дуло, а голова была замотана так, что чуть дурно не становилось от духоты. Србазан Тиран читал список всех смертных грехов, и мы отвечали «грешен» («мегхк ем». арм.) – и он отпускал грехи (конечно, Господь через него отпускал). Сначала мы были все согбенные, уничтоженные собственными грехами, потом встали, распрямившись и освободившись от всех грехов прошлых лет, совершенных в прошлом столетии, и началась служба. Я запомнила, что сначала идет «пещное действо» с Мисаилом, Ананием и Азарией. Выстояли они, не поклонились золотому тельцу, как того требовал царь вавилонский Навуходоносор: кинули их в горячую печь, но вышли они оттуда невредимыми.

Потом еще читали по ходу службы из книги Бытия, и Символ Веры, и мое любимое место – «Кристос и меч мер хайтнецав» («Христос посреди нас»), и хайр Нарек передал мне апостольское (я бы сказала самого Христа) благословение. Вообще мне в этот раз показалось, что я отчетливо ощутила высокую миссию священников, их святое посредничество, без которого можно было бы и «потеряться в пути», а наши «теры» помогают нам добраться до духовного измерения, в котором уже каждый в меру своих сил общается с Богом. Спасибо им…

Если кто наблюдал за мной, то понял бы, что я нахожусь в некоем смятении чувств, во вздорном беспокойстве. То подойду к подоконнику, посмотрю на сумку и венки, что лежат на окне, а под ними и над ними мои многочисленные шарфики и перчатки. То придвигалась поближе к амвону, и молилась, и получала апостольское благословение через наложение руки на главу, то стояла на коленях и получала отпущение грехов, потом вдруг увидела горбоносый и смуглый профиль учительницы детей – текин Искуи, или Ирочки Таронаци. Она как-то помолодела, и я почему-то сначала от нее пряталась, а потом как-то расслабилась, помягчела и уже искала ее глазами, и под конец передала ей ншхарк для причастия. (Вспомнила про тетю Сафо и ее шляпку: как она перекладывала ее в течение всего своего визита к нам на дачу и никак не могла найти для шляпки подходящего места. Тогда смеялась, а вот теперь такая же стала.) Меня даже усадили на какое-то время, в уголок, т. к. «вьюноша» решил, что мое беспокойство связано с желанием поудобнее устроиться и что я выворачиваю шею, чтобы найти свободный стул. Потом купила свечи и постояла над ними, в связи с зимой поставили два устройства с песком под иконой «Моление Христа о чаше», и «Богородицей с младенцем Христом», кисти Овнатаняна. Наконец пришел Араик, мы причастились у амвона (тер Тиран-молодой), потом возложили венки на родные могилы… Молились об упокоении их душ, а снег был чистый и сияющий, как бывало неизменно во все эти годы. Мадлены не было, я часто попадала в ее объятия и мы целовались. Она все же позвонила попозже, поздравила.

***

Жизнь, как большой город с искривленным пространством; и какое разное время живет в его переулках. Вот великолепный дворец, там молодость, богатство, будущее, надолго ли? Это другой вопрос, но пока, хотя бы несколько мгновений оно присутствует, а вот другой, все в нем обветшало и вот-вот вся хижина вместе с его обитателями развалится, как в пьесе Блока «Балаганчик», когда улетают все декорации, и как это случилось с тем, кому она посвящена (Мейерхольду), когда в одно мгновение исчезли все декорации его жизни.

И когда все разлетится, развеется – мы будем плакать («наша шалунья девочка-душа») будет плакать над призраками смерти, поманившими Коломбиной, или Арлекином, или воякой и оказавшимися вдруг картонными. Фу, какой декаданс… Господа, мы не в начале XX-го века, мы в начале XXI-го, тут свои законы, а какие – мы еще не знаем. Поживем-увидим.

Празднование Дня Рождения Араика. О «золотых временах» и о Григориче

Готовимся, готовимся, ух, как готовимся. Морковку чистила, все руки пожелтели.

Чего-то я все про хозяйство, надо бы снова воскресить обряд написания стихотворных пожеланий – мама это умела делать мастерски.

Эти приготовления тайных сюрпризов очень освежают и радуют душевно. Помню, когда детки были совсем маленькими, их любые творческие шажки поддерживали меня в мысли, что мы не ошибаемся в своей системе воспитания. Араик приходил с работы и после того, как я кормила любимого мужа обедом, радовала его новостями о том, что Анечка чудесно нарисовала Буратино, а Литочка написала интересное продолжение сказки о Водяном, мы пили кофе, если было тепло – на нашем заветном балкончике, и с любовью и надеждой смотрели в будущее детей.

Какие нам горизонты открывались… Кажется, что-то сбылось, с Божьей помощью.

И вот 19-го января я решила, что нельзя нас оставить без пожеланий деда Мороза. Думала, думала, в прозе надоело, и вот что вышло. Араику я еще в первый год нашей совместной жизни посвятила такой акростих:

Артист душой, Рукоумелец, Арменов сын младой, И плюс к тому Красив собой.

Честно говоря, совершенно не помню его реакции. То, что я сочинила в этот раз, не было оригинальным, но соответствовало духу пожеланий, что пишут близким на праздник, а, главное, я в это свято верила и верю и сейчас, помогало исполниться счастливому варианту судьбы.

Араику:

Анне:

Лилит:

Все написано на открытках: У Араика – пленительный пейзаж Тавриды, работы Богаевского; у Анечки – «Автопортрет» Серебряковой; у Литочки – «Дама в голубом» Сомова; а у меня Дама в черной шляпке, картина Бакста под названием «Ужин».

И что интересно – деткам получилось написать пресловутым, но прославенным Пушкиным ямбом, Араику в торжественной форме анапеста, а себе… Получилось в размеренном стиле недо – гекзаметра, в пентаметре, стиле, характерном для элегий.

Мне:

Все от Деда Мороза и Д.Д. (доброго друга.)

И Благословение: Храни тебя, Господь. Рождество Христово 2000 год.

Будто маленький мальчик позвонил в дверь, передал открытки и убежал.

А в субботу весь день готовка: плетенье вечера, и чистка, и диспозиция, расстановка, чтобы удобно было сидеть.

Были званы семья брата Левки и семья Травкиных.

Травкины – это младшая ветвь друзей в трех поколениях, еще с начала прошлого века. Старшие: Башмаковы-Аладжаловы, Бусурины – дядя Женя и тетя Таня и Травкины: Сережа, Анечка и их детки.

Младшая сестра Анечки – Леночка раньше участвовала в наших вечерах. Как-то после моего прочтения на одном из наших веселых новогодних застолий «Сусального ангела» Александра Блока, она меня робко спросила: «Это ты написала?». Такого комплимента я больше не получала. Надо только добавить, что ей тогда было лет десять. Теперь Леночка со своей славной семьей уже переселилась в теплые края…

Вечер разгорался постепенно…

Какой-то момент была паника, что Анечка (Травкина) ушла и неизвестно, когда придет. Потом Сереже позвонил, что она уже пришла (около шести вечера, задержалась в магазине), и что они берут машину. Верочка (детское имя Пупа привычнее) двигается к нам своим ходом, а они едут. И Левка с шахмат, традиционных, уже пришел.

Вечер, считай, состоялся. Как в добрые старые времена: пили много вина и водки (И Лева здоровенную принес, и Сережа), и коньяк – от Акопа, очень ароматный, и ели салаты, закуски, долму, и тосты говорили, и говорили, и говорили…

– Ура-а-а, – кричали за именинника.

Титульные тосты: за близких, за друзей, за детей, за старшего названного брата Араика – Леву, и за папу – М. Х. Сережа сказал тост за Леву, что он самодостаточен, что его пока не понимают, а поймут так лет через пять. Имелась ввиду его работа по сознанию. Левка на эти слова не купился, а нашел повод и яростно спорил с Сережей, я тогда не очень поняла, по какому поводу. В какой-то момент стол, как единое целое, перестал существовать и разделился по половому признаку: за мужским центром рассказывали науку, у нас в уголке говорили за жизнь. Я, глядя на ученых мужей, предложила тост за мужчин, причем выпить стоя (как выпили некоторые женщины в армянской общине по команде Альбины Нерсесовны). Мужчины наши спохватились и все трое (Сережа тоже подпевал) спели «Крамбамбули» и выпили за дам. Прекрасно, прекрасно.

Чуть позже пришли еще две дамы и мы пили за них. Моя славная племяша Тома мне комплименты делала и не велела стричь волосы. Иночка пела, голос сел немного, но музыкальность прежняя, и даже немного помягчел – «органность» появилась. Пела те наши любимые армянские песни, которым мама и научила свою любимую невестку. Песни были отменные: слова Туманяна, музыка Комитаса.

«Лорик» – это перепелочка, оказывается, это метафора, «ты – моя перепелочка», это обращение к девушке, «сиравор лорик, виравор лорик» (любимая, нежная, перепелочка ты моя…) и т. д. От любви к ней он сходит с ума. А во второй, «Гедаки вра», я воспринимала ее как философскую: воды текут, время течет, жизнь уходит, и образ ивы над водой, как метафора грусти. Отнюдь нет, оказывается иное (почти как в «Метаморфозах» Овидия), ива была прежде девушкой, потом от грусти превратилась в плакучую иву, и вот так и стоит, пригорюнившись, окуная свои ветви в текучие воды.

Потом была «Калитка», и, конечно «Аве Мария» Шуберта.

И тут под конец Сережа стал всех спрашивать, о чем же поется в этой песне-молитве? «Удручены мы тяжким горем, на голой земле, на скале над водами (житейских бурь) ночуем, в надежде, что Богородица прогонит страшные сновидения, пройдет ночь, и настанет нам освобождение». Это опять метафора, после тяжкой земной жизни – душа обретает новый свет и освобождение. Смерть? Или просто душа и тело будут находиться в разных измерениях, тело еще на земле, а душа уже на небесах, а вдруг такое возможно?

Сережа, по-моему, остался недоволен ответом. Потом опять забубнили все, и тут я подняла тост за Акопа, за Таню, за всех тех, кто хотел бы быть с нами, кто был душой с нами.

Как нас согревает дружба Акопа, интересно, ему наша что-нибудь дает? Дай Бог нам встретиться в 2000-2001-ом в Ереване. С Божьей помощью попадем туда и встретимся. Потом стали вспоминать папу (М.Х.) и говорить о том, что в его присутствии оказаться на высоте, услышать и быть услышанным, войти в высоко разреженную атмосферу духовных усилий и стать своим – очень трудно, и что это удалось Араику. С этим абсолютно согласна и за это выпили.

Но я не могла оставить, не могла позволить, чтобы не выпили за всех тех, кто животворил нашу жизнь, и стала рассказывать сон про поездку на море, про разговор с дядей Женей.

Сон: Дядя Женя говорит будто бы:

– Я вижу, вам трудно, вы езжайте на южное море на лето, а там, может, и вообще пристроитесь жить. На Баренцово, там Гольфстрим. (Какой провидец, однако).

И едем мы в машине, и тетя Таня с нами, едем мы так в будущую жизнь.

Все заинтересовались, чем же дело кончилось, устроились ли мы? Мы едем, а там видно будет.

p.s. А Лилитке приснилось, что лето и мы плаваем. Хороший сон.

Потом стали говорить про души людей, которых мы, любя, взяли с собой в XXI-ый век, и бабу Катю вспомнили, и Веру Андреевну. Левка стал вспоминать Григорича, Грэню, и вечер с Пастернаком, и как дядя Андрей учил его пить, и никто не заметил, т.к. все ставили шарады (ему четырнадцать, а я вообще еще отсутствую). Выпил, ух какое счастье и сила вошли, и так здорово все показалось, зато потом все потускнело и вторая половина вечера была очень мучительной. Ну и, конечно, про дядю Наири, который посвятил стихотворение Белле Башмаковой: «Инчу чес хосум хайерен» («Почему не говоришь ты по-армянски»). И папа спустя несколько десятков лет собирался привести группу армян из пансионата «Звенигородский» в Верхний Посад, где на даче жила семья Башмаковых, чтобы познакомить с адресатом. Но Белла отказалась, боялась оказаться не на высоте. Помнила, как видела Дельмас (воспетую Блоком) и не могла в это поверить.

– Не хочу, чтобы и со мной так же было, – сказала она.

– Зря, – добавила я, – поглядели бы на нее и на тетю Таню, не разочаровались бы. (С днем ангела, тетя Танечка, в далеком Кельне.)

Потом звонил Юлий Александрович Лабас. Жаловался на Б. Его статью напечатали в Nature, а в нашем не стали. И потом некоторые коллеги сказали, что это позорит науку, и что его место «под нарами у параши». Вот ведь зависть и раздражение, что не поставил в известность. В общем, они долго обсуждали все это по телефону. Лева предложил перейти к нему в лабораторию. Пока они говорили, Сережа успел произнести слово о «Горшке».

Эпидейктическое (хвалебное) слово о «Горшке».

– Мы так знаем друг друга, так привыкли и так много говорили в течение многих лет, а все же притираемся друг к другу теми углами, которые образовались. Потому что мы живем в чем-то все-таки разными жизнями, особенно с утра (вот тут было про горшок), все оживились, вспоминая утренние бдения у туалета.

– А потом – продолжал Серж, – все меняется и что-то происходит и наступает некая гармоническая идиллия, понимание, союз сердец.

Как я раньше ценила все это, собственно ради этого всех и собирала. Что это за мысль, которая вдруг всех объединяет, или чувство, или каждый вдруг ощущает себя таким необходимым и нужным вот именно этим, сидящим напротив людям, они тебя слышат, восхищаются твоим тонким умом и остроумием, твоей красотой, умиляются вашими прошлыми шалостями. Нет, право, нет ничего лучше таких моментов. И опять навязчивая та мелодия: «Жизнь – это миг между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь».

Выпили памяти Отца Александра (Меня). Говорят, что он был совершенно сияющим, удивительно лучистым человеком, это, наверное, и есть самая сильная сторона его учения…

***

Что бы нам этакое затеять, а? Собраться и сделать… Ничего, кроме «Масок», которые инициировал Б.Н., не получается. Да и они уже скрипят, еле-еле, все никак не доделаю 10-ый номер. Нужно общение, а то я как в бункере сижу, на дворе мороз – и носа не высунешь, а у меня то десна, то щека, то живот, то голова, то печень, то судороги. В общем проверка – явка: «и я здесь, и я», – кричат все мои составляющие члены, жива, стало быть, пока. Но при этом жить-то и не хочется. Писатель – это не пасущий, писатель – это боль. Стало быть я – писатель.

***

О тех золотых временах, когда все были живы…

А Григорич, это не настоящее имя, это я так в раннем детстве сократила его имя отчество, и Григорий Георгиевич стал Григоричем. Он был другом Фоди, старшего брата папы еще в 10-е годы прошлого столетия. Как-то он привел показать свою очаровательную невесту Анечку Аладжалову друзьям, а четырнадцатилетний Миша сидел и читал книжку в саду. Аня, увидев симпатичного мальчика, так одиноко сидящего в саду и видимо стеснявшегося их общества, решила подбодрить его, подошла и спросила: «Мальчик, мальчик, как тебя зовут»? «Я не мальчик», – мрачно ответил Миша.

Фодя умер молодым от скоротечной болезни, «гениальный» Фодя называли его друзья, а братья и сестры нежно любили. С 20-х годов жизнь семьи Чайлаховых протекала в Ереване. И, наверное, так все и кончилось бы, если бы не неожиданная встреча.

В 30-ые, да и потом в 50-ые годы не было на земле лучшего места с хорошим климатом, сосновым бором и купальнями, чем Кратово и Малаховка. «Казанская дорога, сухой и умеренный климат – говорили врачи, видя частые ангины и тонзиллиты, – вот что лечит горло». Мы на протяжении двадцати лет с перерывом на войну и эвакуацию снимали дачи в этих благословенных местах. И папа, увидев с террасы гуляющего красивого человека кавказской наружности, загадочно улыбнулся и сказал: «Тамара, пойди спроси фамилию у этих людей, там ходит человек, очень похожий на Гришу Башмакова». Семья, поселившаяся рядом на даче (35—36 год), оказалась действительно семьей Гриши Башмакова. И уже в другом месте и в другое время М.Х. часто начинал свой тост, обращенный к друзьям, так: «Наша, почти полувековая дружба…» И Анечка Башмакова кокетливо сетовала: «Ну, Миша, какие ужасные вещи ты говоришь». Женщина всегда женщина.

И с тех пор наша дружба в поколениях длится, длится…

Они долго жили рядом, мы на Б. Коммунистической, а они на Воронцовской. В моем детском представлении он был всегда уже сильно в возрасте, с красивыми глазами, нависшими над ними седеющими бровями и воркующим баритоном. Дамский угодник, он шептал нам на ушко комплименты и обещал: «Я буду с вами танцевать, я закружу вас в вихре вальса». Все смеялись и отбивались, когда он хотел поцеловать юных дев своими мягкими губами. На пляже густая поросль на спине и груди привлекала всеобщее внимание. «По мне сразу видно, что человек произошел от обезьяны», – подшучивал он над собой. Милый, милый Григорич. Он был очень раним, а в глазах жила неизбывная печаль. О чем? Ему бы быть художником, свободным артистом… Он же был довольно известным адвокатом. Его жена, та самая Анечка из Ростова, сочинила о нем замечательное стихотворение, прославляющее его дар: «Иван, ты снова без оков. Кто твой защитник? Башмаков!» Но не всегда удавалось ему защитить своих подопечных. Когда одного из них приговорили к смертной казни, Григоричу стало плохо прямо в зале заседаний. А этот преступник, так гласит семейное предание, сказал ему убежденно и утешающее: «Не волнуйтесь, Григорий Георгиевич, я убегу…". «Миша, ты понимаешь, надо доказывать вину, исходя из презумпции невиновности, еще со времен римского права, а не наоборот». Мы с интересом прислушивались.

(Из дневниковых записок, продолжение)

***

А наш субботний праздник все длится:

Потом заговорили о бытовом, кто где что получает и чего не получает, потом ушли на Ленинский с гостинчиком для Тани. Да, еще мы пожелали, чтобы наши дети вспоминали свое детство как золотую пору, и нас, как самых замечательных и значительных людей. И так же говорили о нас, как мы о своих старших..

– Ну да, – сказали наши скептики, – будем говорить о том, как много вы говорили о том, что жили среди людей золотого века.

… – Анька, я-то хорошо помню, как Сережка на тебя смотрел. Ты для него заморская царевна была. Ух, как хороша!.

В конце вечера – затишье… Холодно вокруг – снежная Москва, зима средней тяжести в северном городе, за окнами метель, а тут будто в другом пространстве, оторвались от зимы, ото всех тягот и забот. На столе изобилие (это приятно слышать), сидят милые дети, любимые жены, все красивы, журчит разговор, тихий, иногда накаляется до страстного спора и снова журчанье. (Журчанье и в ТВ – это строят водопровод в Древнем Риме, или бассейн). Это ли не Рай. Он ведь, наверное, таковым и был. Скольких людей мы поселили своим воображением и своей памятью в нем. Время, будто в сумасшедшей сказке Льюиса Кэрролла, вертелось то вперед, то назад, то застывало и растекалось, как у Дали, по поверхности настоящего мгновения. Хорошо. К двум часам все же разошлись. Виртуозно помыли все и к четырем часам улеглись.

23-Го. Января С утра опять звонил Лабас, здорово его потрепали. Ничего, надеюсь, Левка сможет ему помочь. Незаурядный он человек. Но спросонья с ним, наверное, трудно. Утром чуток опохмелились и поели ту квашеную капусту, которую забыли накануне. Ели торты, хорошо завтракать после пиршественного стола. Левка съездил по своим делам и уехал до пятницы.

***

«Райские кущи Мемориума». Есть зимний рай в теплых кущах квартиры, с застольем, когда вино льется рекой, и хвалебные эпидейктические речи наплывают одна на другую, есть летний рай с бликами солнца на воде (реке, море, озере) с томлением летних закатов и пахучим разнотравьем и теплыми камнями прибрежных скал и… А есть умозрительный рай – это память, и оттуда нас никто не в силах выгнать, а есть еще рай мечты, он неуловим, мысль прекрасная, успокаивающая только осела на кончике сознания – и вдруг: «Фью – ю», – и нет ее… И такая жалость, и чувство, что если бы вспомнила, то сразу бы и прозрела и ухватила Синюю птицу, но не за хвост, это безжалостно, а поместила бы на жердочку под окном, и сидела бы с ней и разговаривала каждый день и все смотрела бы на нее. Вот такие «Утешительные беседы с Синей птицей».

***

1-Января 2000 года. Итак перелет, переброс, переход состоялся. Мой, казавшийся необычайно громадным, список почти состоялся и завершен, часть людей сама поздравила, другой же части позвонили мы сами. Славно, славно. Теперь о том, как встречали Новый Год.

Вот мой стихотворный монолог (слегка измененное и дополненное стихотворение Беранже)

***

После этого из белой шали сыплются бумажки – пропуска в будущий Век, с приделанными к ним крылышками. Вот так.

Встреча Нового Года, Нового Века, Нового тысячелетия в кругу друзей. В гостях у Анечки и Сережи. Новогодний перезвон

Уже в лифте поздоровались с Дедом Морозом и Снегурочкой. Ленинградцы оказались очень славными. Их было шестеро, одна из них Лилиан – внучка Мусы Джалиля с одной стороны, с другой – грузинская еврейка. Очень талантливая девочка. С огоньком. Она играла скорее бабу, вроде как бомжиха, работающая в музее. Костик – с клочком бородки, тоже играл этакого выпивоху. Он – режиссер, собственно спектакль состоялся именно благодаря им – профессионалы. Были удачные импровизации – когда они бутылку вырывали друг у другу или обсуждали, кто сейчас выступит, или говорили: «Разве плохо мы живем, вон у нас беженец из Бельгии». (Тут все грохнули от смеха). И сам стихотворный текст был удачным и смешным, автор Пупа (Верочка Травкина).

Беженец оказался очаровательным Тони, с каким-то усталым, свободным от стеснения лицом, и вдобавок актером. Как он выпихивал всех по очереди, просто замечательно, или Анютку нес, или со мной танцевал. Он был Толей-Колей, рабочим сцены. Сережа потрясающе сыграл Гомера со списком, кораблей, что «прочтены до середины», Лисистрата, Анюта в беленькой накидке – то ли греческая туника, то ли гимназическая пелерина – тоже была хороша и их пара отыграла, потом Эдик – Евтушенко и Лилитка – Ахмадуллина, очень хорошо, и стихи были хороши насчет «предвижу конечность конца», похоже и смешно. Философичность Беллы… вышло забавно.

Эти современные виды притч – анекдоты, наверное, многое понятно, если их серьезно слушать и главное, если понимать их предысторию..

– Тебе теорему доказать или притчу рассказать? – так кажется спрашивал Платон, т. е. Сократ. Так вот Араик и Сережа всегда друг другу доказывают теорему, и в этот вечер они тоже доказывали друг другу что-то насчет площади квадрата, а мы с Анечкой рассказывали притчи из своей и чужой жизни, разделение, так сказать, труда. Хорошо получилось, и Сережка с особым умилением слушал, насчет того, как надо готовить торт «Наполеон», бабушки Вари рецепт, трудновато и длительно, может, уточню и попробую, а может, остановлюсь на достигнутом.

Вернемся к спектаклю. Время от времени выскакивали «Пушкин» и «Гоголь» и трепались – смешно так выходило: «поднимите мне веки» и «памятника нерукотворного».

Ахматова была прелестна, но если бы действительно настоящая А.А. увидела, как ее представляет молодежь конца века, этакая фифочка под вуалью, она бы «ого-го», как негодовала бы. Это же ее героиня, а не она сама под вуалью, «поящая горькой печалью», и текст, «уши надрать» автору. А Гумилев с усами и в шляпе – это музыкант Нюточка, она очень старательно читала по бумажке, и Вера (автор) негодовала, что сестра не успела выучить свой текст наизусть. Проехали..

Потом выступали мы с Верочкой, я – в образе стареющей танцовщицы с ярко-красным ртом и шалью, т.е. с шарфом, оба конца за спину, и в полу-маске (ожившая Айседора Дункан). Мои сказали, что ужасно, а Сережа, что я нашла свой стиль. Музыку не ту поставили, но я чего-то делала руками, Вера вторила: «Ты жива еще моя старушка». А Тони подошел и мы с ним сделали несколько танцевальных па (нам даже зааплодировали), и меня увел тоже. Смысл был в том, что мы – игрушки, восковые фигуры в Литературном музее, которых один за другим выкидывают на свалку, а на груди у всех номер реквизита, но под конец – революция и выкидывают уже самих деда и бабку, без слов и с удовольствием. Потом я произношу монолог Феи, а потом раздают подарки…

Их тоже подбирала Вера: и дракончики, и браслетики, и свечки, и замечательный календарь – художественный альбом с репродукциями картин из музеев Германии.

Араику роль не дали, но он сам прикрепил табличку: «Я – Казанова», а Казанова не говорит, он действует. И по-моему здорово ее сыграл, заигрывал вовсю с актриской, и вслух, и на ушко всякие комплименты говорил, в общем, роль удалась. А я, да и мы все, ели, пили, правда я только квас, а они и водку, и ананасы в шампанском, и каберне, и тосты говорили и о магии чисел, о магии времени…

– Здравствуй, племя молодое, незнакомое, – это Вера Ивановна о том, что она, человек из того века, (действительно, родилась в восемнадцатом году XX – го века) приветствует тех, кому жить долго и, надеюсь, счастливо в XXI -ом веке. И я сказала, что это счастье прожить первые минуты Нового Века и Столетия в доме друзей. Тут Анечка прямо почти поклонилась, а Сережка сказал, что может будут говорить, что «счастливы были жить во время, когда жил Араик», а потом и про меня, что-то о поэтичности и неуловимости (вообще -то говорил: «Ты – волшебница!» И я расцветала…).

– Спасибо, Сережа, ты всегда нас поддерживал. А Анечка наготовила, ну, как сказала Нюта, все, что только умела: и салаты, и рыбу, и мясо, и все очень вкусно. И «чараз» (смесь грецких и лесных орехов, сухофруктов, и вкуснейших кусочков суджука), правда, орехи сразу потаскали, но все равно, даже то, что осталось, плюс сухофрукты было хорошо. Потом молодежь пошла гулять на Красную площадь и Манеж, а мы сидели, пили кофе. Тетя Танечка позвонила по телефону, ее родные тоже гуляли, а мы потом еще выпили кофе, говорили о плохих книгах – это где сплетни и все нехорошее о людях, (сплетни про артистов, например), потом о хороших – «Иосиф и его братья». Анечка – старшая, даже сравнила его с Библией, – все верно говорит. И еще о «Волшебной горе».

– Я, – говорит, – хочу потом с тобой обсудить проблему времени в этом романе.

– Надо мне почитать. А я читаю о святых. Необыкновенное чтение.

– Да, странная штука человеческие отношения.

Потом Анечка достала какие-то простыни и наволочки, и мы должны были под шубами спать. Но я отказалась. Наоборот, встряхнулась и когда пришла первая часть гулявших, мы уже танцевали. Вот такое действо, такие танцы без всякой постановки: мы с Аней и Костей, а потом с Костей, с Верочкой и с Араиком, и с Эдиком, и сама по себе. И все танцуем, и танцуем, и здорово и Сережа присоединился.

– Да, какую девочку закадрил.

– Да, -поразился Араик, – она (Лилиан) пришла и меня поцеловала.

– Ну подумаешь, маляву закадрить, я о Машеньке говорю…

Вот так и протанцевали до семи часов утра. А потом пошли домой. Кто-то еще на кого-то обиделся, но и это прошло. Шапку Деда Мороза оставили, а так все взяли и еще выяснилось, что наша Анюта падала, и колено у нее распухло. Пришли, сделали компресс, сама сумела себе сделать, и легли. А наутро я вхожу в комнату и вместо запаха хвои – аромат камфорного спирта, сразу детство вспомнилось. Трогательно. И, конечно, под елкой лежали подарки. Хорошие, очень хорошие книги: и Юджин О'Нил, и о Сезанне, и Сарамаго, и о Достоевском, и Фолкнер. И еще Алена подарила хороший календарь.

2000 – ый год начался.

***

Поспали, и к вечеру к нам пришли Томочка, Танечка, Верочка, Катенька. Сидели в большой комнате и пировали. Второй раз Новый Год встречали. Подарков натащили – Верочкины прелестные мини-флакончики с духами и лаки, и тени, и помада, Танечкины лаваш и сыр, от Акопа – коньяк, от Саануш – конфеты с икрой и ее книжечка (несколько экземпляров о Толстом). За 250 долларов издали, очень хорошо, с портретом Толстого на первой странице и портретом Саануш – на последней, и бумага хорошая, можно только порадоваться. Это ее расширенная диссертация. Надо будет отдать в музей и в Институт Мировой Литературы.

Пишет, что в Ереване все хорошо.

p.s. Удалось книжечку Саануш «Лев Толстой и армянский вопрос» даже отвезти в «Ясную поляну» и подарить музею. Такие дела…

***

Новогодний перезвон:

Еще о поздравлениях по телефону. Я составила список – в двадцать семь мест позвонить.

Поступь времени особенно ощутима в эти периоды, и телефонные взаимные приветствия словно утверждают прежние связи, обнадеживают, что «не волнуйтесь, ничего не произойдет – мы снова будем на связи». Это для меня всегда очень и волнительно, и утешительно, что ли… Девочки засмеялись: «Ну да, 27 мест»… Им это показалось нереальным…

А что, в результате оказалось,, что кроме иностранцев: Эрика Чайлахяна из Харькова, Мары Шлифер из Израиля, и Чарльза Эванса из Англии – со всеми созвонились, всех поздравили, кого с наступившим, кого с наступающим, кому сами позвонили, а кто сам нам позвонил, в общем, новогодний перезвон, самый приятный и радостный на свете. Вот они члены списка: 1) Тома и Ина, и Таня, и Верочка с Катенькой из нашего бывшего дома на Ленинском, с Наступающим, я позвонила; 2) Виолетта Матинян – новая знакомая из армянского общества, я позвонила; 3) Старинные друзья в трех поколениях: Марина, Володя, Наташа с Петенькой Беликовы – Мельгуновы, они позвонили; 4) милые сердцу Кротовы: Олег, Таня, сами позвонили; 5) Корневы: Аня, Алеша, Оля, друзья с изрядным стажем, звали отмечать вместе; 6) Борис Наумович наш учитель и друг и его супруга Елена Константиновна, сами позвонили; 7) Низовые соседи и друзья: Таня Малюсова, Тема, Машка, я позвонила; 8) Наш варпет младшего поколения Мальян Сурен Григорьевич и Ира, я позвонила; 9) Лена Николаевская – поэт и друг Тодика и Аллы, и наш тоже, я позвонила; 10) Сикорские Алеша и Нина – друзья и родственники, и они звонили, и мы; 11) Угрюмов Миша с семьей, мы звонили; 12) Ревич Александр Михайлович – учитель и друг Тодика, мы звонили; 13) Фальк Кирилла Романовна – педагог, дочь Фалька, мы звонили; 14) Волков Валерий Александрович – педагог, художник, мы звонили; 15) Наталья Владимировна Алексеева-Штольдер – педагог, художница, мы звонили; 16) Гриша Зобин – учитель и друг, сам позвонил; 17) Ваган Вермишян – учитель и друг из Симферополя, сам позвонил; 18) Хримляны: Наточка, Аника, Эдик, Артурик и Мика, сами позвонили; 19) Рубик и К*, мы позвонили; 21) Лева Чайлахян и К* из Пущина, сами позвонили; 24) Людочка – мамина старинная ученица из Зеленограда и ее супруг Анатолий, мы позвонили; 25) Кончаловский Максим Владимирович – ректор, педагог, артист и его супруга Светлана Георгиевна, мы позвонили; 26) Алла и Эманвел Долбакяны – председатели армянского общества, сами позвонили; 27) Баласанова Карина – наша крестница, сама позвонила. Таков был список. Ждем поздравления от Чарльза, шучу, конечно, но он каждый год с прелестной английской джентльменской аккуратностью присылал нам поздравления с Новым годом и Рождеством. Поэтому есть основания ждать. Еще несколько человек звонило: Наташа Михеева, и Дима Розенбаум – школьные друзья; Ирочка Богомолова – подруга с армянских курсов; Стива – Аллочкин племянник; Галина Холодова – театровед и редактор из «Современной драматургии», милая женщина, с которой мы работали над пьесами Сарояна; Завен – двоюродный брат папы Араика, литературный консультант театра «Модерн» и еще несколько человек звонило, и нескольким звонили мы. Имена друзей детей: Исаенко Олечка, Митрошина Надя, Волошина Марина, Калашникова Лена, Гофманы, Беленкины, Расторгуев Саша и т. д.

Рождественская сказка. Светлой памяти Мамы и Папы

У нас собирались гости. Едой и приготовлениями занимались женщины. Мужчины передвигали столы, раздвигали их и примеряли стулья к столам, справляясь у хозяйки о количестве гостей и сидячих мест. Дверь из-за входивших с продуктами и выходивших была нараспашку, и сильно дуло морозным воздухом. «Закройте дверь, детей простудите», – время от времени доносился из кухни чей-нибудь заботливый женский голос.

Дядя Гурген резал бастурму и суджук на краешке стола.

Я резала хлеб и вела беседу с дядей. Дядя Гурген мне нравился, а я нравилась ему. Он даже посвятил мне стихотворение «Инчу чес хосум хайерен» («Почему не говоришь ты по-армянски»). Правда, мама подозревала, что на самом деле он втайне думал о той, другой, что была дочерью наших друзей, но она была уже взрослой, и посвящать ей стихи было рискованно. Почти объяснение в любви. Он и так все время объяснялся в любви. Когда покупал мясо, сверкая зубами, говорил продавщице: «Я вас люблю»; так же обращался к молочнице, что приносила нам по утрам бидон молока; и к дворничихе, сын которой попал в больницу по причине схватки с белым медведем. Он хватил лишку и свалился прямо к нему в бассейн. Такая вот трагикомическая история. Но еще более веселым было объяснение дяди Гургена:

– Я так вхожу в полосу доброго расположения духа и мир мне улыбается.

– Да, Гурген-джан, – сказала мама, она очень сочувствовала своему однокурснику, – уж так тебе все улыбнулось, что приходится прятаться. Нет, это здорово, что ты у нас, ешь свой любимый черный хлеб и ходишь по любимому белому снегу. В Ереване и то, и другое в дефиците (по сводкам там сейчас было где-то плюс семь-десять), но ты понимаешь, о чем я говорю.

Мы все понимали, что он просто сбежал от возможного ареста к нам. В какой-то статье его обвинили в антисоветских настроениях, и что за этим могло последовать, тогда никому не надо было объяснять.

– Ладно, ладно, Тамар-джан, хватит об этом, – весело и бодро, нарушая стесненное молчание, проговорил папа, – не мешай Гургену резать бастурму.

***

Дядя Гурген очень аккуратно резал бастурму. Надо было соблюдать равновесие в толщине кусков: не очень тонко, чтобы чувствовалось, что ешь что-то необычайно вкусное и не очень крупно, чтобы не задохнуться от остроты перца, который толстым ободком опоясывал кусочки вяленого мяса.

– Расскажи что-нибудь, – попросила я.

– Маленькая что ли, – был ответ. Но я-то знала, что он большой любитель рассказывать всякие притчи.

– Вот я сейчас тебе скажу такое, что ты должна на всю жизнь запомнить. Перед путешественником три пути. Один очень солнечный, настолько, что идти по нему трудно, сгоришь на солнце; второй – тенистый, но от этого слишком сырой и темный; и третий – с деревьями, усеянными фруктами, но они так высоко висят, что до них трудно достать. И невозможно решить, что лучше. Но тут появляется этот с крылышками и говорит: «Тот путь хорош, которому сердце отдашь, который полюбишь».

– А, это такой маленький, толстенький, пускает стрелы прямо в сердце. Знаем мы этих коварных «амурчиков», – тетя Аля незаметно подошла к столу, и пробуя деликатный кусочек суджука, весело рассмеялась.

Дядя Гурген не поддержал этого веселья:

– Нет, это был вовсе не «амурчик», это был Ангел, который знал власть сердечных привязанностей над судьбой.

– Ну ты, Бодлер, как всегда наставляешь.

– А ты, Жорж Санд, как всегда лукавишь.

Это была их обычная пикировка. Он писал стихи, она писала прозу, и они, дразня друг друга, в то же время отдавали дань профессиональному умению коллеги. Это был замечательный переход в иную культурную стихию, я и сама не знала тогда, с какого бока подойти к собственной национальной идентификации.

***

Мама, папа, – вбежала я как-то смеясь, – они назвали меня цыганочкой!

Я не знала, плохо это или хорошо. Это потом мне запало в душу, какие они грациозные; это потом я любовалась, как идет молодая цыганка по залу ожидания: идет просто, а будто танцует, так пластична и хороша она была. А я со своими черными локонами и черными глазами уже привыкла к шуточкам, подобным этой: «Что же ты плохо помыла глазки». Это потому что у меня были не голубые глаза, а черные, нет, карие с поволокой. В общем, тогда в ответ на мой возглас, мама сказала педагогическим тоном: «Все нации одинаковы, но ты помни, что армянка и названа в честь моей мамы, твоей бабушки и носишь имя Богородицы – Мариам Аствацацин». А папа в свое время давал такие же наставления моему брату: «Никогда не дерись, но если тебя назвали армяшкой – бей прямо в нос». Левон так и делал. Всего пару раз пришлось, потом зауважали и стали называть боксером. А меня только один раз подразнили, и когда я убежала в подъезд, влюбленный в меня Севка Урасов кинулся утешать, и самым главным его убеждением было: «Ну ты что обижаешься, ведь Микоян – тоже армянин». Подтекст был ясен: мол, такой великий человек – и армянин. Мне стало смешно, в нашей семье никогда не относились к власть предержащим с большим пиететом.

***

Я высунулась в окно, наш дворик был как на ладони. Гуляли мои друзья, играли в снежки. Мы – Арлекины, Пьеро и Коломбины младшей отрасли шестидесятников. Наши маленькие обиды и поражения, наши большие потери и расставания были еще впереди.

– Иди к нам, – закричала Ирка, – пойдем кататься с горки.

– Не могу, у нас гости.

Сейчас готовился один из наших замечательных дружеских пиров. Должны были приехать еще две мои сестры со своими родителями. Мы намеревались дать маленький концерт, потом Дед Мороз, по заведенной традиции, должен был вручать нам подарки, и следом за этим нас отправляли спать к соседям. О наших соседях хорошо сказал дядя Гурген:

– Ваши соседи – половина вашего счастья.

Анну Ивановну, я называла просто и сокращенно «Атанна», и мама мне говорила: «Это твоя вторая мама». У меня там был свой стульчик, свои любимые книжки, и еще я очень любила пробираться в библиотеку к Алексею Андреевичу и рассматривать надписи на толстых фолиантах, стоящих на сплошных с пола до потолка стеллажах. Атанна, по случаю Рождества, готова была приютить всех трех сестричек, чтобы взрослые могли вволю повеселиться в нашей небольшой двухкомнатной квартире. Сейчас такие квартиры называют распашонкой.

***

Я с большой куклой, полученной за прочитанное стихотворение, сидела на коленях у дяди Гургена прямо рядом с елочкой.

– Пусть Анжела споет, спой Анжела, – стали все уговаривать миловидную, пышнотелую даму с красивым чистым голосом. Я приготовилась слушать.

Словно откуда-то издалека, из неявного скрытого источника рождалось это пение. Мелодия ширилась и нарастала. Маленькие накаты приближающейся грозы, робкое шелестение листочков, пробудившихся от растворенного блаженного состояния – истомы дневных солнечных лучей. Ветер усиливается, аккорды один за другим грознее, стаккато дождя и аллегро порывов – буря. Томление превратилось в неистовство, шквал страстей. Потом гроза затихла. Мне всегда казалось, что о музыке можно вспоминать, как о летнем дне, длинном и переменчивом, как сама жизнь.

– Ребенок хочет спать, смотрите, глазки закрываются.

Нет, я вовсе не хочу спать. Я сижу за столом, все пьют, веселятся, поют, и еще этот запах елки. Рождественской. А мне пригрезилось лето. Нет, нет, я хочу посидеть до самого конца со взрослыми.

– Дети даже сами не понимают, какие они счастливые, хотел бы я, чтобы меня отвела спать и убаюкала мама, – сказал один из гостей.

Да, сейчас я это понимаю, но тогда казалось, что самое интересное мы наверняка не увидим, потому что оно произойдет как раз тогда, когда нас уложат.

– Спокойной ночи, – мы перецеловали всех теть, от которых пахло духами и помадой, и дядь с их шелковистыми мягкими усами, и пошли к Атанне.

***

«В Царстве Небесном любящие друг друга мужчина и женщина сливаются в одного ангела»

Меня разбудил прямой лунный луч, настойчиво глядящий в окно. А может, так сияли звезды; все небо, когда я выглянула в окно, было усеяно звездочками. В комнате – полная тишина, сестры спали, посапывая, а я никак не могла уснуть, мне вдруг показалось, что кто-то крыльями стукнул в окно.

– Вставай и выходи, – внутренний голос прозвучал отчетливо. Прямо в ночной рубашке я подбежала к балконной двери. Она легко открылась – и я вышла на балкон, не успев даже удивиться тому, как легко она поддалась. Я, ведь, помнила, как плотно заштуковывали ее на зиму. На улице словно брезжил рассвет, и было совсем не холодно.

– Иди ко мне, поспешим, – сказал мне кто-то со светлым лицом. Я оказалась у него на руках, мы полетели, будто поплыли по воздуху.

– Торопитесь, торопитесь, – говорили нам ангелы, что летели рядом, держа в объятиях маленьких мальчиков и девочек. Некоторых я узнала.

– Куда мы летим?

– На самую главную елку Рождества, – ответил мне мой проводник.

– Ой, я же в ночной рубашке, – но мой испуг быстро забылся, так интересно было то, что происходило вокруг. Мы оказались вдруг на прекрасной поляне, залитой светом, нездешним светом. Будто все светлячки, которые только есть на свете, собрались здесь. И все равно этого было мало, если бы не то необычное сияние, что исходило от дальнего края поляны.

Что-то мешает мне подробно рассказывать, помню только, что было очень весело. Мы гладили хищников, и они были совсем как ручные, лебеди катали нас по прекрасному озеру. Когда начался праздничный бал, я увидела, какие все дети красивые: мальчики, словно маленькие принцы, с серебряными пуговками на курточках и помпонами на беретах, вели за руку девочек – принцесс, в пышных юбках с убранными в золотые веночки волосами. И на мне тоже было белое атласное платье с вишенками на боку. То, совсем еще детское, самое любимое. И мне так радостно от этого, и еще оттого, что всем так хорошо. Мы кружимся, держась за руки, будто в волшебном хороводе. А на душе так тепло, светло – будто от лучистых глаз Того, к Кому пришла.

– Ты меня любишь? – спросил.

– Да, да, очень, – закричала я.

– Не забудь про это.

И вдруг что-то толкнуло, будто треснуло пространство, будто полетела я по лунной дорожке и снова в постели оказалась. И чей-то голос сказал: «Вот ты и побывала на елке у Христа».

И хочу крикнуть сестрам, разбудить – и не могу. И потом рассказать как-то все не получалось. С тем и прожила до сегодняшнего дня.

***

А на следующее утро шел крупный пушистый снег. В те годы он был таким чистым и сверкающим, каким потом я его встречала только на перевалах туристических маршрутов, где-нибудь в Памиро-Алайских горах. Он пах арбузом и леденил кончик языка, будто сделанное самым совершенным кондитером мороженое пломбир. И все на улице так неузнаваемо изменилось, словно попали мы в сказочный берендеев лес: молчат бубенцы, остановленные рукой невидимого дирижера, застыли тройки. Горы, сугробы снега. Весело расцвели из-под огромной снежной шапки чьи-то очень знакомые глаза. Это тетя Аля выбежала полураздетая, в пушистом платочке, и сразу превратилась в снежную королеву, смеющуюся и отчаянно машущую мне рукой:

– Иди, домой, иди, там такое…

Я побежала, перелетела наши тридцать три ступеньки и ворвалась через приоткрытую дверь. Что такое: у мамы сияли глаза, папа посмеивался в усы, а дядя Гурген со странным удивлением на смуглом лице держал в руках свежий номер газеты.

– Они наградили меня, сталинскую премию дали….

Его пьеса, действительно, была замечательной. Он читал ее у нас дома. В ней было видимо-невидимо неистовых страстей, вероломных интриг и трагедий с летальным исходом. И это, с одной стороны, приближало ее к сумрачной действительности, а, с другой, как бы подтверждало принадлежность к традиции, идущей от античного театра.

– Сильнее Шекспира, – выкрикнула тогда тетя Аля.

– Друзья, давайте не трогать Шекспира, – тихо сказала мама, и все рассмеялись.

– Миша, в чем дело? – недоумевал дядя Гурген.

– Да они сами не знают, что делают, видимо, «план по засадке» выполнили, а по награждению – еще нет.

– Мне ехать?

И состоялся семейный совет, на котором общим голосованием было решено, что дядя Гурген погостит у нас еще три дня, а потом вернется победителем в свой родной город.

Как мы покупали шляпку

Я не помню, когда начала себя сознавать. Но два возлюбленных лица – Мамы и Папы – всегда были рядом со мной, надо мной, обдавая сиянием своих улыбок и добротой, и жизнь, конечно же, была устроена необыкновенно счастливо и радостно в угоду тому маленькому капризному существу, которое я собой являла.

Нежная прекрасная мама, друзья-сокурсники не без основания называли ее «нашей княгиней», и мудрый веселый папа, которого друзья еще со студенческих лет, надо отдать должное их интуиции и проницательности, именовали «академиком», воспитывали нас с братом в строгости и любви.

В молодом возрасте, в том лилейном, когда ты сам себя ощущаешь центром всего, трудно предположить, что твои родители существовали до тебя, имели на это право, и даже были счастливы в твое отсутствие. Но оно именно так и было, раскрывается это потом, спустя много лет: какой-то незаметный штрих делает узнаваемым прошлое, будто нескромный карлик поднимает полог над тайной двоих. Впрочем, у меня все осталось в рамках житейской этики и не нарушило ничего в отношениях. Как-то я помогала выбирать маме зимнюю шляпу в нашем «придворном» магазине «Москва». Эта шляпка до сих пор жива, и я езжу в ней зимой на кладбище, поминать светлую память моих родителей. Но случится это много позже. А пока – мы счастливые, осень, и мама, кокетливо щуря бровь:

– Нет, Миша, надо помнить, что у меня пальто другого оттенка.

– Тамар-джан, – говорит папа, – она тебе идет. Но…. – В голосе у него сомнение.

Он, наверное, был создан для крупной коммерции: такой ловкий, с мускулистыми руками и умным цепким взглядом, способный взвесить молниеносно все «за» и «против», и выгоду, и расчет, и достойно продолжить дело своих предков, среди которых были весьма уважаемые купцы. А вместо этого занялся совершенно неприбыльным делом, и, наверное, благодаря вмешательству своего ангела, предпочел пойти по безумному пути, напоминая того странного типа, что сидел и смотрел на растение и думал: почему оно зелено? Конечно, Джонатан Свифт, изображая в «Путешествии Гулливера» ученого субъекта, тонко иронизировал, уверенно считая, что это нелепый вопрос. Будто забыл, что нет идиотских вопросов, а есть тупое всезнание. Папа пошел дальше, он думал: а почему растение зацветает? Недаром друзья прозвали его романтиком, рыцарем тайных прелестей цветка. Ура-а-а, да? Нет, когда он хотел поведать миру о тайне, нашелся злой колдун. От взгляда колдуна многие заболевали, он наводил порчу на людей, говорил утробным голосом и отправил в подземелье Кощея Бессмертного не одного доброго молодца. Но взгляда моего папы боялся, как огня. Видно, была во взгляде отца, кроме цепкости, такая необыкновенная сила разума, что темному уму колдуна становилось тошно и неуютно.

Мне не хочется переводить это в плоскость реальности, уж очень печальные были времена (бывали ли иные?), когда борьба добра и зла сфокусировалась на биологическом поле. Добро победило, но дорогой ценой. И на вершине, где не было уже слышно шипения ядовитых тварей и всяких иных ползучих гадов, можно было улыбаться, шутливо прищуриваться и снова изображать из себя купца первой гильдии.

Мама угадывала все без слов и всегда первая произносила роковые слова:

– Нет, Миша. Это слишком дорого.

Действительность была нелегка, но, глядя на маму, можно было сразу понять, что жизнь дана для чего-то необыкновенного и радостного.

Сколько людей признавалось мне, что нашли приют под сенью этих сияющих глаз. Словно мастер по огранки алмазов, она умела превращать нелепый иногда человеческий материал во что-то достойное и благородное. Огненный жар души опалял пришельцев, и они склоняли головы и приносили цветы, посвящали стихи, исполняясь восхищением и дружескими чувствами, на большее они не претендовали, видя рядом верного и великого Микаэла.

«Наша княгиня», окружающие недаром произносили эти слова, мама Тамара и впрямь была продолжательницей княжеского рода и хозяйкой великолепного виноградного сада. Все ушло в жерло истории, но величие и благородство остались, как остается под патиной времени немеркнущий драгоценный блеск истины.

Теперь самое время рассказать о том случае, который стал легендой. Подружки, желая сохранить Тамару для себя, наплели Мише, тогда, кажется, уже почти жениху, что она вовсе и не собирается замуж и у нее есть кто-то другой на примете. Дело было к ночи. Не задумываясь, папа седлает коня о двух колесах и едет в село, которое находится в шестидесяти километрах от Еревана. Дальше рассказывает мама: «Приезжает он, весь испачканный, руки стерты до крови, колени в синяках и ссадинах. Глаза безумные и спрашивает: «Это правда? Ты так говорила?»

– А ты что? – пристаем мы. Мама отвечает не сразу. Она до сих пор хороша, и я вспоминаю, как рассказывали, что из других сел приходили смотреть, кто впрямую, а кто исподтишка, на красавицу Тамару, дочь Карпа.

– А я сказала: ты что, разве мы с тобой не связаны судьбой и любовью?

И потом, я в этом почти уверена, материнский инстинкт подсказал ей, еще совсем молодой девушке, наше с братом торжественное явление на свет.

На ночь глядя Мишу никуда не пустили. А наутро моя бабушка приготовила яичницу, чуть ли не из шести яиц. А дедушка позволил обыграть себя в шахматы. Добрые и мудрые были мои дед и бабушка. И не знаю, через какое время, но, по логике вещей, наверное, вскорости, красавица Тамара была увезена из родного села в город на соединение жизни со своим суженым Микаэлом, на долгую жизнь и на любовь до последнего вздоха.

И вот теперь, глядя на них, я вдруг вспомнила все это. Нет, не исчезла ни одна черточка, не пропал ни один волосок из связующей их ариадниной нити: то же лукавство и царственность в легком повороте головы у чуть постаревшей Тамарочки, и та же готовность кинуть весь мир к ногам Дамы сердца у благородного рыцаря, чуть постаревшего Миши. В общем, шляпа была куплена к общему удовольствию нас троих и продавщицы, которая тоже незаметно для себя попала в тепло перекрестных чувств и радовалась счастливому завершению дела. Славное было время.

Таманяновский мостик

В память о славном летнем дне и дружеском застолье.

Июнь. 2019 год.

Кратово, Симбирская 4.

Знаешь, ведь мосты бывают разные, эти таинственные соединения земной плоти над водной бездной. Как-то мы искали Левитановский мостик и кто-то из нас увидел разломанные дощечки на поверхности прудика и печально воскликнул:

– Да вот же он!

Ты сочувственно положил мне руку на плечо, нам ведь казалось, что он был неуязвим, живее живого. Понимаешь, он должен был остаться после нас, но его выбрал жребий жертвенный… Левитановский мостик сохранился лишь на полотне художника.

У нашего моста история совсем другая. Ты помнишь, как торжественно, даже слишком, он глядится для такой малой речки, как Хрипанька. Но он коронует собой живописный пруд над маленькой плотиной. Вокруг пруда теплокровные стволы высоких, «корабельных» сосен, пышные кусты ольхи, ивы и коричневатые головки камышей. Увы, это уже признаки постепенной эволюции пруда в болотце.

В золотую пору моего детства камыши доставались с трудом, где-то в болотных зарослях, а не на берегу пруда. Это был тогда наш маленький рай. Тут мы учились и научались плавать и грести и наши лодки, скользя мимо живописных берегов, таинственных островков, достигали противоположного моста, обычного. железобетонного. Вода под днищем тяжелела, зацветала и заполнялась водорослями и тиной – и это называлось Саргассовым морем.

Девочки, помните? Они точно помнят, они – это моя кузина Наточка и подружка Анечка,«доутробная» (это потому, что наши родители дружили, когда нас еще не было и в помине). Мы росли, дружили, ссорились и снова дружили, влюблялись и как капельки времени крутились на острие часовой стрелки, постепенно превращаясь в девушек. «Тургеневская девушка», так называл меня мой любимый дядя Жоржик. Я вспоминаю пятидесятые. Лето, Кратово, идем на пруд. Идут мужественные отцы, им подвластны мудрость и тайны мира, идут женщины, прекрасные матери, их каждый жест полон заботы и ласки, будто хотят они выстелить любовью весь мир вокруг себя. Впереди бежим мы, главные герои на этом празднике жизни. А самую маленькую, Томочку, несут на плечах. Дядя Женя, Анечкин папа, назывался рабочий слон, а мой папа, дед Михаил, был верблюдом королевских кровей. «Кого ты предпочитаешь?» – спрашивали мы большеглазую Томочку. И она частенько выбирала могучего слона, на верблюде слишком качало.

Жизнь была патриархальная. С целым скарбом переезжали на грузовике на дачу, на три счастливых летних месяца. Мама и наша няня-домработница Соня готовили на примусе и ухитрялись принимать гостей из Еревана, Москвы, Харькова.

Тебе интересно? Должно быть интересно, ты же любишь, когда армяне празднуют свое присутствие на этой земле. И вторя Уильяму Сарояну можно сказать, что смех и радость сопровождали все наши встречи.

К нам приезжали папины однокурсники: ставший профессором, близкий друг дядя Ншан, известный изобретатель комбайнов Ваган Мкртчян. Приезжала Арпик Туманян, тетя Арпик, с горделивым профилем своего отца Ованнеса Туманяна.

– Вы не дочь поэта Туманяна. – спросила мама, увидев ее однажды в санатории. И той пришлось, в конце концов, признаться. Так они и подружились. Сарик Сарьян, младший сын Мартироса Сарьяна, бывал частым гостем и активным участником веселых шарад в маминых постановках. Как бы трагически ни складывалась судьба, у человека всегда есть золотая пора, когда его окружают любовь, сочувствие, веселье и тепло этой жизни. Вот ради этих минут общения и любви и собирались наши друзья и родственники на дачу к Назик Ивановне. И «Know how», уверена, что ты не пробовал долму из смородиновых листьев. Смородиновые листья оказались вполне пригодными для этого дела: вкусными и ароматными. Может быть именно подобные картинки представлялись тем, кто хотел устроить в этом живописном месте Город-сад.

Историческая справка.

«Есть под Москвой поселок дачный. На электричке полчаса»

Поселок «Кратово» (первоначальное название «Прозоровский») возник в 1898 году на 38-й версте Московско-Казанской железной дороги. Земли поселка принадлежали князьям Прозоровским-Голицыным. Здесь строились дачи и сдавались внаем.

Места здесь были глухие, поросшие хвойными и смешанными лесами, в них и зверье разное водилось, и грибы, и ягоды…

В 1910 году Общество Московско-Рязанской железной дороги по инициативе своего председателя Н.К. фон Мекка покупает здесь участок земли под строительство Города-сада для своих служащих. В 1913 году Николай фон Мекк собственноручно внес в список привлеченных к работе архитекторов имя восходящей звезды русского зодчества – Александра Таманяна. Таманян и железнодорожный олигарх Николай фон Мекк сошлись в едином мнении: русский идеал дома – дом-особняк.

Строительство началось с прокладки просек и заготовки строительного материала.

Одна из достопримечательностей Города-сада – Кратовский пруд. Он был отрыт в русле речки Хрипаньки, Красоту пруда завершала плотина с железобетонным мостом, проект которого создал А. И. Таманян».

Для нас имя Таманяна связано прежде всего с волшебным превращением Еревана из провинциального городка с глинобитными стенами и плоскими крышами, с узкими улицами, по которым шествовали верблюды, в солнцеликий прекрасный город. От главной площади Республики словно стрелы солнечных лучей разбегаются улицы, а дома украшены узорами и орнаментами, напоминающими зодчество Анийского периода.

Но это будет потом. А в 1912 – 1914 годах Таманян, работая над планировкой Города-сада, строит железобетонный мост с фигурными балясинами, четырьмя шпилями и двумя метровыми шарами. Воссозданный в 1999-ом году в первоначальном виде, но уже не из железобетона, а из белого мрамора, он становится украшением поселка, жемчужиной Подмосковья. С 2009 года изображение моста вместе с яблоневыми ветками, символизирующими Город-сад, можно видеть на гербе городского поселения Кратово.

Существует легенда о том, что дочь Николая фон Мекка Галина и Александр Таманян были влюблены друг в друга. Но судьба распорядилась иначе и они не могли быть вместе. И мост словно увековечил их чувство, став вещественным утверждением их романтической любви. Наверное поэтому существует традиция, сложившаяся уже в наше время: молодые – прекрасные белые невесты и их рыцари-женихи приходят на мост, фотографируются и оставляют замочки на счастье, и на долгую, счастливую жизнь.

И еще один момент.

Если бы можно было завести амбарную книгу, ведущую учет тех, кто посетил мост Таманяна, самое почетное место занимали бы имена моих бабушек, родившихся еще в позапрошлом столетии: бабушки Вари, нежно любимой семейством и всегда погруженной в гущу житейских забот, и бабушки Мани, отрешенной, молчаливо углубленной в свои думы, и тоже нежно любимой детьми и внуками.

Прошло каких-нибудь 70 лет и уже наши внуки просовывают курчавые головки в просветы между балясинами и норовят поймать солнечных зайчиков. Блики на воде, плещущейся под мостом Таманяна, завораживают игрой и блистанием, все это просто упоительно.

А совсем недавно по мосту прошелся сам Ваган Вермишян, наш дорогой друг, приехавший с сыном Левончиком к нам в гости. Прошел, радостно и потрясенно улыбаясь от охвативших его чувств, от неожиданной встречи в Подмосковье, в самом сердце России, с армянской реликвией. Именно так можно обозначить этот сияющий мраморным великолепием волшебный мост.

– Ваган, тебе понравилось, да?

– Конечно. я об этом непременно напишу, – сказал тогда Ваган.

Написать он передоверил мне, а вот делать шашлык не доверил никому.

И мы уже не на даче у Назик Ивановны, а в другой стороне этого умозрительно присутствующего Города-сада ели отменный шашлык и праздновали нашу Встречу.

Будьте Счастливы и Благословенны, друзья мои!

Из дневниковых записок

***

30 ноября 1999 год. Сегодня день памяти моего Папы, нашего Деда.

Да, я три дня подряд скидывала вторую часть записей «Пряжа дней». Вечером пришла Машенька Прудникова. Не было у нас уже того шикарного торта «Рафаэлло», который я по случаю купила в Гастрономе у Москвы. Араик купил сыр, печень и очень вкусно пожарил. Я сделала гречневую кашу, а Литочка купила маленький кокосовый тортик, тоже очень вкусный. Анечка подарила свою очень красивую абстракцию, и обе показывали альбомы с фотографиями, и свои совсем детские и общие с родными и друзьями всех поколений. Там был и папа Машеньки – Левка Прудников в молодости. Похожа сейчас Машенька стала на него и еще на Элю – друзья моих детских и юношеских лет. Там еще стоят молодые: Иночка и Лева, и Аллочка, и Тодик, и Леночка Николаевская с мужем Вилем Орджоникидзе и маленьким сыном. Стоим и мы с Левой Прудниковым, и тетей Манечкой, и мамой, а папа, как главный капитан, лежит с мячом перед обеими волейбольными командами, играющими на крошечных площадках, как писал А. А. Прокофьев, «меж трех сосен», через гамак. Замечательно было.

Вдруг вспомнила, что мои самые любимые фотографии у Левы в Пущино. В его альбоме есть Кратово, где я сижу такая счастливая с бабушками, мамой и папой, и Соня там (единственная фотография, где она запечатлена), и еще другая, где я стою между двумя креслами с бабушками, и сзади мама, папа и тетя Маня. Уже в старом образе, как долго она жила в нем…

– Это вы, Мария Христофоровна? – удивленно спросил не видевший ее много лет случайный гость из прошлого.

– Да, это я, – гордо и горько ответила тогда тетя Маня.

Как бы мне их забрать у Левы, как он так взял их и все… Не годится. В Кратово – там такие счастливые лица у всех, у совсем стареньких, у толстенькой, пышной, будто из муки спеченной бабушки Вари, добрая, но твердая улыбка, по-моему, если память мне не изменяет. именно бабушка Варенька обнимает меня, раскинувшуюся и улыбающуюся во весь рот, и тетя Манечка, сдержанно улыбающаяся, и мама. и папа, тоже в улыбке, она играет и на губах нашей Сони.

– Какая у меня там «отпяченная» нижняя губа, – сумрачно улыбаясь говорила она.

Улыбка была царствующей персоной, фотография стала ее вотчиной. И только бабушка Манечка, в честь которой я и была названа, сидела отрешенная, погруженная в свои печальные воспоминания, может, ей было покойней от этой всеобщей улыбки, но она в ней не участвовала. На одной фотографии мы все лежим на теплой кратовской траве, на другой обе бабули восседают в соломенных креслах, а я между ними, а сзади мама и папа, и так мне уютно, вольготно в теплых родственных объятиях. Ушедший рай детства, и летнего дачного быта.

Напишу ли я когда-нибудь свой «Семейный альбом». Кто-то из русскихъ писателей получил своего Букера за подобный роман. Но я действительно хочу написать такой, это будет нечто, ни на что не похожее прежде. Кто-то уже писал свои сны, кто-то пересказывал разговоры на кухнях, бывших центрах интеллигентской жизни Москвы, кто-то делал композиции из дневника, романа, и хронологии событий, причем в детективном ключе, у них здорово получалось. Почему бы не попробовать и мне. Это же пришло ко мне не опосредовано, а выношено много лет, просто они меня опередили, прочли мои мысли, носящиеся в воздухе. Но я думаю, что лучше поздно, чем никогда.

Круг из детства

Лица неясно проступают сквозь пелену времени, зато очень отчетливо слышатся голоса. Причем непонятно, о ком говорят, кого поминают. Это как игра в ответ на предыдущий вопрос.

Маленький человечек с добрым лицом, это – смерть, так, кажется, описывал ее Сароян в пьесе «Голодные», ходит по кругу и задувает свечи, которые они держат. Девять человек. Я за пределом этого круга и человечек говорит: «В последний раз Вы видите их, Ваше последнее слово…»

– Мы все уже однажды, хотя бы единожды умирали, наши близкие там, не страшно перейти черту, оттуда льется свет, но мы не знаем, что там… Хорошо ли здесь было, когда как, но за все из души льется благодарность. Самое страшное – отречение от себя, предательство души своей. Вот откуда шла на меня напасть, от ближних.

Слово «Дуб», сказанное в молодости про меня, не отравило ли оно всю мою последующую жизнь. В таком отрицании я кривилась, изгибалась под любящими и дрессирующими взглядами. И я сейчас могу, и в этом и состоит задор моей жизни, и должна сказать, как Толстой в 14 лет: «Я поняла, что умнее всех, и с этим надо будет жить». Должно все состояться, чтобы не предать Дар Божий, того, что Господь во мне заложил.

На каждое мгновение можно смотреть и чистыми невинными глазами младенца и очами, сознающими в печали свою конечность.

В знак того, что каждый отмечен рождением и смертью, рядом со мной помещена большая свеча, в рост человеческий. А в руках у тех девяти, что в кругу, маленькие огарки, и каждый раз, когда человечек хочет колпачком накрыть их и затушить огоньки, я незаметно зажигаю лучину и передаю огонь от своей свечи. И огарки только разгораются все ярче.

– Уходя, вы дали мне такой аванс, что хватит до конца.

Слово к к седому человеку, с красивыми глазами и белыми усами, доброму наставнику моей юности, блестящему оратору, близкому другу семьи, которого я в детстве называла Гришич:

– Ты сказал, когда я еще не написала ни слова: «Марочка, ты настоящий, прекрасный поэт». И ведь какой провидец, орфическое истолкование земли – вот что главное теперь в моей жизни.

Слово к другому человеку, с острым сверкающим взглядом и седыми в разлет бровями, из близкого нашей семье рода, художнику и фантазеру, дяде Гене:

– А ты сказал перед смертью жене: «Не забудь дать Маре воспоминания о Бунине». У нас была общая любовь к нему, как на одном дыхании. Найти в двадцать лет единомышленника семидесяти лет – это не всякому дано.

Слово к даме с очень благородными чертами лица, к строгой и гордой тете Майе. Она стоически проживала свою скромную долю и хранила тайны семейные, как дорогие реликвии:

– А ты, благородная старая дама, благословила моего мужа и нашу жизнь: «Красивый мальчик», – так сказала ты на смертном ложе, кинув почти невидящий взгляд в его сторону.

Слово к двум людям, вокруг которых стоит облако, белое в своем сиянии, тем удивительным существам, что ввели меня в мир живущих:

– Вы, давшие мне жизнь, опустела без вас душа моя, но Господь надоумил, и я не упускаю минуты общения, когда вы благосклонно опускаете взгляд на землю, словно говоря: «Береги детей, дочь наша, – и еще – тебе надо обрести себя». Какое чистое и светлое благословение нисходит на мою горестную земную жизнь при этом совпадении мгновения и вечности.

Слово к прекрасной молодой женщине, с теплыми, яркими глазами. Ее уход долго переживался, как потеря всеобщая, как утрата таланта и красоты. Да, ее так все и называли: «наша прекрасная Эллина»:

– А ты, я молюсь за тебя, ты была так прекрасна, и как бы слышу в ответ наставление: «Храни красоту, храни любовь, остальное приложится».

Слово к мужчине со светлым лицом, нашему другу Вениамину, что так щедро тратил свою душу и легко тасовал пороки и добродетели и, будто стряхивая жемчужные брызги Можайского моря с «брабантских манжет», вел всех в спасительную гавань всеобщей дружбы и любви:

– А ты, за которого я так молилась, не удержали мы ангела на этом свете, пьющего, гулящего, растратившего себя зазря. Твои наставления не явны, но как помнится все.

Слово к маленькому старому человеку, с простым лицом и острым взглядом, критику и наставнику моей юности, рожденному быть тенью Сократа – дяде Авдею:

– А ты, страдалец, дочь твоя оболгала меня, но разве не ты просил помощи, не ты ли говорил: «Мы перевернем с тобой мир». Вполне возможно, только моя точка опоры – здесь, а твоя – там.

Слово к еще одной старой даме, наивной и любящей, как дитя, к доброму гению своих близких – тете Лине:

– Пусть тепло тебе будет там, как в прежнем, родном Ереване.

Надо обрывать мгновения. И научимся понимать, что каждому изначально дана свобода самому стать творцом своей жизни. Каждое мгновение неотторжимо от вечности. Люди в кругу держат все более и более разгорающиеся свечи, словно утверждающие их жизнь в вечности, а свеча рядом нисколько не поубавилась в размере.

Легенды, анекдоты и правдивые истории. (Из книги «Портрет ученого в интерьере». к 100-летию академика М. Х. Чайлахяна.)

Маленькая преамбула

Деда Михаила Христофоровича тоже звали Михаил, Микаэл, а фамилия была тюрского происхождения и обозначала птицу «чайлах», летающую над Босфором, что-то вроде альбатроса. Предки пришли из Ани – столицы древней Армении, современники называли его «Городом 1001 церквей». Тысяча храмов с изысканной резьбой украшали столицу, сейчас от былого великолепия остались лишь руины на берегу реки Аракс.

Спасаясь от преследований анийцы переселились в благодатный Крым и восточная часть Крыма, примыкавшая к Феодосии, стала называться Морской Арменией. Уже при Екатерине II произошло знаменитое переселение армян в Донские края. Считается, что оно было щадящим и благим и осуществлялось полководцем Суворовым, который имел армянские корни и по материнской линии был Мануковым.

Нахичевань-на-Дону – родина М.Х., и в начале прошлого века это был город, наполненный родственными кровотоками. Сейчас он слился с Ростовом-на-Дону и именуется Пролетарским районом города.

В школьные годы Миши Чайлахова вся семья жила в Новочеркасске, что находится в пятидесяти километрах от Нахичевани. Зеленый город, который уступами поднимается вверх к золотому куполу главного собора – Свято-Вознесенскому храму войска Донского. Его еще называют «второе солнце Дона».

Нам в 2011-ом году удалось пройти по этим местам, зайти в гимназию, где учился М. Х. Там теперь обычная школа, но как хороша – на века строили.

Потом мы шли по той дороге, по которой бегал гимназист Миша Чайлахов в начале прошлого века из гимназии домой на Хомутовский проспект. А мне вдруг показалось, что я и вправду иду домой к бабушке Варе, хотя тогда, когда папа учился там, она было молодой женщиной, работающей музыкальным аккомпаниатором в Пансионе для благородных девиц и воспитывающей пятерых детей.

Презентация книги «Волшебная роза княгини», октябрь, 2008 г. Араик на фоне фотографии Тамары и Михаила Чайлахян «20 лет вместе». Москва, 1947 г.

Легенды, анекдоты и правдивые истории

Миша Чайлахов учился в Новочеркасской классической, имени атамана графа Матвея Ивановича Платова, мужской гимназии. При поступлении он сдал все экзамены на 5, но был зачислен в список последним. Ему не разрешили сдавать Закон Божий.

***

Однажды он решил явочным порядком присутствовать на уроке Закона Божия. Батюшка сразу заприметил своевольника и, ни слова не говоря, кривым указательным пальцем наметился сначала на него, а потом на дверь.

На одном из уроков истории преподаватель неодобрительно отозвался о евреях. Маленький Миша заступился:

– А что, разве евреи не люди?

– Вот, видите, защитник нашелся. А потому, что инородец, – заключил педагог.

***

У семьи Чайлаховых в детстве Миши была собака Гектор, хороший и умный пес, но была за ним такая особенность: не мог удержаться, чтобы не съесть вкусненького, даже если ему этого не полагалось. Однажды бабушка Варя, которая очень вкусно готовила, сделала индейку к празднику, но не успела подать к столу. Семья сидела в столовой – и вдруг входит Гектор на кривых лапах, и морда у него несчастная и виноватая. Бабушка восклицает: «Хазар вай тепиз бан!» (Фраза, непереводимая на русский язык, примерно означающая: тысяча ах, на мою несчастную голову). И стремглав кидается на кухню…

– Мама нас чем-то все же накормила, – рассказывали те, кто помнил эту историю

***

Миша Чайлахов с юношеских лет развивал волю.

– Руководством мне была книжка «Сила воли в деловой повседневной жизни». «А вообще я – первый йог Советского Союза», – утверждал папа.

И я помню, что в трудные напряженные моменты жизни папа делал йоговские дыхательные упражнения. Пранаяму-йогу. Восстанавливал таким образом душевное равновесие.

***

Старший брат М. Х., дядя Жорж, тоже сызмальства тренировал свою волю. С утра занимался гимнастикой со снарядами, а под конец начинал прыгать через стулья, приговаривая «утро Суворова». Генералиссимусом он не стал, зато участвовал в Сардарападской битве, тогда в чине капитана, вроде Тушина из «Войны и мира», и впоследствии стал генерал-майором.

***

Папа рассказывает:

– В 20-м году Копа (второй старший брат М.Х.) вез меня в Ереван, а у меня брюшной тиф, я лежу в полу-бреду, а Копа думает, как бы проскочить благополучно до Еревана. Вдруг на станции проверка – пришел приказ: «всех больных ссаживать на станции и в бараки»… А там к одной болезни прибавятся еще – и пиши пропало. Копа усадил меня, дал в руки газету. Комиссия заглянула в купе, видят: один чай пьет, другой газету читает, и прошли мимо. Только потом мы увидели, что я держал газету вверх ногами.

***

Мама и Папа соединили свою судьбу с родительского разрешения, вопреки завистливой любви друзей, и, конечно, с Божьего благословения. Это был брак из тех, что «совершаются на небесах». Но официально они оформили свои отношения лет через двадцать с лишним. По существу мы с Левой были незаконнорожденными детьми, детьми любви. Это и объясняет, почему папа уже в 50-ые годы с таким удовольствием подписывал письма: «твой законный муж». В упорядочении есть своя прелесть и красота.

***

Известный лингвист профессор Аджарян говорил, что фамилия Чайлахян происходит от турецкого слово «Чайлах», что означает птицу, летающую над Босфором. Что-то вроде альбатроса или сокола.

– Или, – добавлял он, – это может значить прибрежная морская галька.

– Значит, по-русски мы могли бы называться Соколовы или Гальковские, – говорил М. Х. Последнее звучит вполне аристократично.

***

Профессор Аджарян очень симпатизировал своей студентке Тамар Аматуни, ему был симпатичен и молодой человек, с которым Тамар соединила свою судьбу. Он обозначал это примерно так:

– А-а-а! Тот молодой человек, муж Тамар.

И папе это даже нравилось.

***

Глава ереванских хулиганов, как мы бы сейчас сказали «мафии», был влюблен в молодую прекрасную Тамар, но его обожание было платоническим и почти никак не проявлялось. Когда на горизонте появился молодой Микаэл Чайлахян, он установил за ним слежку. Папа рассказывает:

– Я вдруг почувствовал, что где бы я ни был, за мной всегда наблюдает одна или две пары любопытных глаз, обладатели которых при моем приближении стремглав убегали, сверкая голыми пятками. Потом я был представлен «самому» и он меня спросил: «Ты ухаживаешь за Тамар?» «Да». «У тебя серьезные намерения?» Я ответил, что да, после чего был милостиво отпущен, и больше не замечал любопытствующих глаз за своей спиной.

***

Когда папа проходил обязательную военную подготовку, уже после окончания ВУЗа, командир роты, заметив его твердую волю и организованность, уговаривал остаться на военной службе. «Или, – презрительно усмехнувшись, добавлял он, – не делом будете заниматься, а пойдете ловить своих бабочек». Но папа только улыбнулся в ответ и пошел ловить «своих бабочек».

***

Несмотря на твердый характер и сильную волю, М. Х. был удивительно демократичным человеком. Например, он говорил: «Вот когда меня выберут армянским царем…» Кто-то даже заметил: «Михаил Христофорович, на царство не выбирают, царство завоевывают…» Но остроумнее всех на эту фразу М. Х. среагировал «Зубр» – Тимофеев-Ресовский. «Ну, тогда, Михаил Христофорович, я буду командовать Вашей кавалерией», – сказал он.

***

В молодости М. Х. чем-то неуловимо походил на Чарли Чаплина. Его мальчишки так и дразнили, он носил усы «бретелькой» и нарочно ходил чаплиновской походкой. Много позже кинорежиссер, снимая документальный фильм (это был то ли «Волшебник зеленого царства» о гиббереллине, то ли еще какой-то) сказал, глядя на папин волевой подбородок: «Вы – мой Жан Габен». Так М. Х сделал самую невероятную карьеру в кино: от Чарли Чаплина до Жана Габена.

***

Шел 37-ой год. М. Х. вызвали на Лубянку. Неожиданно и без объяснений причины. Задавали какие-то вопросы. Следователь давил на психику, хватался за трубку, будто хотел вызвать конвой. М. Х. все спокойно выдерживал, но когда тот повысил голос, М. Х. тоже возвысил голос и сказал: «А вы на меня не кричите». Следователь осоловело посмотрел на него – и вскорости отпустил. Бывало и такое.

***

Как-то мы спросили:

– Папа, ведь этот человек был против тебя в лысенковские времена, осуждал тебя и даже выступал с этим осуждением на собраниях. А теперь ты с ним дружишь.

– Время было такое, он не мог поступить иначе, – ответил папа. Видимо это и означает: «Возлюби врага своего, как самого себя».

***

М. Х. любил такую поговорку: «Часы, проведенные с друзьями, Господом в годы жизни не засчитываются». И еще такую: «Гость нужен хозяину, как воздух. Но если воздух входит и не выходит»…

***

Когда появились первые внучки Томочка и Верочка, маме было немного больше сорока. И профессор А. А. Прокофьев посвятил ей такие строки:

«Заговор бородатых» или ученые мужи в кабинете М. Х. Чайлахяна

***

Имя Лилит для третьей внучки М. Х. родители выбрали заранее, под влиянием поэмы Аветика Исаакяна. Когда имя было объявлено вслух, все возмутились, что их лишили удовольствия участвовать в поиске подходящего имени. Но родители были непреклонны. Тамара Карповна два дня была предельно сосредоточенна. Наконец, на третий день она подняла голову, улыбнулась, и сказала:

– А я знаю, как ее буду ласково называть – Лита, Литочка.

– А я буду ее называть, Мадонна Лита, – сказал М. Х.

Для четвертой внучки вся семья долго выбирала имя. Когда, наконец, имя было выбрано – Анна, М. Х. сказал:

– Ну вот, у нас есть, Мадонна Лита, а теперь у нас будет еще и Донна Анна.

***

Одним из излюбленных объектов исследования у М. Х. было растение перилла. И вот в очередной день рождения он получает такую телеграмму: «Всю жизнь свою Вам посвятила, Целую нежно Вас… Перилла». Можно добавить, что почтальоном был А. А. Прокофьев.

***

А. А. Прокофьев очень ценил М. Х. как ученого, но упустить возможности пошутить он не мог. Однажды, после демонстрации в оранжерее опытных растений, у которых часть листьев была оторвана, А. А. заметил: «Михаил Христофорович, у Вас опыты, как в том знаменитом анекдоте. Ставят таракана на стол, бьют по столу, таракан убегает. Отрывают таракану лапки, ставят на стол, бьют по столу, таракан не убегает. Вывод – таракан слышит лапками». Поднялся гомерический хохот, который всегда сопутствовал остротам Прокофьева. Когда все успокоились, М. Х. заметил: «А знаете, Александр Аркадьевич, ведь таракан на самом деле слышит лапками, у него там слуховые рецепторы давления». Теперь гомерический хохот сопровождался еще и аплодисментами.

***

Когда в 40 лет Лева отрастил бороду, М. Х заметил:

– Ну, Левон, теперь ты выглядишь старше меня. Все подумают, что ты мой старший брат.

Так Лева и стал называться «мой старший брат».

***

Папа любил играть в шахматы, но выигрывал далеко не всегда, и А. А. Прокофьев осветил этот момент в следующем стихотворном опусе:

***

М. Х. считал, что он играет на уровне 2-го разряда, Лева играет в силу кандидата в мастера, а Араик играет в силу минус кандидата в мастера. Поэтому, играя в паре с Левой (не переговариваясь) против М. Х., они представляли собой достойных соперников, и даже общий счет был в их пользу. Но однажды в присутствии свидетеля (С. М. Базяна – отца Араика) Лева и Араик были наголову разбиты со счетом 5: 0. После окончания игры Саак Мирзоевич сказал:

– Даже не поверю, что вы хоть раз сыграли вничью.

Крыть было нечем, триумф М. Х. был полным.

***

В 50-ые годы Сабинин писал, что совершенно напрасно критикуют гормональную теорию цветения (М. Х. Чайлахяна), где главный герой – флориген (цитирую по памяти): «на данный момент, это наиболее разумная и красивая теория».

***

В 70-е годы, один из бурных исследовательских периодов жизни, М. Х. очень часто дома за обедом рассказывал про свои опыты и полученные результаты. Все рассказывалось очень понятным и доходчивым языком. М. Х. вообще был очень хорошим докладчиком и оратором. Все мастерство М. Х. отозвалось одной, но весьма примечательной фразой Тамары Карповны: «Как просто и красиво».

Т.К и «Три мушкетера». Мама была их королевой, а папа-любимым наставником. Слева направо: Генрих Казарян, Хачик Хажакян, Акоп Деведжян. Армения, Парз-лич, осень, 70-е годы.

***

Однажды родители, желая повысить средний уровень своего бытоустройства, поехали по предложению маминой любимой ученицы Людочки в Зеленоград, покупать там кухню. Было холодно, зима, мама была в своей шубке и шапке под боярышню. И Людочка рассказывает, что папа вместо того чтобы наблюдать, как грузят шкафы и полки, подошел к ней и сказал: «Посмотри на Т. К. Хороша, правда!» Сейчас уже можно сказать, что маме тогда было под семьдесят…

***

Звенигород, лето. Мы идем с речки, подбегает дачник средних лет, обращается к М. Х. с вопросом:

– А кто это там идет?

Впереди, не спеша, поднимался академик Понтрягин, уверенно двигая палкой перед собой. Папа ответил вопрошающему.

– Надо же, – изумился дачник, – живого академика довелось увидать. И радостный затрусил дальше. Не знал всю меру своего счастья, не знал, что и поговорить удалось ему с живым академиком. А мы не успели его просветить.

***

Защищая весомость и непреходящую ценность фундаментальных наук, М. Х. всегда цитировал слова известного физика Больцмана: «Нет ничего практичнее хорошо разработанной теории». А в конце 70-ых эти слова приписали Брежневу.

***

Кто-то из близких вспоминал, что когда мне было три месяца, мама, указывая на портрет Сталина, говорила:

– Смотри, Машенька, это кровопи-и-и-йца.

И я начинала плакать. Так что неприязнь к тоталитарному режиму я всосала с молоком матери.

***

Мне рассказывали:

– М. Х. своим сотрудникам в лаборатории перед началом опытов говорил: «Пойдите, поставьте свечку в церкви, чтобы все получилось». Понимай, как хочешь: то ли шутил, то ли всерьез говорил. Во всяком случае, молитве «Отче наш» меня именно папа научил.

В период юношеского максимализма, я как-то сказала своим родителям:

– Не знаю, как можно жить, когда мужчины подлы, женщины глупы, а дети неблагодарны.

Папа твердо посмотрел на меня и сказал:

– Не занимайся человеконенавистничеством.

А мама добавила:

– Старайся всегда чувствовать внутреннюю радость жизни.

Что сказать, стараюсь…

***

Папа пытаясь отучить курить своего зятя Араика и сына Леву, вывешивал у зеркала плакаты, вроде: «Курение – медленная смерть».

– А мы и не спешим, – отвечали заядлые курильщики и продолжали эту пагубу.

***

Антон Георгиевич Ланг, любимый друг, коллега и оппонент по научным воззрениям, как-то сказал М.Х.:

– Михаил Христофорович, если не дай Бог вернутся лысенковские времена и Вас выгонят со всех мест, Вы вполне можете зарабатывать как тамада.

Мы засмеялись и поддержали это предложение. М.Х был действительно блестящим оратором и мастерски вел и торжественные юбилеи, и дружеские застолья.

***

Первым фильмом тогда для нас нового и небывалого жанра, который мы смотрели по нашему «видику», была картина «Эмануэль». Детей выгнали, звук не могли наладить, и вот так с помехами, но, наверное, из-за этого с особым очарованием напряжения его и посмотрели. Я даже не помню, понравилось ли нам; помню только, что мы очень нервничали, что папа сел в первый ряд стульев, перед нами, молодыми, и никак не хотел уходить. Наверное, каждый думал: вот всыплет нам по-первое. Фильм кончился, папа с неопределенным выражением лица ушел к себе в кабинет. Мы переглядывались. За ужином Араик осмелел и сказал:

– Михаил Христофорович, а мы думали, что Вы нам всыплете за это. Папа ответил кратко и выразительно:

– Ханжой никогда не был.

Потом, подумав, добавил:

– Но вообще-то она, наверное, немного больная.

***

У Федора Эдуардовича Реймерса в те времена была пышная, чуть поседевшая шевелюра и свисающие, как у запорожских казаков, густые усы. Он сидел у нас за столом на Таганке и как всегда рассказывал что-то низким, с раскатами смеха голосом. Томочка, ей тогда было четыре года, долго, затаившись, смотрела на него, а потом сказала чуть дрожащим голосом, обращаясь к бабушке Тамаре:

– А Бармалея нету.

***

В прошлые годы к нам часто приходил молодой друг папы – Гиви Александрович Сонадзе. Они часто вели долгие шахматные баталии, играя и просто так, и на время – блиц-турниры. В дни юбилея Гиви подарил папе кинжал ручной выделки в память о рыцарских турнирах и в знак дружбы: так как твердо знал, что этот кинжал никогда не обратится против Грузии.

***

Очень явственно помнятся прочувствованные речи, веселые пожелания, дружественный гул голосов празднования 1982 года.

– Даже завидно, что нам не восемьдесят, – сказал кто-то из молодых.

– Бедные ваши стены, как они выдержат такое количество подаренных картин, – сказал другой.

А уж горячительных напитков было на всякий вкус: и горилка от украинских друзей, и отборные коньяки из Армении, и отменные вина из Грузии, заморские напитки, в их число входили, конечно, всякие джины и шотландские виски. И что же. Речи замолкли – «одних уж нет, а те – далече». На стенах, благодаря усилиям Анечки и ее друзей, висит еще больше картин. Напитки выпиты, и стол убран. Остались эти милые фотографии, такие теплые и щемящие: вот М. Х. дарят таджикский халат, а вот – туркменский, узбекскую тюбетейку, а вот… Только что коня не подарили, а жаль…

***

М. Х. называл А. И. Меркиса – литовским князем. Мы как-то спросили:

– Альфонсас Иоанасович, а Вы в Бога верите?

– На всякий случай, да, – ответил он, улыбаясь в усы. Замечательный охотник, он однажды прислал М. Х. заячью шкуру, выделанную им самим, как лучшее средство от радикулита.

Что остается после вещи? Память о ней; и она неистребима.

***

М. Х. рассказывал, что когда их везли по дорогам Великобритании, в Абериствис, автобус ехал очень медленно и делал частые и долгие остановки. «Я решил поразмяться, сделать маршевую гимнастику. (Маршевая гимнастика – это когда М. Х. бодрым и энергичным шагом, раз 20 проходил расстояние в 10 – 15 метров, от стенки к стенке или от дерева к дереву). За мной долго наблюдал водитель автобуса, затем подошел и спросил:

– Знаете, с нами едет ученый, которому восемьдесят лет. И нам поручили ехать медленно и часто останавливаться, чтобы не переутомлять его. Вы можете мне его показать?

– Это я, – ответил М. Х.

– Да! – удивился водитель, – ну, тогда поехали. После этого мы доехали до места назначения очень быстро, без дальнейших остановок».

***

Дедушка с бабушкой часто ездили за границу и привозили оттуда множество слайдов и фотографий. Каждый раз, после очередной поездки, собирались друзья и родственники, и происходил торжественный рассказ и показ слайдов. И вот однажды, после поездки во Францию, рассказывал дед о Париже. На экране сменялись красивейшие виды, все сидели и внимательно слушали. И вот дед вставил очередной слайд. Группа людей с восточными лицами смотрела в объектив.

– Вот! – воскликнул вдруг один из дедушкиных племянников и моих дядей, – вот! А говорят, что только у армян носы большие!

Он вошел в ажиотаж и начал горячо убеждать всех, как несправедливо считают, что армяне большеносые, когда вот, у французов, носы не меньше. Мама попыталась вставить слово, но ничего не выходило. И когда все замолчали и наступила небольшая пауза, дед сказал:

– А это армянская община во Франции…

Представляете, какой поднялся хохот!

***

Дед очень любил рассказывать истории из своей жизни, но была одна, которую он рассказывал почти всегда, когда собирались гости. Это история про то, как трижды писали деда.

***

Портрет первый. Его сделал Сарьян (см. обложку книги). Чем-то он напоминает автопортреты самого Сарьяна. Так же честен и суров. Деду по началу не понравилось, как варпет изобразил его. Ему показалось, что правый глаз плохо виден, что нос излишне красный. А это было художественное видение натуры, когда красно-синяя гамма передает и национальный колорит и энергетику, а суровое выражение – ту стойкость, при наличии которой и можно было выстоять в лысенковско-сталинские времена, и ученому – не склониться и отстоять свою теорию, а художнику – сохранить свой стиль и не написать ни одного портрета вождя.

Но у каждой картины своя судьба. И этот портрет пролежал несколько лет на шкафу, бережно завернутый в газету.

***

Портрет второй. За это время дедушку выбрали академиком и пришел некий график, делающий портреты знаменитостей. Дед удивился, но согласился позировать.

– А вас кто-нибудь писал до меня? – спросил он во время сеанса.

– Да, – ответил дед, – Сарьян.

– Как! – не поверил своим ушам художник, – А где же картина?

Дед достал со шкафа портрет, развернул его и показал. Художник пришел в восторг. Он оценил по достоинству творение мастера, сделал для него рамку и собственноручно повесил на стену в гостиной, где он и висит до сих пор. А его собственная работа была повешена в кабинете. Каждый, кто приходил к деду по делу или просто в гости, заходили в его кабинет и нос к носу сталкивались с этим карандашным портретом.

– Кто это? – спрашивали люди.

Дед долго терпел и вежливо отвечал каждый раз:

– Это я.

Но однажды к нему пришел друг юности. Он внимательно посмотрел на портрет и задумчиво протянул:

– А-а-а, Сталин!

Я думаю, никто не удивится, если я скажу, что после этого портрет навсегда исчез из кабинета.

***

Портрет третий. Его сделали по заказу одного из младших друзей деда. Друг хотел сделать сюрприз и поэтому художник писал по фотографии. Это был парадный портрет, дед изображен на нем в костюме и при галстуке, ни дать ни взять – член политбюро. А на заднем фоне красуются многочисленные книжные полки, заставленные книгами. Портрет повесили в спальне напротив дедушкиной кровати. На следующий день дед встал в несколько мрачном настроении.

– Араик, – сказал он моему папе, – он на меня смотрит.

Пришлось портрет завесить газетой.

В общем, в нашей отдельно взятой семье победило настоящее искусство.

***

В день 10-ой годовщины со дня смерти Михаила Христофоровича мы поехали в армянскую церковь и на кладбище. Впереди шли двое людей, легко одетых для зимней погоды, один совсем молодой, другой чуть постарше. И один громко объяснял другому, что у растений существуют два вида гормонов – гиббереллины и антезины, которые влияют на зацветание растений. А их соотношение меняется в зависимости от длины дня. Это была точь-в-точь теория Михаила Христофоровича. Говорили с таким азартом, будто обсуждали очень модный сейчас роман про Гарри Поттера или фильм, вроде «Властелина колец».

На мой взгляд, они выглядели, как обычные, далекие от науки люди. Думаю, фамилия Чайлахян им бы ничего не сказала. Но дело его они знали. По-моему, это и есть настоящее бессмертие.

Золотые времена. (Из книги «Волшебная роза Княгини». Светлой памяти Т. К. Аматуни – Чайлахян.)

***

Загадочно и неуловимо то, что навсегда ушло, но что мерцает и вспыхивает яркими огнями воображения при малейшем усилии памяти. Надо ждать мгновения, когда все станет понятным, и все эти узоры и перемещения превратятся из случайных превратностей судьбы в непреложность земного бытия.

Легкое дыхание жизни порождает их неумолимую достоверность.

И в памяти на терновом кресте расцветают прекрасные розы, а образы любимых людей обретают черты величайшего торжества красоты и правды.

***

Мама родилась зимой 1905 года в Пятигорске старшим ребенком в семье Аматуни. И назвали ее царским именем – Тамар.

Дедушка Карп и бабушка Мариам – родители Тамары – были когда-то молоды и царственно счастливы. Бабушка родом из Аккермана (Бессарабия) получила хорошее по тому времени гуманитарное образование. Есть молодая фотография, где она прелестная молодая девушка с копной вьющихся волос и голубиным взглядом.

Дедушка учился в Джемаране (Духовная Академия в Эчмиадзине), у него был абсолютный слух, редкая музыкальность и прекрасный голос. Мария и Карп нашли друг друга и у них образовалась семья. Был дом полон детей, на солнце зрели виноградные сады, их собственные, а к обеду подавалось свое домашнее вино. А потом пришло время смирения, революций, войн, потери близких и родных. Они с достоинством жили, работали, помогали ближним, любили.

***

Родословная ниточка тянется от пра-пра-пра – прадеда Вагана Аматуни с Y-го века. Он был хазарапетом (воином и князем)3. Именно он захоронил в родовом имении Ошакане прах святого Месропа Маштоца. За Маштоцем признается таинство создания армянского алфавита: по преданию он увидел армянские буквы, начертанные на небесах. Именно он перевел Библию на армянский язык и первыми словами были: «Познать истину, понять изречения разума». Ваган Аматуни построил над могилой Месропа Маштоца часовню, которую народ называет «часовней» святого переводчика.

***

В последние годы дедушка Карп и бабушка Мариам жили вместе с семьей младшей дочери в одной большой комнате с большой верандой, которая выходила во двор на уровне первого этажа. Я помню эту веранду. На ней стояла электроплита, за которую я однажды схватилась. Прошло уже много лет, а след в виде белой подковки не стерся еще с моей правой руки, на счастье и светлую память о днях ереванского детства. Его было, к сожалению, мало, но оно было. Мама вспоминала: «Ты садилась дедушке прямо на голову, я пыталась тебя снять, а дедушка ласково улыбался и говорил: «Ребенок! Пусть сидит».

***

Когда мама приехала из Ошакана в Ереван, там во всем чувствовались перемены. Начало века – это как начало мира. В России это был серебряный век, а в Армении – розовый. Цвет туфа, из которого возводились новые здания.

Известно, что сказал Блок по поводу этого бренда, что-то похожее на недоумение по поводу звучащих серебром кандалов, Чаренц же назвал свой родной город, имея ввиду геометрию улиц, солнцеликим, а мы добавим, будто розовоперстая Эос, богиня зари, опустила прекрасный покров на него, и неизвестно сказал ли кто-нибудь из армянских поэтов что-либо по этому поводу.

***

Мама жила у няни, училась на филфаке. Девушка весенней поры, причем озорная, талантливая и прелестная, отчаянно влюбленная в поэзию и красоту мира. Завистники? Наверное, были, но разве замечаешь их, когда весь мир у твоих ног. Друзья-поэты поклоняются, а вчера курчавый сапожник крикнул: «Ахчи-джан, для такой как ты, самые лучшие туфельки сделаю». Голова не закружилась, потому что мама Тамар твердо знала – главное у нее впереди. Вероятность, что на папином месте мог оказаться башмачник, глава ереванской мафии, молодой художник Семен Аладжалов, я его звала впоследствии дядей Сеней, или поэт Егише Чаренц была. Все они жили в одно время и в одном месте.

Но браки совершаются на небесах. А ангелом соединителем была тетя Ганя – мамина подруга и одновременно родная сестра папы. И в 1927 году род Чайлаховых, что ведут свою географическую родословную из святого города Ани, породнился с родом Аматуни.

***

«Кто соблюдет Слово Мое, Тот не увидит смерти вовек». (Иоанн, 8:51).

Могилу мамы и папы осеняют крупнолистные растения с голубыми цветами, они прячутся в тени высящегося над ними клена. Помню, как я тщетно искала для мамы колокольчики, не было их. Зато повсюду пестрели крупноголовые ромашки. И в ответ на мою досаду мама рассмеялась и сказала:

– Ты разве не знаешь, что я очень люблю полевые ромашки?

Сейчас я думаю, что это было просто деликатной проповедью: не отказывайся от тех даров, что тебе преподносит жизнь на твоем пути. Может, они-то и есть самое главное в твоей жизни.

***

Мама и Папа поженились и, когда Леве было 3—4 года, уехали в северные края.

В Петербург (тогдашний Ленинград) они попали лет через десять после трагической гибели Блока и Гумилева. Их тени бродили по его проспектам, отзвенело серебро российской поэзии, и только Ахматова хранила его заветы. Но она жила в Фонтанном доме, а мама и папа на Васильевском острове. И был у них маленький сын Левон.

***

Особенно вкусно, по Левиным словам, было обедать в Академической столовой. Именно там произошла знаменательная встреча мамы и сына с Петром Сергеевичем Беликовым (дядей Петей). Большой, широкоплечий, он неожиданно подошел к их столу и спросил басом (таким басом теперь говорит его правнук Петенька):

– Это ребенок Чайлахяна?

Маленький, «кудрый» Левочка был похож на своего отца. «Кудрый» – это определение детсадовской подружки, производное от кудрявый. Эта встреча положила начало долгой дружбе в несколько поколений, и она, слава Богу, длится и длится…

***

«Княгиня» как почти всерьез называли маму ереванские друзья, попала в суровые условия. Ленинградские морозы, моросящие дожди, серое небо, и промозглый ветер с вод Финского залива.

– Побережье Северной столицы омывали холодные воды Финского залива, – так начинала свою экскурсоводческую речь мама Тамара.

Она устроилась работать в Музей революции, сразу понятно, что так назывался исторический комплекс Петропавловский крепости, который под таким романтическим названием входил в научно – исторический сектор Академии наук.

***

Сколько разнообразных ручейков вливалось в их тогдашнюю молодую жизнь. Это была тоска по югу, родителям и друзьям. Радость новых дружб. Переживания красоты города и сокровищ Эрмитажа. И конечно служение семье и науке. Лева тогда был в своем раннем младенческом возрасте. Все дети Питера катались на цепях, ограждающих Церковь Преображения, что на улице Пестеля, все дети ходили в Зоопарк, и все дети катались на санках по замерзшей Неве. Говорю это почти с уверенностью, так как будучи уже абсолютно взрослой в свой первый приезд в Ленинград, с удовольствием прошлась по заснеженной ледяной дорожке от Дворцовой площади до Ростральных колонн. А лет через десять, уже с детьми купалась в этих «холодных водах Финского залива». Они оказались не такими уж холодными, и хотя питерцы называют свое побережье «Маркизовой лужой», нам оно запомнилось солнечным, с песчаными дюнами и настоящими прибалтийскими соснами.

***

С 35 года семья из трех человек поселилась в маленькой (распашонкой) квартире на Таганке. Мама и папа были в те годы относительно бедны и очень счастливы. Как пишет одна милая поэтесса: «Ветер восточный мне правую ногу лизнул, Сквозь дыру в башмаке, Знаю теперь: Путь мой на север лежит».

У мамы тоже ветер лизал ноги сквозь башмачные дырочки. А было так. В армянской компании друзей дядя Ваган играл на таре (щипковый инструмент), мама танцевала – она замечательно танцевала армянский танец и научила этому не одно поколение друзей и родных. А рядом мужчины играли в бильярд, тот, что для детей, с короткими киями и маленькими шариками. Кто-то лихо ударил по маленькому блестящему шарику, так что он, подпрыгнув, перескочил через бортик и… исчез. А мама плавно завершала свой танец. Искали во всех углах. Догадался тарист.

– Тамара-джан, подними ножку, – попросил он, и извлек из маминого башмачка забравшийся в каблучок шарик. Все дружно расхохотались.

Да, они были бедны и счастливы. Жили на даче друзей, ездили на машине друзей. Левка – маленький король московского двора, Мама моя «королева моя», и Папа, который с молодости носил присвоенное ему друзьями почетное звание «академик».

***

Веселы и беззаботны? А топот ног на ночной лестнице дома на Б. Коммунистичесой? Годы были 36, 37, 38… «Они» приезжали ночью, и жители дома прислушивались, у какой двери остановятся. Напротив нас жила очень любимая нами семья Роде. Атанна, Анна Ивановна была, можно сказать моей второй мамой, а Алексей Андреевич, всемирно известный ученый, согбенный и мужественный улыбался красивыми серо-голубыми глазами и ездил, несмотря на болезни, в экспедиции. Анна Ивановна каждый вечер складывала у его кровати узелок с бельем и молилась. Бог спас, но чего это стоило им, чего стоило это все моим родителям. В те же годы у нас «спасался» дядя Наири, мамин однокурсник по Университету, ставший известным поэтом. Столько было добрых, хороших людей, но и зло копилось. И достигло критической массы, и разразилась война.

Может тогда в 40-ые интуитивно люди о чем-то догадывались, спорили «как им обустроить Россию и мир», но по фотографиям сказать этого нельзя.

Ах, как они обманывают эти добрые, наивные, черно-белые фотографии.

***

Мама не лелеяла своей красоты, за нее работала природа. А природа, как говорится, была «породистой». Глаза сверкали, брови изгибались. Как это у Исаакяна: «Ее бровей два скрещенных луча, Изогнуты как меч у палача». Только мама была нежной и доброй. Соня, мамина помощница по хозяйству, рассказывала: мне три-четыре года, а мама на целый день уехала с дачи варить варенье на зиму. И я ходила весь этот длинный день, заламывая ручонки, не находя себе места и канючила: «Где моя мама с красивыми ноготками!»

***

Основные душевные и физические силы мама отдавала семье, это было ее служение. Сначала появились дети, а потом и внуки. Внучки старшего поколения – дети Левона родились, когда маме не было и 50.

Младшие внучки появились значительно позже. В этой книжке внучки творчески присутствуют и дарят свою любовь и память возлюбленным Тате и Деду.

И конечно все внучки, и я тоже, ведем спор, кто же все-таки больше похож на бабушку-маму. И втайне надеемся, что кто-нибудь из хороших знакомых или случайных гостей, увидев мамину фотографию, воскликнет:

– Ах, в Вас что-то есть от Тамары Карповны. Незабываема ее Улыбка, полная тайного ободрения, надежды и какой-то молодой неувядающей прелестности.

***

«Орфическое истолкование Земли – в нем

состоит единственный долг Поэта

И ради этого ведет всю свою игру

Литература». Стефан Малларме.

Орфическое истолкование земли. В маминых переводах всегда присутствовало поэтическое измерение. Она удивительно умела привить любовь к слову – к русскому языку, к армянскому языку. Людочка, мамина любимая ученица, рассказывала мне, как страстно она желала изучить армянский язык, но стеснялась об этом сказать вслух. Это осталось тайным и невысказанным. А жаль.

***

Всегда радуйтесь, всегда веселитесь.

Встреча с человеком была для мамы сердечной радостью, даже если это была случайная женщина, приведенная молодым шалопаем. Она не просто любила, она душевно нянчила близких. А детей воспитывала в строгости. Давала наставления и заветы. И сейчас я спрашиваю себя, что в них было такого пленительного и властного, что каждый теперь, уже имея своих детей и внуков, так бережно хранит их в своем сердце. Мои дорогие братья и сестры по духу и крови помнят, что мама говорила именно ему или ей.

***

Мама полюбила Россию как вторую Родину. И все же я чувствовала, что когда они с папой возвращались после кратковременного пребывания из Армении, мама начинала как-то особенно сверкать глазами, в голосе появлялись гортанные нотки, и вся она оживлялась, молодела. Будто Антей, что, прислонясь к родной земле, набирался сил.

***

В какой-то момент папа перестал быть невыездным, и им удалось попутешествовать. Как ученому с супругой по канонам того времени. Было сказочное путешествие по Америке. Фея дальних дорог вдохновила маму. А Левон подарил блокнот, так родились путевые заметки. Помню, как папа, шутя, спрашивал:

– Сколько тебе платит Кеннеди за твое восхваление Америки? А мы, потомство, очень благодарны за эти очерки – такой патриархально-хипповой Америки уже давно нет. И друзей, которые любовью устилали их путь, тоже, к сожалению, уже нет. (См. Путевые заметки в книге).

Потом было путешествие в фантастическую, полную чудес Индию. Это требует особого уточнения. Первая поездка папы на конференцию в Калькутту чуть не закончилась трагически. Эта одна из «страшных» историй нашей семьи. И это стоит рассказать в лицах.

Страшная история.

Когда папа радостно возбужденный вернулся из поездки с подарками, особенно хороши были бумажные, разноцветные змеи в вариантах, то свалился через пару дней в гриппе. Из академической поликлиники пришла навестить папу незнакомая врачиха, которая игриво, с ноткой интимности спросила:

– А где тут наш путешественник, как себя чувствует? Папа бодро ответил из спальни, что замечательно, но вот прихворнул немного.

Прыжок врачихи был подобен прыжку индийской тигры, если такие водятся. Она кинулась к телефону. Передняя – холл, если кто помнит нашу квартиру на Ленинском, довольно большая, так что метра три до папиной кровати будет. Сохраняя эту дистанцию, она дрожащим голосом продиктовала в трубку, что профессор вернулся из Индии и заболел с симптомами простуды. Да, имел контакт с чихающей американкой. Эту чихающую американку из калькуттского автобуса мы потом долго вспоминали. В общем, нам сообщили, что папа отправляется в бокс инфекционной больницы на Соколиную гору, где за ним будет круглосуточное наблюдение. А нам шепотом сообщила, что чума тоже начинается с гриппозных симптомов. Москвичи помнят, наверное, как в начале шестидесятых чуть не разразилась эпидемия оспы. Из-за вернувшегося из Индии художника, подхватившего там вирус. С ним тогда все кончилось трагично и с его семьей. А всем остальным жителям Москвы вкатили неочищенную вакцину, впопыхах. Что тоже вызвало осложнения хронических заболеваний. Это было еще на памяти. Так что только я по своей глупой молодости отнеслась к словам врача недоверчиво. Родители все восприняли всерьез…

Папа сразу стал сжигать всех этих змей, а мама собирать папу в больницу. Помню то ледяное спокойствие, с которым мама это делала. Что вспомнилось ей в эти минуты – может, ужасы войны и эвакуации и мысль, что вот жизнь выправилась и на тебе. Папа сказал сурово:

– Пусть Лева не приходит, хоть одна ветвь останется.

В общем, неделю мы почти соблюдали карантин. Правда я тайком бегала на свидания и как тень пробиралась в булочную за хлебом (есть-то надо было). Потом папа выздоровел от гриппа или ОРЗ, тогда этого названия не знали, и жизнь потекла с новым энтузиазмом.

Эта история, как ни странно, не спугнула желания поехать туда еще раз. На этот раз папа поехал с мамой, и все прошло очень удачно. Мама там имела успех – она читала лекции об Армении, а папа показывал слайды. На севере Индии их сделали почетными гражданами города Н. и надели на шею венки из живых цветов.

И по приезде они не заболели, так как не имели контакта с чихающей американкой.

Только мама сказала с грустью:

– Как Индира Ганди может спать спокойно, там столько нищих?

Они сидели в пыли, а на их тонких запястьях и щиколотках блестели на солнце золотые браслеты. А лица – как с индийских миниатюр. И папа добавил в список самых красивых женщин мира к армянкам и русским еще индийских женщин.

Сейчас в Москве XXI -го столетия, мы тоже спим спокойно, а на улицах Москвы…

***

Эта «Индийская сага» имеет свое продолжение. Встретив в лифте нашего нового дома на Губкина индианку Мину, мама очень обрадовалась:

– Мы тоже были в Индии, прекрасная страна, приходи к нам.

И сказала это так тепло, что Мина пришла, чуть ли не на следующий день. Надо пояснить, что два верхних этажа нашего дома были отведены иностранным ученым. Минин папа занимался историей коммунистической партии в Индии. Мина стала приходить довольно часто. Мы подружились. А потом… она привела моего будущего мужа Араика. Они проходили стажировку в одном и том же биологическом институте.

Вот так судьба стучится в дверь. Но это уже другая история.

Зачем считать лепестки розы, если она тебе нравится.

«Aux Champs-Elysées». Наше чудесное путешествие по Сене. Париж, осень, 2007 г.

Наш Дом на семи ветрах

«Московский Дом Михаила Христофоровича Чайлахяна и его прекрасной и обаятельной супруги Тамары Карповны Чайлахян поистине был тем местом, где любили бывать и высокие, именитые гости и люди простые, без всяких регалий. Люди разных национальностей, вероисповеданий и взглядов, те, кто имел многолетний стаж дружбы, и недавние знакомцы находили здесь добрый ласковый прием, искреннее радушие и понимание. Многие признавались, что в этом оазисе любви и доброты как-то легче становилось дышать. Без всяких формальных установлений Дом Чайлахянов был Домом Дружбы, а сам Михаил Христофорович —„Полпредом“ армянского народа на русской земле в Москве».

Так писал в книге о М.Х наш друг, заслуженный журналист Ваган Вермишян.

А мама была душой всего этого содружества.

Казалось. некая круговая порука добра, любви и памяти окружала их жизнь.

***

Спасение – это другие. Моя школьная подружка Наташа Михеева, у которой с мамой были свои доверительные симпатии посвятила нашему дому такие строчки:

***

Тепло и гостеприимство ощущали и друзья младшего поколения.

Когда Миша Тарасов – мой сослуживец по курьерству в издательстве «Искусство», отслужив в армии, зашел в наш дом, там уже жила семья брата и Инночка гостеприимно впустила незнакомого юношу. А он с блаженной улыбкой ходил по комнатам и говорил, как хорошо из этого окна было встречать рассвет, а отсюда в ясные вечера был виден купол Университета, над которым гордо летали орлы, а отсюда… Думаю, что особенно хорош был монолог о рассветах, но честное слово – это был вполне невинный период, когда мы собирались небольшой компанией, пили сухое вино. Какие нам победы рисовались в будущем…

Друзья Мои, это я чтобы не плакать, смеюсь. Понадобилось много лет, чтобы я могла так писать о нашей жизни с мамой и папой, чтобы я поняла, что все это существует в каком-то другом измерении, и все это приношу Господу в благодарность за те счастливые минуты, которых было так много. Они были освящены светом и добром, и поэтому невозможно не любить эту память о них.

***

Мамины слабости – конечно, были. «Тамарочка не умела готовить», – так считалось в нашей большой семье, где все невестки были отменные кулинарки. А лимонный пирог? И мамин холодец, такой вкусности я никогда больше не ела. А еще они с Соней здорово делали котлеты.

***

История Сони началась с печали, а кончилась свадьбой. Была она из Орловской губернии. К жизни относилась с серьезностью и большой долей иронии. Была самокритична и обладала крестьянским умом и интеллектом. Письма в деревню писала суровые, без сантиментов. Мама иногда подтрунивала: «Соня, давай напишем: «Жду ответа, как соловей лета». Она обижалась, уходила к своему сундуку бормоча: «Не буду вообще письма посылать». Но все кончалось примирением. Соня рассказывала, что одна из домработниц нашего двора (был такой институт в 50-ые годы, демократичный вариант клуба для слуг, в котором состоял членом знаменитый мистер Дживс), когда звонили по телефону, брала трубку и осведомлялась:

– Откеда звон?

А когда приходили гости, спрашивала у хозяйки:

– Подавать, или на кой?

Наша Соня умела разговаривать с многочисленными гостями мамы и папы. И мамин однокурсник поэт Наири говорил:

– Половину вашего семейного счастья составляет ваша Соня.

Она ушла, когда мы с тихой Таганки переехали на Ленинский проспект.

– Выехали на передовую, – охарактеризовала ситуацию Соня, а через три месяца удачно вышла замуж и осталась в том же доме на Большой Коммунистической.

Хэппи енд. Но это будет потом. А пока – Таганка.

Каждый день эти Марфа и Мария (Соня и Тамара-мама) обсуждали, что приготовить на обед. И Соня отправлялась на Рогожский рынок покупать парное мясо, а мама садилась за стол переводить очередную книгу, если повезло, и кто-то из друзей-переводчиков подкинул кусок прозы, сказку и т. д.

***

Моей любимой сказкой в детстве была «Дюймовочка» Андерсена. Только я не понимала, почему конец считается счастливым. Насколько я помню, она улетала с эльфом принцем и все. А как же мама, которая вырастила ее в горшочке, любила? И моя мама сочинила радостный конец: они возвращаются и живут все вместе долго и счастливо.

***

Мамины прикосновения обладали волшебной силой. Много лет спустя после детства, когда я должна была сдавать последний госэкзамен в институте и никак не могла уснуть, мама сидела и всю ночь гладила меня по голове. Я, наконец, заснула и на следующий день благополучно сдала философию и меня даже отметили («склонность к обобщениям была заложена во мне с детства»). Такая была поговорка в наше время. Правда, я спутала нумерацию билетов. Дежурная разложила их в условленном порядке, и я вытащила не «свой» билет, не тот, к которому готовилась. Но никого не подвела, слава Богу. Так что тут я не обманула ожиданий.

***

Правда, иногда на маму «находило». До сих пор боязно вспомнить тот день, когда мама отпустила меня с каким-то дядей плавать в четырехбалльном Черном море. Если поднырнуть под волну и плыть дальше, так как я это делала потом, то все нормально. Он же решил со своей дочкой и со мной попрыгать на волнах. Меня пару раз подшвырнуло, протащило по мелкому дну, накрыло волной и выбросило на берег. Так что я оказалась стоящей метрах в четырех от кромки воды. Все радовались такому счастливому исходу. Я же совершенно ошалелая от бешенства стихии, со звоном в ушах, тоже принужденно растягивала рот в улыбке и с внутренним укором к маме, толкнувшей меня на эту игру с морской волной.

Должна пояснить, что плавать меня научила мама в знаменитом кратовском пруду, и очень верила с тех пор в мои плавательные способности.

***

А Лева не может забыть другой случай из своего раннего детства. Левка был очень хорошенький «кудрый» мальчик и очень доверчивый, как все дети четырех – пяти лет. Мама его учила не открывать двери незнакомым людям, на предмет похищения или еще какой выдуманной родительскими страхами или не очень выдуманной злокозненной истории.

– Даже если будут говорить, что знакомые, не открывай.

– Ладно, – сказал Левочка. А через час, какая-то женщина постучав в дверь, медовым голосом сообщила, что она хорошая знакомая его мамы.

– Деточка, открой, я – подруга твоей мамы.

– Честное слово?

Голос ответил:

– Честное слово.

Дверь была открыта и… немая сцена… на пороге стояла Левочкина мама. Левка заплакал. Почему? Обидно стало, объясняет он теперь. Обидно, что доверился и обманулся.

***

Правда это все ничто по сравнению с тем, что делали и как закаляли от превратностей судьбы своих детей другие родители.

Друг и однокурсник папы Хайк Арутюнян спускал своих мальчишек на веревке с балкона второго или третьего этажа, чтобы они были готовы к побегу на манер теперешних суперменов. Если враг приблизится к дому. Слава Богу, не понадобилось.

***

А мы учили наших детей, как задерживать дыхание и нырять в нашей московской ванне. Очень увлеклись этим занятием и совсем забыли, что у наших принцесс длинные волосы, и что в квартире не так уж тепло в зимнее время. Надо ли говорить, что следующую неделю мы их лечили от насморка. Нырять они научились чуть позже в своем любимом «Прибалтийском» море.

***

Дверь нашего дома была всегда открыта для друзей. «Когда вы закроете свою гостиницу?» – спрашивала нас Мария Павловна, интеллигентная старушка, мама нашего соседа Алексея Андреевича. К нам приезжали из Еревана, Ленинграда, Харькова и т. д. Один случай помню очень хорошо. Тетя Грета, друг мамы и папы еще с Ленинградской голодной молодости, дочь знаменитого лингвиста Ерванда Тер-Минасяна, а теперь еще и профессор энтомологии на лето всегда вывозила своих девочек Верочку и Наташу в Армению, в «Народину», чтобы знали язык и помнили места родные. И по дороге из Ленинграда в Ереван заскочила к нам на два часика, а оказалось на две недели. Так как сначала Наташка, а потом и сама тетя Грета заболели гриппом.

Какое это было счастливое для меня время. Мама сразу наладила врачебный уход, Соня отвечала за обеды, а папа, приходя с работы, рассказывал последние научные новости. Мы тогда очень сдружились с Верочкой, она мужественно ухаживала за своими больными, оставив щелочку в двери, через которую микробы не проникали. Действительно, больше никто не заразился, а к нам стал наведываться Григорич (Григорий Георгиевич Башмаков). Он и так любил к нам приходить, а тут новые привлекательные лица. Я обнаружила у Верочки музыкальность и приятный голосок и каждый раз перед Григоричем просила ее исполнить «Ты, друг мой прекрасный, выйди на балкон».

А мама и тетя Грета вспоминали свою Ереванскую молодость, жизнь в домике поэта Иоаннисяна в Эчмиадзине с его дочерьми – мамиными подругами. Они были ревнивы и говорили: «Что ты выходишь замуж за аспиранта, ты могла бы составить партию и выйти за наркома». Что было с наркомами в скором времени, вы уже, наверняка, представили, а папу они все вскорости полюбили и оценили. Вспоминать это было забавно.

Потом одна из них будет жить в Москве, будет приходить к нам, иногда подкидывать переводы. Это тетя Аник даст маме «Иван-бея» Бакунца. Прочтя этот рассказ, я приободрилась, армянская проза имеет своего великого представителя в лице Бакунца, и его достойного переводчика на русский язык в лице мамы.

Был целый мир – и нет его… (Из книги «Левон Чайлахян – наш дорогой современник». Портрет ученого и человека.)

Они были веселы и беззаботны! А топот ног на ночной лестнице дома на Б. Коммунистичесой? Годы были 36, 37, 38…

Лева и дядя Наири

В те же годы у нас спасался от ареста дядя Наири, мамин однокурсник по Университету, ставший известным поэтом. По армянской традиции младшие обхаживают старших и Лева часто, по просьбе дяди Наири, приносил ему стакан воды (совсем как в пьесе Уильяма Сарояна «В горах мое сердце» мальчик Джонни приносит воду странствующему музыканту Мак-Грегору). Вероятно, это происходило часто и Левка возроптал и пожаловался маме: «Что я ему, раб, что ли!» Мама, конечно, посмеялась в душе и поделилась с другом, надеясь, что тот воспримет все как шутку. Но дядя Наири был писателем и разбирался в тонкостях мальчишеской гордой души. С тех пор он всегда произносил свою просьбу в такой форме: «Лева, не раб и не слуга, а равноправный друг мой, принеси мне, пожалуйста, воды!» И Левка ему с удовольствием приносил стакан воды, и они подружились.

Ереван – место эвакуации…

Левка вспоминает: «Шел 42-ой год. Мы жили в Ереване, и я занимался в шахматном кружке Дворца пионеров, а дома тренировался с папой, который всегда очень любил шахматы. В Ереван приехал Сало Флор. Флор близко знал чемпиона мира Алехина и рассказывал нам, как отпаивал его молоком перед турниром. После лекции состоялся сеанс одновременной игры. Участников было 40 против одного. После матча прихожу домой, а там папа играет с дядей Андреем (сыном Андрея Александровича Рихтера) в шахматы.

– Я выиграл у Флора! – выкрикнул я.

Папа с гордостью заулыбался, а Андрей, который был моим наставником по энтомологии, изрек:

– Нет, Лева, ты выиграл у 1/40-ой Флора.

А на следующий день в газете «Коммунист» было помещено маленькое объявление, в котором сообщалось, что состоялся сеанс одновременной игры, и только на одной доске Сало Флор потерпел поражение, и что выиграл пионер Левон Чайлахян. Эта газета, как память о тех счастливых временах, хранится у меня до сих пор».

Недавно я нашла могилу Сало Флора на Ваганьковском кладбище и далекие события вдруг оказались ощутимыми и близкими. Раз есть могила, Сало Флор был и все связанное с ним обрело статус неоспоримого существования.

В Ереване сороковых лет военного времени была непростая жизнь. Присутствовали все реалии горестного быта с каждодневным дыханием войны: голодом, ожиданием вестей с фронта, болезнями и изнуряющей работой. Они выдержали, выстояли. Дожили до Победы. Стойкость им понадобилась от начала и до конца.

Рассказ «Опять двойка»…

На Левиной защите кандидатской диссертации я не присутствовала. Пересдавала геометрию с четырех на пять. И Александр Аркадьевич сделал шутливый комментарий с подковыркой: «Ну, ты обязательно будешь генеральшей». Психология отличницы странная штука, я от нее позднее с трудом, но избавилась.

А вот на защите докторской я была.

И в первом ряду сидели наши тетушки в длинных платьях, с прическами тридцатых годов и добрыми родственными сердцами. Левон докладывал очень хорошо, четко, быстро меняя таблицы, и я уже радовалась, как вдруг начались вопросы. «А вот этого мы не знали», – вдруг сказал Левка – вопрошающий упомянул какие-то недавно проведенные эксперименты. Все во мне закричало: так нельзя, я всегда помнила, что на экзамене нельзя признаваться, что ты чего-то не знаешь. А тут на защите и такое… Странно, но научное сообщество светилось доброжелательностью и Левино «незнание» как-то не омрачило их дружественных лиц. Один из оппонентов (профессор Шидловский) даже позволил себе афоризм, который мы запомнили навсегда:

– Левон Михайлович из самого ленивого студента превратился во вдумчивого и серьезного исследователя.

– Лева свое получил, – сочувственно, вполголоса проговорил один из его друзей за моей спиной.

Тут надо пояснить. По рассказам очевидцев ни школьные занятия, ни первые курсы обучения в МГУ не вдохновляли Леву. Помните картину Решетникова «Опять двойка». Кто-то из друзей старшего брата Тодика, кажется Густав Айзенберг, впоследствии Анатолий Гребнев, сценарист, вспоминал:

– Как сейчас вижу – Лева пришел из школы и его ругают за двойку.

Эти студенты Литинститута часто собирались у нас дома на Коммунистической. Тодик жил у нас и в те голодные времена он подкармливал своих друзей то у нас, а то у тети Гани, папиной родной сестры. Тетя Ганя была очень хлебосольная и наготавливала еды до отвала, и после сытного обеда вся молодежь ходила «гусиным шагом» вокруг стола, чтобы переварить пищу и чтобы не случился заворот их всегда голодных кишок. Левка увлекся их студенческими песнями, легендами Литинститута и сам стал писать.

Помню, что меня заинтересовал его рассказ, там описывалось возвращение домой (я уже не помню с войны или из дальней поездки). Человек идет, все ближе, ближе и видит огонек в окне родного дома. Он идет и ты ожидаешь, что же ждет его там, за окном. Что-то метерлинковское «Там, внутри». Но там грустная история, а у Левки был просто какой-то suspense, момент ожидания, и подробный ход мысли, так как идея «потока сознания», как естественного литературного приема, можно сказать, витала в воздухе после написания Джойсом романа «Улисс».

Я так подробно пишу об этом, потому что думаю, что Левка имел литературные склонности. Правда, они ему чуть не помешали окончить школу. Но у Левы был верный друг Гриша Копылов. Я его в детстве очень любила. Он был высоченный и таскал меня на руках, и сажал на плечи. Я дала ему прозвище «Гитятя». Вместе с Левой они учили меня декламировать самую короткую поэму Брюсова «О, прикрой свои бледные ноги»… (влияние Литинститута). И я завывая и закатывая глаза читала эти строки – они приходили в восторг.

Когда много лет спустя Гриша приехал к нам в гости на Ленинский проспект, он вдруг засмеялся радостно и сказал: «А ведь это Машка, та самая маленькая Машенька, и я ее узнаю, вполне узнаваема. Почти не изменилась».

А чего меняться за сорок-то с лишним лет?! Можно и повременить. Каприз лица, изгиб натуры, и смех, и голос – все сохраняет для настоящих друзей, которым и был дорогой Гриша Копылов, неизменное очарование и привлекательность.

Будучи настоящим Левкиным другом, он позвонил и сказал маме, что Лева не ходит в школу. Лева в этот период устраивал себе «библиотечные дни», вместо школы он ходил в библиотеку и писал рассказы в их стенгазету. Родители, конечно, сына приструнили и тот вернулся в школу. Не знаю, догадывался ли тогда брат, что мама и тетушки установили за ним негласную слежку и, стараясь быть незамеченными, сопровождали его до школьных дверей. Наверное, сидя в первом ряду на защите докторской, они вспоминали с внутренней улыбкой об этих временах…

День возвращения Сережи…

Сережа Ковалев уже отбыл свой срок, но живет еще не в пределах столицы. Так что, как я понимаю, еще не полностью разрешено пребывание в Москве.

Собрались гости по поводу высвобождения Сережи и возвращения из ссылки. Собрались в доме Левы и Инны на Ленинском проспекте. В нашем прежнем доме. Я впервые вижу Сашу Нейфаха. Он в ударе, Когда речь заходит о какой-нибудь женщине и ее достоинствах, он недвусмысленно замечает: «К сожалению, не имел чести, не имел удовольствия знать».

Мы пьем за хозяйку дома – Иночку, он говорит тоже самое, и Инна смущенно отбивает его подозрительный комплимент. Мне все это немножко странно – в компании Левы это не было принято, и когда Александр выходит, я быстро говорю тост за Сережу. За союз его с моим папой, за тех, кто, теряя все, становится победителем.

И ведь, как в воду глядела – через несколько лет Сережа становится членом французского почетного легиона. Это ли не высшая награда для светлого ума и храброго сердца!? Вано неотрывно держит за руку Сережу будто боится, что тот вдруг исчезнет. На столе громадная бутыль чачи (тутовая водка), привезенная Вано. Он настоящий друг.

Тут же сидят Юра Семенов и Тата Харитон. Мы с ними этим же летом (1984 г.) проводили время вместе в академической гостинице «Лиелупе» в Прибалтике. Юра уже болен, но они с Татой полны надежд. Когда Лева нас рекомендовал, Юра спросил: «А с ними можно свободно говорить о политике?» И когда мы у них в номере, в благословенном местечке Лиелупе, высказались о брежневском времени со всей горячностью, Тата кинулась закрывать балконную дверь, на всякий случай. (Сережу уже освободили, А Саша Лавут, Левин хороший друг со школьных лет, еще сидел).

Тех, с кем пил стопочку пряного, смолистого рижского бальзама, забыть невозможно. Мы и не забываем. До сих пор безумно жаль безвременно ушедшую Тату, такую шумную, добросердечную, такую жизнелюбивую. Простая поездка на хутор в устье реки Лиелупе в ее устах обретала смысл и особую привлекательность. А Юра, оставшись без нее, как бы потерял стержень, но вызвал нас к себе и запинающимся голосом называл имена тех (в основном философов, которых знал) кто, по его мнению, мог бы нам помочь в решении армянского вопроса. Вот так благополучие теряет свои силы и становится подверженным ударам судьбы.

Мы тогда были все вместе и так воодушевлены приходом Сережи, что опьянели от одного этого факта. Произошла вынужденная рокировка и Араик остался на Ленинском (мы его вместе с Сережей бережно укладывали на Левин диван), а Левка со мной и папой пошел к нам на Губкина.

Я любила, очень, когда Лева приходил к нам. В прежние времена, когда я с мамой и папой жила на Ленинском, Лева часто подолгу засиживался на кафедре – играл в шахматы с Леней Чудаковым, добрым другом и участником многих наших застолий. Говорят, что все механизмы на кафедре исправлялись еще до того, как Леня к ним притрагивался, такой гипноз на расстоянии. Посмертная улыбка Лени, она нас поразила. Будто он говорил: «Не бойтесь, это вовсе и не страшно»…

Не помню, чем кончались их баталии, но длились так долго, что Леве сподручнее было остаться у нас на проспекте, чем ехать домой на Карбышева. Тем более, что Иночка никогда не протестовала. Умная жена, я – другая.

И вот Лева у нас, мы все в восторге, делаем для Левы что-нибудь вкусненькое, наливаем очень крепкий, очень горячий и очень сладкий чай. Мама вспоминает о левиных проказах, о том, как он однажды выпил на пари семнадцать стаканов чая. Леве у нас нравится, он остается еще на один день. На второй день мама говорит с любовью и строгостью глядя на сына:

– Лева, почему ты не подстрижешь бороду?

Лева кривится, но терпит. На третий день папа сурово замечает, пытаясь сделать Леву еще более совершенным:

– Лева, почему ты не учишь английский? Тебе же откроются горизонты!

И тут Лева не выдерживает. Поджав губы – он вообще редко обижается, но тут достали – поджав губы, он выцеживает следующее:

– Все, я к вам больше не приду… Но проходит время, и все повторяется, с вариантами.

Хорошие, славные были времена, золотые…

Араик Базян «Учитель, друг, брат»

С Левоном Михайловичем Чайлахяном я познакомился в 1973 году. К осени 1973 года у меня кончался срок стажера – исследователя. Я был прикомандирован на рабочее место в Институт высшей нервной деятельности и нейрофизиологии АН СССР, в лабораторию нейрохимических механизмов условного рефлекса, от кафедры биофизики Ереванского Госуниверситета. Я окончил стажировку и нужно было вернуться в Ереван и при этом найти работу.

Мой друг Карен Назарян рассказал мне, что в Институте экспериментальной биологии АН Арм. ССР открылась лаборатория обучения и памяти, которой руководит Л. М. Чайлахян.

– Я с ним знаком, сказал Карен, я вас познакомлю.

Через несколько дней, в большом конференц-зале нашего института был доклад Дунина—Барковского «Теория мозжечка Бриндли и Мара». На доклад пришел и Л. М. Чайлахян, так как они были друзьями, коллегами и соавторами с Дуниным—Барковским. При первой встрече я был потрясен сходством Левона Михайловича с католикосом всех армян Вазгеном Первым. Чтобы не быть голословным привожу фотографию Вазгена Первого.

Его святейшество католикос Вазген I

Когда я продумывал вставку фотографии Вазгена Первого, то хотел написать:

– Не думайте, это не Левон в клобуке, это Вазген Первый. Но, на самом деле оказалось, что это Левон в клобуке. Оказалось, что в миру Вазгена Первого звали Левон – Левон Карапет Палджян. Это я узнал совсем недавно, прочитав книгу воспоминаний о католикосе всех армян «Веапар». Веапар, по-армянски означает Святейший. Почему два имени, Левон и Карапет, я не знаю. Двойными именами называют католики, но Вазген Первый – румынский армянин, родился в Бухаресте, но католиком не был.

Карен нас познакомил. Я объяснил свою проблему, Левон Михайлович сказал: «Приходите на Ленинский 33». Я пришел и начал рассказывать свои эксперименты и результаты. Левон дотошно вникал во все, вплоть до устройства условно рефлекторной камеры. Я подумал, что за зануда, далась ему эта камера. Я тогда не знал, что Левон дотошно вникает во все, но после этого очень глубоко овладевает материалом. В итоге этого разговора меня приняли в лабораторию. По-моему, я был единственным, кого принял Левон Михайлович.

Через полгода я написал первый вариант диссертации и привез в Москву, своему шефу Роману Ильичу Кругликову, у которого я проходил стажировку. Вхожу в экспериментальную комнату и вижу, спиной ко мне сидит темноволосая девушка, в красном платье, а внизу темная широкая полоска материала. Я тогда подумал, что это или армянка или грузинка и это ее косынка, которая сползла на ее ноги. Я протянул руку, сделал шаг вперед и сказал:

– Девушка, у Вас косынка сползла.

То, что случилось дальше, привело меня в шок. Девушка вскочила как ужаленная, повернулась ко мне, молитвенно сложила руки, как делают индусы, и начала быстро – быстро кланяться и шептать «здравствуйте, здравствуйте…", а на лбу у нее красная точка. Одновременно с этим, ко мне подлетает вошедшая в комнату Лена, наша лаборантка, хватает меня за руку и орет в ухо:

– Не смей трогать ее руками, для индианок это страшное оскорбление.

Это была индианка Мина, которая жила в том же доме, где жили родители Левы и его сестры – Маши.

Я тогда интересовался йогой, особенно тем, что, как говорили, они левитируют, то есть поднимаются в воздух без опоры. И я пристал к Мине, Мина мало знала про йогов и совсем мало про левитацию, а я все расспрашивал и расспрашивал. По-видимому, я ее достал и она сказала:

– Хочешь, я тебя с живым йогом познакомлю?

У меня сходу возник образ жилистого, бородатого, темнокожего индуса с копной взъерошенных волос.

– Это молодая симпатичная девушка, – сказала она. Образ старика индуса не пропал.

Она познакомила меня с Машей. Когда я увидел Машу, первое, что я ей сказал, было:

– Вы мне кого-то напоминаете, но сейчас я не помню, кого.

Действительно, Чайлахяновская печать есть и у Маши, и у Левы. А затем пришла Тамара Карповна и пригласила меня в соседнюю квартиру пить чай. Ну естественно, незнакомого человека расспрашивают обо всем. Я сказал, что я биофизик, занимаюсь памятью. Тамара Карповна спросила, а почему биофизик занимается памятью. Михаил Христофорович спросил:

– Твой сын Лева, кто?

– Биофизик – ответила Т.К..

– Чем он занимается?, – продолжал М.Х.

– Памятью – ответила Т.К.

Они все время говорили:

– Сейчас Лева придет.

Мне бы догадаться, какой Лева сейчас придет. Но ничего подобного.