Читать онлайн Судьбы людские. А что скажут люди? бесплатно

© Олег Моисеенко, 2023

ISBN 978-5-0060-6354-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

– А-а-а-а, л-ю-л-и-и, л-ю-л-и-и, а-а-а, лю-ли, – целый час Гапка качает подвешенную к потолку люльку и поет одну и ту же песню своему племяннику Родьке, которому чуть больше четырех месяцев от роду. Родька начал плакать вскоре, как ушла его мать, младшая сестра Гапки. Она набросила на плечи большой цветастый платок, обула блестящие боты и такой красавицей направилась в магазин, который находился на самом бойком месте Макаров, возле конторы колхоза и сельского клуба. Гапке уже не впервой было оставаться с Родькой, она с радостью пеленала маленького, и лицо ее сияло счастьем и радостью в такие минуты. А вот справиться с ним, когда он плакал, не могла. Получилось так, что она не знала колыбельных, которые обычно поют грудным детям, да и что сделать, чтобы его успокоить, тоже не знала. Вот младшая сестра Даша, та быстро успокаивала сына: начнет напевать песенку, накормит его грудью, тот сразу и заснет. Молока у Даши много! В кого она только такая удалась, часто спрашивала себя Гапка. Мать их была небольшого роста, как и старшая дочь, но слыла красавицей, как младшая.

А Гапке не повезло, никакой тебе красоты, ни привлекательности, никому за свои молодые годы она даже не приглянулась. Несмотря на свой рост и худобу была она тягучая и сильная, еще в школу не ходила, а уже делала по дому все работы. Она и печь протопит, и по хозяйству управится. «Какая же у тебя до работы хваткая дочка!» – говорили люди, встретив Маланью. Даша была другой: веселая, жизнерадостная, с маленства у нее проглядывалась притягательная женская красота. Она не знала грубой работы, кроме как полы вымыть в субботу, да с постиранным бельем возиться. Все это она делала аккуратно. «Вот и сейчас нарядилась и побежала, голову задрав, невесть куда», – начинала клеймить Гапка сестру.

А Родька плакал все сильнее и сильнее. Гапка брала его из люльки на руки, он утихал на минуту, а потом принимался плакать еще сильнее. «Голодный, вот и ревет, а чем его накормишь, что ему дашь? Маленький ведь совсем. Вот была бы она такая, как Фрося, что на ферме работает, у той груди большие, и молоко, наверное, там всегда есть. А что у меня, их почти и не видно!» – сокрушается Гапка. Соску Родька не брал, чмокнет один раз и выплюнет, да громче ревет. Гапка уже отчаялась, но вот в сенях послышались шаги, и в комнату быстро вошла Даша. Она сразу запричитала, залюлюкала и стала раздеваться, чтобы кормить сына. Родька мигом успокоился, схватил грудь и засопел. Гапка скосила глаза, ей хотелось посмотреть, как маленький сосет грудь, но почему-то застеснялась и заулыбалась.

Гапка за работой и делами по хозяйству, помогая матери с телятами на ферме, втянулась в повседневную круговерть еще до школы. А когда пошла в школу, часто пропускала занятия, да и скучно ей было там. Но самым трудным, более тяжелым, чем любая работа по дому и на ферме, оказались насмешки и слова, которые ее поначалу доводили до слез, а потом вгоняли в печаль. «Да к ней и подойти-то жутковато, не то что дотронутся до нее… И совсем она не девка, у нее же все не так устроено» – такие насмешки она не раз слышала от одноклассниц и от парней, кто постарше. А за что над ней насмешничают, она так и не могла понять. А еще придумали дать ей такое имя: Гапка-Тяпка. Дразнят на улице, учителя в школе называют более вежливо Глашей, а так только и слышно – Гапка. Мама как-то рассказывала, что назвали ее в честь ее бабушки, матери отца Агафьи. Но разве выговоришь такое имя? Кто телятницу в деревне Агафьей называть будет? Так и бабушку многие называли Гапкой, вот и внучка Гапка.

Бывало, сразу после занятий в школе она первой бежала домой, шла почти всегда одна, а когда зимой начиналась пурга или метель, Гапка прокладывала дорогу по снегу, и за ней стайкой пристраивались те, кто ее обзывал и недолюбливал. Летней порой, когда стояла жара, вода к вечеру в речке, что протекала по низине между кустов, прогревалась, и дети бежали искупаться. Речке была не широкая, но быстрая и извилистая, она делала крутые завороты, где намывался песок, и там можно было купаться. Получалось, девичья компания собиралась на одном завороте, а хлопячья – на другом. Гапка редко, но тоже бежала к речке окунуться в теплой воде.

Уже повзрослев, стала спрашивать себя, чем она отличается от своих сверстниц. Она, бывало, пряталась за кустами, подсматривая, как раздеваются ее обидчицы, и ничего такого, чего бы не было у нее, заметить не могла. У некоторых разве груди уже были побольше, а так, ей казалось, все одинаково. Вот только нос был длинноватым, да большие уши, торчащие из-под волос, сжатые губы… Неизвестно, что заставляло издеваться над ней ее обидчиков. С помощью учителей, понуканий матери ей все же удалось закончить семь классов, дальше надо было ехать за добрый десяток километров учиться в средней школе в Новодугино. Только каждый день туда не наездишься, а зимой уж точно придется искать там жилье. Да и зачем ей была та учеба? Так и стала она вместе с матерью доглядывать телят на колхозной ферме, а работа эта (ох!) нелегкая.

Мать была крепкой и веселой женщиной, это и спасало ее от усталости и уныний. Она рано овдовела, только родилась Даша, как умер муж от открывшихся ран, полученных на фронте. Вот и стала ее старшая дочь во всем матери помощницей, вначале за маленькой сестрой смотрела, нянькой была, потом втянулась в хозяйскую работу.

Общалась Гапка больше со взрослыми женщинами, мужчин сторонилась, даже боялась их после случае с придурковатым Гринькой. Вечером, когда заканчивали раскладывать корма телятам, Гринька схватил ее сзади, бросил на сено и хотел подол сарафана поднять. Гапка так закричала, что слышно было не только в телятнике, а далеко за фермой. Потом вскочила, ударила Гриньку по скуле и бежать. После того случая и появилась у нее боязнь мужчин, да и мужчины стали обходить ее стороной. Гринька долго еще выслушивал разные насмешки над своей такой неудачной выходкой, особенно старался Васька белолобый, первый бабник в округе. Его громовой голос: «Что ты, Гринька, хотел бабского найти в этом плоском чудо-юде? Лучше бы у бабки Аксаны подол поднял, там краса чудова!» – далеко разносился от молочного пункта и прерывался раскатами смеха собравшихся вокруг Васьки работников.

Услышав такие слова, Гапка, придя домой, долго рыдала, уткнув лицо в старую фуфайку, что лежала на печи. За работой по хозяйству и уходом за телятами и проскочила ее молодость, а сестра Даша расцвела, отбоя не было от парней. Не раз Гапка слышала, как женатые мужики с затаенной завистью говорили, что Даша, мол, не девка, а кровь с молоком. И тогда Гапка непонятно от чего краснела, а перед ее взором всплывала одна картина. В колхозе построили баню. Давно уже пора было построить, а то помыться толком негде. Многие в Макарах задавались вопросом, почему бани колхозной нет, не каждый же может баню себе построить. И вот, наконец, строительство завершилось. Баню топить определили Ничипоря, человека одинокого и угрюмого. Было объявлено, что банным днем будет пятница, вначале моются мужчины, а затем женщины. Несколько дней обсуждалась эта новость, и вызвала она немало споров и суждений. Опять же Фрося и Катя были здесь главными зачинщицами:

– Это же почему женщины должны мыться во вторую очередь? Завсегда нас объедками кормят, разве найдешь хотя бы одного мужчину у нас в колхозе, кто бы коров доил или телят досматривал? Подумаешь, на тракторе они работают! Так Паша Ангелина многих мужиков за пояс заткнула бы, да тракторов-то нет.

Мужчины защищались яро и даже грубовато, что еще больше злило женщин. Были среди женщин и такие, что становились на сторону мужчин, среди них оказалась и Маланья:

– Вы что, белены объелись? А кто нас защищать будет, кто такую войну вынес? Нет, мужчина – он заглавный!

– Ах, какая сердобольная нашлась, паразиты они, на нас всю домашнюю работу взвалили. Детей расти, еду вари, стирай, убирай за ними, а они себе сядут да покуривают, – кричала на нее Фрося.

– Ох, Фрося, не жила ты, Фрося, без мужа. А кто тебе сено косит? Да дров на зиму вон сколько заготовить нужно! Ты же этого не делаешь, а привязала к себе своего Никифора, как теля на веревке, он же у тебя подкаблучник, вот ты и кричишь, – не сдавалась Маланья.

От ее слов восстановилась зловещая тишина.

– Ой, что сейчас будет, – нарушил чей-то голос тишину. И действительно, завизжала Фрося, что та пожарная сирена, когда пожарники ее проверяли. Было такое многоголосье, среди него самым ласковым было слово «гулящая». Досталось там всем, только как бы не кричала она, а победа осталась за Маланьей.

Там присутствовала и Гапка, она была готова встать на защиту матери, но все обошлось без рукоприкладства. Гапке было жаль несчастного Никифора, что жена бьет его каблуком. «Я бы так не делала», – утешала она себя.

В первый банный день собрала Фрося всех доярок и телятниц и сказала: «Как только закончим дойку, сразу идем в баню и выгоним мужиков. Хватит им париться, да на голых их посмотрим, что они стоят!». Раздался веселый смех. В баню собралась и Маланья, посмотрев на Гапку, что та нехотя собирается, произнесла: «Раз все собрались идти, так и мы пойдем, нельзя отрываться от гурта, все вместе работаем!». Гапка думала о другом: а вдруг там действительно будут раздетые мужчины, как сказала Фрося, это же стыд и срам будет. Нет, она раздеваться там не будет, пока не останутся одни женщины. Да и женщин она стеснялась: вдруг у нее что не так.

Уже наступили сумерки, когда женщины подошли к бане, Фрося смело открыла двери и вошла в предбанник, за ней последовало несколько женщин, Маланья и Гапка. В предбанник дохнуло теплом, стоял пар, сквозь который виднелись голые тела.

– Так, все выметайтесь отсюда, наша очередь мыться! Мы с работы и сейчас будем раздеваться.

В этот момент открылась дверь моечной, и из нее вышли два мужика. Увидев женщин, они стали прикрывать тазиками свои срамные места.

– Дайте же одеться, – закричал один из них. В нем Гапка узнала Ивана-тракториста и отступила назад, намереваясь выскользнуть из предбанника. Но ее сзади подпирали другие женщины, и она остановилась в растерянности, рассматривая голые мужские ноги.

Сразу все заговорили, загалдели, подкалывая друг друга, послышался смех, мужчины сгрудились в одном углу и поспешно стали одеваться. Ближе к выходу женщины расставляли на лавке тазики и принесенные вещи. Гапка забилась в самый угол, прячась за спины женщин, которые стали раздеваться. Из моечной выбегали мужчины и, встреченные веселыми женскими возгласами, уже не закрывались тазиками, а скорее бежали за одеждой, Гапка вся сжималась, глаза закрывались, и она почему-то краснела. В моечной она ощущала на себе оценивающие взгляды, стеснялась всех, от чего хотелось быстрее закончить мыться и убежать. Выходя, она услышала, как одна из женщин говорила матери:

– Что же она у тебя, Маланья, такая худая, ну прямо, как штакетина из забора Ничипора! Ты подкармливай ее, а то ни один мужик на нее не посмотрит. Ты вон какая вся ладная, все в тебе есть, аж завидно.

Вспыхнула Гапка, как паром ее обдало, и выскочила в предбанник с мыслью, что никогда больше не пойдет в эту баню.

На завтра, когда на ферме появился парторг колхоза, женщины напали на него с новой силой, требуя справедливости. Они рассказывали, что и воды горячей уже было мало, и пар не тот, когда они пришли. Одним словом, досталось с самого утра парторгу. Пришлось правлению колхоза объявлять два банных дня, один для женщин, другой для мужчин.

В зиму случилось так, что заболела Адарка, которая за отелившимися телятами ухаживала. Упросил тогда заведующий фермой, уже в годах мужчина, Гапку перейти на самостоятельную работу – досматривать маленьких телят. Они же как малые дети, сами пить молоко не могут. Поставит Гапка ведерко с молоком, держит руками, только отвернется, а он как даст по нему, и разлилось молоко. Не раз появлялись слезы у нее на глазах, а один раз опустила она руку в молоко, а телочка возьми и схвати палец ртом и давай сосать его, а заодно и молоко пить. Так и пошло у Гапки дело. Необъяснимое чувство испытывала Гапка от такого кормления маленьких телят, а еще возникало в животе приятное волнение, которого она почему-то стыдилась. Только она входила в теплый сарай, как телята начинали быстро вскакивать и озорничать. Когда раздавался голос Гапки, они ненадолго успокаивались, – до кормления молоком или приготовленным пойлом. Тогда Гапка готова была летать по сараю, она начинала напевать песенку без слов, в такие минуты ее переполняло чувство радости, что она такая уже взрослая и умеет справляться с важной и нужной работой. Телята быстро подрастали, их переводили в другой сарай, а с приходом весны и тепла маленьких телят появлялось все меньше, и Гапка снова помогала матери.

Как перестала она ходить в школу, ей предложил заведующий фермой перейти на постоянную самостоятельную работу. Они вдвоем с матерью стали доглядывать большое стадо взрослых телят. С тех пор началась ее однообразная, порой изнуряющая трудовая деятельность. Гапке нравилась работать на ферме, здесь ее не оскорбляли, а часто ставили в пример другим работникам фермы.

Она быстро стала взрослой, только получилось так, что ее сверстницы уже стали выходить замуж, у некоторых родились дети, а на нее не обращал внимания ни один парень в деревне. Правда, она иногда ходила на танцы и научилась танцевать модные в то время барыню, польку, – танцы веселые и быстрые. Редко ходила в кино. Мать, бывало, с грустью скажет:

– Останешься, ты, моя дочка, в девках.

Это и было той печалью Гапки, что камнем ложилась в ее сердце.

Перед самым жнивом на ферме у сооруженного в виде площадки загона на грузовую машину заводили корову. Вокруг собрались телятницы и доярки, которые с любопытством наблюдали за работой шофера Ваньки Прохоренко и Анисима, заведующего фермой. Тут же шло обсуждение в общем-то обычного дела, вот только Фрося донимала Анисима вопросами, зачем такую справную и молодую корову везти на мясокомбинат. Корова упиралась и никак не хотела ступать по настилу. Анисим и Ванька, разгоряченные упрямством коровы, крыли ее непотребными словами, но дело не двигалось. Последний возглас Фроси прямо взбесил Анисима, и он с коровы переключился на Фросю:

– Ты бы у этой дуры рыжей спросила, почему ей никакой бык не подходит. Что не делали, а ни одного теленка не произвела, пустая, как какая баба порченая, ну чтоб тебя! – снова выругался Анисим, и корова сделала несколько шагов.

Вокруг засмеялись, только Фрося снова подлила огонь в разговор:

– Может, Анисим, это у тебя бык никчемный?

Снова грянул смех, а Анисим так дернул за вожжи, что корова быстро сделала шага три, и Анисим упал. Ванька кинулся к Анисиму, корова сама зашла в кузов, Ванька оставил Анисима и мигом ее привязал к борту. Смеялись все.

– Вот пусть едет эта яловка на мясо, не может телят да молоко давать, пусть мясо дает, – вставил свое суждение Ванька.

– С этой коровы, что с бабы бездетной, один пустоцвет, одна тоска, – продолжил мысль Ваньки мудрый Анисим.

И пошли разговоры на эту тему. Адарка, которая славилась в деревне выращиванием клубники, тоже поведала, что она у себя на грядках выкопала половину кустов клубники с пустоцветом, зиму укрывала, а один пустоцвет. Другая доярка жаловалась, что прошлым летом половина плетей огурцов были с пустоцветом, только землю занимают. Стояла среди женщин и Гапка, она сразу не понимала, зачем увозят забивать такую корову, а услышав про пустоцвет, вздрогнула от мысли: неужели и я буду пустоцветом?

А Даша только окончила школу, как за ней стал ухаживать возвратившийся со срочной военной службы Сашка из Ковалей, сын бригадира. Мать часто донимала младшую дочь наставлениями, обзывая ее гуленой, и заканчивала свою речь словами, что в голове у нее одни хлопцы. И со слезами добавляла:

– Помянешь меня, замуж высочишь, а профессии у тебя никакой. И за что мне такое наказание?

От Даши слова матери отлетали, как с гуся вода, девушка оставалась беззаботной и жизнерадостной. Неожиданно для всех Даша подала документы в училище, что находилось в соседнем районном центре, и уехала учиться на швею. А следующим летом, проводя дома каникулы, проснувшись субботним утром, заявила матери, что она выходит замуж и к ним скоро придут сваты.

– Какие сваты, ты что такое удумала? Ты же еще учебу не закончила, – всплеснув руками, заговорила Маланья, и у нее на глаза навернулись слезы, то ли от радости, что ее младшая дочь выходит замуж, то ли от бессилия, что не смогла дать дочери возможность побыть еще молодой.

– А что ты, мамка, хочешь, чтобы я с тобой всю жизнь просидела в девках в этой хате? Хватит тебе Гапки, – рассерженно отвечала дочь, опустив глаза.

Увидев эти опущенные глаза, Маланья почувствовала, что отговаривать дочь перенести сватовство, по-видимому, уже поздно и свадьбу придется справлять.

В деревне считалось, раз работает человек на ферме, то достаток у него в доме есть и копейка лишняя имеется. Так и про Маланью говорили, что на ферме она уже давно вместе со старшей дочкой телят доглядывают, так что свадьба должна быть по всем правилам. Слова Даши, что придут к ним сваты, привели мать в замешательство. Она понимала, как ей будет тяжело вынести одной такие расходы, чтобы потом не было по деревне обсуждений и разговоров, что свадьба получилась не такой, как у людей. Хотя, с другой стороны, как не старайся, а все равно судачить будут, всем не угодишь. С таким настроением приняла Маланья весть дочери и постепенно успокоилась.

Сваты пришли через неделю после того, как Даша объявила матери, что выходит замуж. Вначале были приветствия, разговоры о молодом и молодой складывались как-то недружелюбно, но потом все развеселились, появились слезы радости у родителей жениха и невесты, а счастливей всех была Даша. Договорились, что свадьба будет, как завершат жниво, после Спаса. Молодые, веселые и беззаботные, ушли на улицу, а родители стали уточнять, сколько собрать гостей и где столы накрывать.

Радовалась тому событию и Гапка. Вскоре поздно в ночи Гапка проснулась от холода, к ней под одеяло залезла Даша и легла рядом, обхватила Гапку руками и прижалась к ней. Чуть засмеявшись, она зашептала на ухо:

– У меня, Гапочка, будет ребеночек, только ты никому, никому не говори. Тебе я сказала первой.

Через минуту-другую она уже спала крепким сном. Гапка лежала, не шевелясь и не дыша, боясь разбудить сестру. Получалось так просто: будет ребеночек! Вот она старше, а ребеночка у нее нет, и, может, никогда не будет. Долго не могла заснуть Гапка в ту ночь от дум и рассуждений о своей доле. Почему же она такой несчастной уродилась, что ни один парень, да что там парень, даже женатые мужики не смотрят на нее? Вот уйду в лес, где лесник живет, заблужусь там, а он меня найдет и приведет в свою хату. Хата лесника находилась в километрах трех от Макаров на самом краю соснового бора, за которым начинались полесские болота. Жил лесник один. Была у него жена-красавица, глазами поведет, улыбнется, тогда взора от нее не оторвать. Дивились люди, где же нашел себе такую красавицу лесник, и как она согласилась ехать к нему жить в такую глушь. Только не разговаривала она с местными. Придет в магазин, долго что-то выбирает и накупит невесть чего, а по сторонам не взглянет и слова не скажет. Невзлюбили ее за это женщины в деревне, и пошли о ней разговоры разные, что гулящей она была, а взял ее лесник в жены и привез на перевоспитание сюда. Фрося, та под большой тайной говорила, что колдунья она, может корову заколдовать, и та молока и грамма не даст или горьким, как полынь, оно будет. Поэтому даже коров мимо усадьбы лесника стали прогонять реже и с большой опаской. Потом пошли разговоры, что она может любого мужика приворожить, и начнет он гулять да к другим женщинам ходить. Вот это обстоятельство больше всего встревожило женскую половину окрест лежащих деревень, а некоторые мужья начали в оправдание своих сомнительных поступков приводить примеры такого воздействия на них жены лесника.

Приписывалось чарам лесничихи и отсутствие у них детей. Где бы ни появилась эта женщина, ее сопровождала зловещая тень разговоров, наветов, выдумок и домыслов. Кто-то слышал, как кричала на лесника жена, что не может она жить в этих лесах, где ночью волки воют да везде вороны каркают. А одним осенним днем ушла она из хаты и пропала. Потом просочились кое-какие подробности, мол, увел ее от лесника один начальник из лесничества. Случай этот сразу оброс сказочно жуткими легендами, а лесник стал еще более угрюмым и тихим. С тех пор жил он один с матерью, и когда в окрестной деревне какая девушка засиживалась в девках, говорили, тебе осталось только за лесника замуж идти, да и то может тебя в жены не взять.

Пугались женщины тех мест и человека того с виду угрюмого. Боялась лесника и Гапка, но в такую минуту своего отчаяния согласна была с ним жить и родить хлопчика. Пусть потом меня осуждают бабы в деревне, говорят самые разные слова, а у меня будет ребеночек. Чем они лучше меня, спят со своими мужиками, и у меня свой будет – не важно, что страшный и в лесу живет. Но тут вспоминалась мать, двор, ферма и приходил страх леса, тех мест. Гапка от этого даже перекрестилась, что делала крайне редко. И тут пришло к ней еще одно крамольное и стыдное желание: а если заманить к себе чужого мужа, ведь женатые мужики к другим бабам бегают и не боятся людской молвы? От этой мысли ей стало жарко, тело покрылось потом. А что же на это скажут о ней люди, как в глаза она им смотреть будет? В голове возникали один страшнее другого вопросы, Гапка закрыла лицо руками и заплакала. Сквозь слезы задавала сама себе один и тот же вопрос: разве я виновата, что такой родилась? Слезы успокоили ее, а в памяти возникло воспоминание одного дня, когда она еще ходила в школу.

Накануне весенних каникул Гапка, возвратившись из школы, подвозила корма на ферму. После оттепели и таяния снега вдруг ударил мороз, и дорога превратилась в лед. Уже в конце дня полозья саней застряли на проталине, и как не понукала она коня, сдвинуть сани не удавалось. Пришлось сбросить сено с саней и перетаскивать его на вилах до сарая. Тогда Гапка вспотела и сняла телогрейку, а когда раскладывала отруби телятам, продрогла. Вечером у нее был озноб, болели плечи и руки, она сразу после ужина забралась на печь и, согревшись, там заснула. Утром, проснувшись, твердо решила в школу не идти, болело и ломало все тело, видно, вчерашняя работа была для нее непосильной и она за ночь не отдохнула. Вставать не хотелось, и Гапка снова заснула, что бывало с ней крайне редко. Она слышала, как звала ее мать, как уходила в школу Даша, что-то ей говорила, но глаза не открывались, и она снова прогрузилась в сон. Проснулась Гапка от крика, что доносился со двора. Она узнала голос матери, и был еще другой женский незнакомый голос. Этот женский голос перешел на визг, и можно было разобрать только несколько слов:

– Проходимка, гулящая ты, ты семью разбиваешь!

Дальше что-то кричала мать, потом послышались глухие удары и визгливый голос удалился, стало тихо. Встревоженная Гапка слезла с печи и подошла к окну, мать стояла у забора и размахивала коромыслом, на котором разносили еду телятам. С соседнего двора доносился визгливый женский голос жены Архипа, крестного отца Даши. Гапка поняла, что мать так защищалась от тех обидных и несправедливых слов соседки, она тоже с негодованием подумала об этой сварливой женщине. В теле чувствовалась слабость, и Гапка вернулась на печь. Ей почему-то захотелось громко засмеяться, но появился стыд, стыд за себя, за мать и обида и жалость на свою нескладную жизнь, на свое одиночество. Опять послышались шаги во дворе и скрип входной двери. Гапка притихла, но сразу поняла, что пришла из школы Даша. Раскрасневшаяся и веселая, она бросила свою сумку на канапу и, увидев на печи Гапку, смеясь, быстро заговорила, перескакивая с одного на другое:

– А ты все дрыхнешь, ты что, заболела? А что у нас на обед? Я сегодня этому Федьке под глаз кулаком стукнула, что бы руки не распускал, совсем сморчок, а меня щипнуть вздумал, вот и получил. Вот с вашего класса Юрка, тот так на меня посматривает, что аж жарко становится, а этот сморчок куда лезет, вот и получил. А уроки надоели, быстрее бы уже каникулы!

Гапка слушала сестру и думала, рассказать про мать Даше или нет.

– Ты можешь ответить, мамка приходила? Ожидать ее или самим обедать? – сердясь, спросила Даша.

– Приходила, – Гапка помолчала и добавила, что во двор приходила жена Архипа, и они здесь ругались, она мамку обзывала разными словами, так мамка погнала ее коромыслом. Даша выпрямилась, подняла голову и, улыбаясь, неожиданно спросила:

– Что, ругались из-за Архипа?

От такого вопроса Гапка даже растерялась. И уже с любопытством спросила:

– А при чем здесь Архип?

Даша махнула рукой и выдала Гапке такое, что та села на край черена печи, свесив ноги.

– Какая же ты, Гапка, балда, спишь на печи, как куль соломенный, и ничего не знаешь. Он на нашу мамку очень заглядывается, а что, эта его Нюрка, она же, как доска тонкая, и у нее ничего бабского нет, а мамка наша красивая, вот он ходит за ней. Да на мамку председатель заглядывается, мамка говорит, он трусливый, а Архип мамке нравится, – завершила свой монолог Даша.

Гапка молчала, не зная, что сказать и что думать.

– А ты откуда это все знаешь? – наконец решилась она спросить.

– Так люди же говорят, да я один раз слышала их разговор, – не задумываясь, сообщила Даша и стала искать, что бы поесть.

– Так ты подслушиваешь и тебе не стыдно? – с жаром заговорила Гапка, но ее прервала сестра:

– Мне мамку жалко, она же одна, а такая красивая, пусть лучше она с этим Архипом встречается, чем придет какой-нибудь чужак и будет здесь жить и тыкать тебе и мне, а еще возьмет и нас выгонит. Ты что, этого хочешь?

Эти слова Гапку привели в полное замешательство и недоумение. Она, потупив глаза, как-то обмякла, ей захотелось снова лечь, в голове путались бессвязные мысли. Архип, председатель, чужак, мамка, мамка красивая и как Даша так может так говорить о матери? Тогда Гапка твердо решила, что не позволит ни одному парню и тем более мужчине к себе прикоснуться и ее не будут обзывать такими стыдными словами, как мамку.

Замелькали дни, Маланье казалось, вот только был понедельник, а уже суббота. Разных дел не убавлялось, а только прибавлялось: надо бежать на ферму, дома хозяйство и огород, еду сварить и снова на ферму, а тут эта свадьба еще! Как бы и небольшая ложилась на нее нагрузка: приедут невесту выкупать, заберут и увезут расписываться, а потом к сватам, где будут накрываться столы и свадьба будет. Только на деле получалось все сложнее и труднее: двор убрать надо, в доме тоже убрать, красоту навести вокруг, платье и нарядную одежду невесте надо, да и самой приодеться не мешает. А еще Даша придумала девичник устроить, вина купить особого требует. Люди зайдут, зайдут обязательно, на стол поставить надо и выпить, и закусить, а абы чего не поставишь, сразу по селу разговор пойдет, все обсудят люди. А тут еще жена Архипа зверем смотреть стала, видно, стала догадываться о наших встречах с ним. Вчера прошипела, что если заманивать буду его, косм на голове не оставит…

А Архип на свадьбе за отца будет. И тут Маланья вспомнила, что нужны будут рушники, чтобы через плечо перевязать для отметки сватов и крестного. И сколько еще всплывет таких неожиданностей, а помощи ожидать не от кого. Одна Гапка старается. Вспомнив Гапку, Маланья, уставшая и обессилевшая, присела под грушей на скамейке, которую смастерил еще муж, и тихо заплакала. Тяжко бабе без мужа, как же хочется притулить голову к плечу и почувствовать защиту да ласку. Маланья закрыла лицо руками и начала всхлипывать и про себя причитать. Ну пусть бы Архип взял и сказал: «Давай поженимся…» От неожиданности она вскрикнула, перестала плакать и стала себя корить. Мол, вот чего задумала, семью разбить хочешь, посмешище на всю округу устроить хочешь, дочек своих опозорить! А другой голос шептал: «А чем я хуже других?» Третий голос спрашивал: «А Гапка, дочь твоя, как же?» У Маланьи снова потекли слезы жалости к старшей дочери. Душевное успокоение к Маланье пришло, когда солнце уже скрылось за лесом. Вспомнила о свате. Хорошим человеком оказался сват, так спокойно все рассудил и помогает во всем, пусть бы и сын его таким был, хорошим мужем для Даши.

Чем ближе подходил день свадьбы, тем больше появлялось разных советов. Кого бы Маланья ни встретила, каждый давал совет. Больше всего донимали работницы на ферме: что надеть да куда положить, когда молодых провожать со двора будут, да как ступать, куда становиться, а куда не становиться ни в коем случае, как каравай делить, как держать его правильно?

Часто советы противоречили друг другу, тогда вокруг Маланьи начиналась ругань и крик, где понять уже было ничего нельзя. Каждый хотел перетянуть Маланью на свою сторону, доказать свою правоту, тогда появлялся заведующий фермы и успокаивал разбушевавшихся окриком, а то и матом крыл. Маланья после таких разговоров оставалась растерянной и грустной, а заведующий говорил меньше слушать этих балаболок, а делать, как получается. И будет правильно. Встретила Маланья, как-то возвращаясь с работы, Веру Павловну, жену председателя колхоза Ефима Ивановича. Работала та в сельском клубе библиотекарем, была женщиной почитаемой и уважаемой не только в Макарах, а и во всех окрест лежащих деревнях. К словам Веры Павловны прислушивались, а кто мог сказать ей поперек слово, так это Фрося. Фросины слова можно было слышать во всех концах улиц Макаров, а слова жены председателя передавались неслышно, но шума делали много. Маланья в первый момент стушевалась и даже покраснела, а Вера Павловна, неожиданно взяв ее под руку, заговорила своим несколько грубоватым голосом:

– Здравствуй, Маланья, слышала, что ты свою младшую дочь замуж отдаешь. Поздравляю тебя с таким событием.

И они, как подруги, увлеченные разговором, пошли по улице в сторону дома.

– Ой, Вера Павловна, вот заявила «выхожу замуж» и все. Они молодые, сейчас никого не спрашивают, может, был бы отец жив, так побаивались бы его, а так, что я ей сделаю?

– Пусть выходит, меньше тебе забот будет, а там дети пойдут, заботы появятся, мысли разные да танцы из головы и вылетят.

– Оно-то так, да одной свадьбу устроить непросто, да чтобы это было по-людски. А так, что потом люди скажут? – Вера Павловна остановилась и улыбнулась: – Все у тебя получится, – сказала и зашагала своей мужской походкой в сторону клуба. Маланья ничего не ответила, в душе остался неприятный осадок от встречи. «И чего ей надо от меня?» – успокаиваясь, подумала Маланья, открывая во двор калитку.

Гапка старалась матери помогать во всем, быстро кормила своих телят, спешила домой, убирала двор, чистила посуду, мыла полы в хате, и, как сказал Архип, стала хозяйкой в доме. Даша редко стала разговаривать с Гапкой, она все куда-то бежала, то примерять, то подшивать, несколько раз ездила в город, покупала все, как она считала, самое необходимое. Мать с грустью, но все же деньги на ее покупки давала, иногда только скажет: «Ты не трать гроши на абы что».

Свадьба удалась, гостей собралось немало, правда, со стороны невесты были ее родные, крестный с женой, Маланья пригласила заведующего фермой, и еще несколько женщин, с которыми работала на ферме. Остальные гости были со стороны жениха. К вечеру, уже после выпитой не одной чарки самогона приехал председатель колхоза Ефим Иванович, снова кричали «Горько», говорили пожелания, которые уже мало кто слушал. За столами образовались группки гостей по интересам, где произносили тосты, шли обсуждения. Ефим Иванович встал во второй раз, попросил тишины, для чего ему пришлось постучать ложкой по графину с самогонкой, и произнес тост за отца Даши, фронтовика Федора, и его жену Маланью, которая вырастила такую красавицу дочь. Тихо стало за столом, только нарушило тишину всхлипывание Маланьи. Потом сразу все заговорили о своем, а вокруг столов ходил сват вместе со своим братом, пытаясь удержать общий настрой. И когда, казалось, уже никто никого не слушал, заиграл баян, в начале аккорды несмело пробивались сквозь сплошной говор и шум, а потом зазвучали все сильней, и зазвучала песня.

Пели в основном женщины, песни лились одна за другой, были и танцы с топотом, криком, свистом. Специально для танцев был сколочен навес с полом, на случай дождя. Для танца невесты с женихом там образовался круг, а в это время под деревьями возник жаркий спор, который перерастал уже в драку, но вовремя появился сват, драчунов развели. А танцам, казалось, не будет конца. Маланья, раскрасневшаяся, радостная и уже уставшая от суеты, веселья и напряженного ожидания подошла к куму, чтобы поблагодарить его, что так складно получилось все. И неожиданно для себя обняла его, вокруг весело заговорили и запели частушки про кума и куму, а у крайнего стола, где стояли две женщины, можно было услышать:

– Смотри, смотри на нее, напилась и весь стыд потеряла, посмотри, как повисла на нем!

– А ты что, не знала, он же к ней каженный день ходит. Как только терпит такое Нюрка? – отвечала, посмеиваясь, вторая женщина.

Гапка, спрятавшись в тени деревьев, стояла недалеко от женщин и слышала их разговор. Ей хотелось закрыть уши, глаза и убежать от этих разговоров, шума, суеты, а главное – от одиночества. Незадолго до свадьбы Даша попросила ее показать платье и туфли, в каких она будет на ее свадьбе. Пошить платье Гапку заставила Маланья, а за туфлями Гапка ездила в районный центр, и сама себе их долго выбирала. Наряд Даше понравился, оставшись одна в хате, Гапка еще долго ходила в нем, рассматривая себя в зеркале. Ей казалось, что в таком наряде на нее обязательно посмотрит тот, о котором она втайне мечтала и ждала, что он пригласит ее на танцы, и они будут танцевать весь вечер и почти половину ночи, а потом он проводит ее домой и обнимет. А она скажет: «Нет», – и убежит. Вот сейчас она стояла в том наряде одна, к ней никто не подходил, ничего не спрашивал, не приглашали на танцы, и она, чтобы совсем не разревется, стала помогать двум женщинам, которые были за свадебным столом и поварами, и разносчиками посуды, и приглашатыми. Сначала женщины отмахивались от помощи Гапки, а потом, увидев, что она делает все быстро и старательно, успокоились. Потом одна сказала: «И как бы мы без тебя, красавица, управились с такой оравой людей?». Услышав слово «красавица», Гапка сразу повеселела, и тут начались танцы.

Она любила танцевать, особенно польку, в этом танце она забывала обо всем, ей казалось, что она становится совсем другой – самой красивой, веселой и такой привлекательной! Она могла подряд без передышки сплясать несколько таких танцев. После последнего взмаха руки и притопа каблучком туфли о пол настила к Гапке вдруг опять вернулось одиночество, невидимой шалью ее накрывала тоска.

На второй день свадьбы гостей было значительно меньше, к обеду появились молодые, уже не так нарядно одетые, снова гости кричали «Горько», танцевали под навесом, но без вчерашнего задора, а за столами в разнобой запели женщины. Песня прерывалась, чей-то голос начинал другую, но не вытягивал взятую ноту, и песня стихала. Гапка на второй день свадьбы работала на ферме, надо было досматривать телят своих и матери, к вечеру ей казалось, что вчерашняя свадьба – это сон, и он снился давно и почти уже стерся в памяти. Жизнь входила в привычное русло, казалось, наступит весна или пойдут проливные дожди, забурлит река, а придет лето и зной – окажется неподвижной и сонной, а зимой закует мороз воду в студеный лед. Так и жизнь Гапки, казалось, замерла после свадьбы.

Даша с мужем были заняты подготовкой к переезду в районный центр и ожиданием ребенка, а для Маланьи и Гапки каждый день начинался одними и теми же занятиями на ферме, в огороде и по дому. Все поменялось, когда Даша родила мальчика. То была большая радость не только для родителей. Больше всего радовалась Гапка. Даша, занятая заботами о переезде, часто приезжала к матери с Родькой, Гапка, быстро сделав работу на ферме, бежала домой, чтобы побыть с Родькой. Маланья тоже помогала Даше, но, увидев, как радуется Гапка, когда она остается с маленьким, стала досматривать часть ее телят. Она после свадьбы ни разу не перекинулась словом с Архипом, приходила мысль, что может и закончится, и забудется ее тайная любовь, уйдет в небытие и растает, как дым. С рождением внука произошло что-то у нее внутри, пропало то зовущее желание.

В ту осень «бабье лето» было на удивление жарким и продолжительным. Уже выкопали в огородах и колхозных полях картошку, убрали зерновые, обмолотили лен. В том году в колхозе заготовили много сена, и правление колхоза решило разделить на дворы отаву на покосах. Достался надел отавы и Маланье, только вот управляться косой она не умела, считала, что это не женское дело. Но сухая трава нужна была – и бурт с картошкой закрыть, и подстил в сарае нужен был. Вот и приходилось просить кого-то выкосить свой надел. Чаще всего делал эту работу Архип.

В этот раз Маланья часто ловила себя на мысли, что не надо просить Архипа. Только получалось так, что мужчины, которые раньше помогали ей косить, были заняты своими делами и обещали сделать ее работу попозже. С Архипом они мимоходом уже давно не встречались, а идти во двор она боялась, зная о разговорах, которые гуляли по деревне после свадьбы Даши. Встретились они неожиданно. Маланья только вышла из сарая, где стояли телята, которых доглядывала Гапка, как увидела Архипа. Она испугалась встречи и хотела вернуться в сарай.

– Что-то ты, Маланья, бегаешь от меня последнее время. Уже почти месяц как не здоровались, а живем по-соседски.

– Так ты же знаешь, забот у нас прибавилось, Даша родила, Гапка помогает ей, а я телят сама досматриваю, да и самой с маленьким побыть охота. А на огороде и во дворе дел полно, а еще отаву косить надо, может, помог бы ты мне ее скосить, Архип? – высказала все сразу Маланья.

– А чего не помочь тебе, кума? Помогу, много с тебя не возьму, как-то рассчитаешься, – улыбаясь, ответил Архип.

– Мне выделили надел рядом с твоим, я, правда, там не была, но так сказал Федька Устиньин, он размечал наделы.

– Не переживай, кума, найду и выкошу твой надел, а складывать отаву будем вместе, так что выбирай день, когда пойдем на покос, – с хрипотцой в голосе произнес Архип. На том и разошлись.

Архип передал через Гапку, что складывать отаву надо идти в субботу, дальше откладывать некуда, могут пойти дожди. Не хотела идти Маланья на покос и складывать сено в копну, а идти надо было. Оказалось, нечем было укрывать картошку, которую закапывали в бурт, можно было отправить туда Гапку, но та наотрез отказалась, заявив, что заведующий поручил ей заниматься в этот день взвешиванием телят. До болота от деревни было километра два, часть дороги надо было идти проселочной дорожкой, вдоль которой росли березы, дальше начинался подлесок, а за ним болото. Маланья собрала себе обед, взяла грабли, помогла Гапке накормить телят и прямо с фермы направилась на болото.

Она вышла на дорогу и сразу почувствовала чистоту воздуха, без запаха фермы, а еще ее поразила тишина. Она даже остановилась, ей показалась, что она попала в другой мир: до чего же красиво, а солнце какое! Забылись усталость и все гнетущие душу мысли, радостная улыбка украсила ее все еще молодое лицо. Маланья вдруг обратила внимание на старую березу, что росла чуть поодаль от дороги. На березе были видны ветки с золотистой листвой. «Словно пряди седины в волосах», – подумала Маланья, и снова появилась грусть. Она чувствовала себя еще молодой и сильной, ей легко работалось, только вот быстро выросли дочки и уже родился внук, как это все быстро произошло! Ей захотелось присесть и отдохнуть. Нехорошее у нее появилось предчувствие. Устала-не устала, только кто же будет тебе сено привозить, картошку в бурт закапывать, тыквы на огороде собирать, да еще работ сто по дому делать? Отогнала она от себя набежавшую слабость и незаметно вышла к болоту.

Архип уже был на покосах и повернул валки травы, чтобы она быстрее подсыхала от утренней росы. Он первым увидел Маланью и, радуясь встрече, замахал ей рукой, указывая, куда идти. Здесь, на просторе, к Маланье вернулось хорошее настроение. Увидев Архипа, она заулыбалась и вскоре была на своем покосе.

– О, да ты, кум, уже почти половину работы сделал, – произнесла, улыбаясь, Маланья.

– Половину не сделал, а трава уже подсохла и можно начинать ее грести и в копы складывать. Давай, кума, начнем делом заниматься, – в тон ей ответил Архип.

Работалось Маланье легко и радостно, она нагребала небольшие валки сена, а Архип собирал его вилами и складывал в копу. Еще осеннее солнце не перевалило на вторую половину дня, а сено уже было сложено в две копы.

– Ну, мы с тобой, Архип, прямо стахановцы, быстро управились. Давай присядем да перекусим, да мне надо к телятам бежать, тяжело там одной Гапке за ними управляться.

Пока Архип завершал копу, складывал вилы и грабли, Маланья расстелила платок, в котором принесла еду, и разложила ее.

– Садись Архип, перекусим, чем Бог послал, да я побегу назад.

– Куда ты все спешишь, Маланья, ты же посмотри на себя со стороны: не ходишь, а бегаешь, все торопишься. А куда торопишься, непонятно, – присаживаясь рядом, заговорил Архип. – Ты же еще молодая и такая красивая… (хотел сказать «баба», но вырвалось слово «женщина»).

Это заметила Маланья и покраснела, отвечать на слова Архипа не стала, они молча принялись за еду. Стоял чудный осенний день, на небе ни облачка, вокруг тишина, даже травинка не шелохнется, в такие минуты, после еды, в душе возникает умиротворение, хочется вытянуться во весь рост и отдаться этому спокойствию и тишине. Маланья и Архип, прислонившись спинами к копне сена, молчали.

– Ты же знаешь, Маланья, что нравишься мне, и тянет меня к тебе, и ничего сделать с собой не могу. Что бы о нас ни говорили и как бы меня не обзывала меня моя Нюра, тянет к тебе и все тут, – заговорил Архип, нарушив тишину и покой. Маланья выпрямилась, вся как-то съежилась, поправила на коленях сарафан.

– Говоришь, Архип, тебя жена и люди обзывают, а знаешь, как они меня обзывают? Какие твоя Нюра слова говорит и какие сплетни разносит про меня и про дочек моих? Ты думаешь, мне это легко слушать? Я по ночам от этого плачу, душа разрывается. Родила Даша мальчика, и дала я себе слово – больше никаких встреч ни с кем. И с тобой тоже, Архип.

– Постой, Маланья, как же так, я не хотел тебя обидеть, тянет меня к тебе, – Архип стал наклоняться к Маланье, пытаясь обхватить ее руками и обнять. Маланья вывернулась и вскочила. Поправляя сарафан, срывающимся голосом произнесла:

– Ты, Архип, не подходи ко мне, я тебе все сказала и давай разойдемся по-хорошему, по-людски.

Она отряхнула с одежды сухие травинки сена и начала собирать остатки пищи, складывая их в платок.

– Спасибо тебе, Архип, что помог, я рассчитаюсь с тобой за работу. Мне пора, – уже более спокойно закончила она трудный для себя разговор.

Архип, обескураженный и растерянный, продолжал сидеть у копны, он не ожидал такой решительности от Маланьи, но понял, что будет так, как она сказала. Он поднялся, когда Маланья уже почти вышла да дорогу, что вела с болота. В тишине, что стояла над болотом, за Маланьей и Архипом наблюдало несколько пар глаз.

– Потеряла всякий стыд, внук уже растет, а она, бесстыжая, за мужиками бегает, на поле с Архипом милуется, – слышался приглушенный шепоток.

Опять подбежала к забору Маланьи Нюра и кричала на всю мощь своего голоса:

– Бесстыжая ты и дочка твоя такая же, свадьба то была, может, месяцев шесть назад, а твоя меньшая уже родила. Совести у тебя нет никакой! Маланья молча с улыбкой стояла в своем дворе, и, казалось, с удивлением и радостью слушала грозные слова, которые летели через забор Архипа. Она тихо, больше защищая дочь, сказала, что Даша родила чуть раньше срока, почти через восемь месяцев после свадьбы. Спокойствие и равнодушие Маланьи окончательно вывели из равновесия Нюру, и та уже не кричала, а перешла на визг, от которого у соседей начался переполох. Много сил и здоровья забрал у Маланьи тогда тот крик жены Архипа, но он и успокоил людей, меньше стало разговоров о ней и Архипе, затихать стали даже самые злые языки в Макарах. Порой можно было даже слышать: «Да не бреши уже ты так про Маланью!». Поддержала такое мнение и Вера Павловна.

Только Маланью стало подводить здоровье: руки стали побаливать (попробуй потягай столько ведер да напои столько телят!). Была у Маланьи и большая радость: часто приезжала в деревню с Родькой Даша, тогда она преображалась, молодела лет на двадцать сразу. Но была у нее грусть и печаль о дочери Гапке.

Как-то в конце зимы прислала Даша письмо и очень просила в нем Гапку приехать к ней на неделю помочь в ее каких-то делах. Гапка отказывалась, понимая, что матери придется досматривать два стада телят, но Маланья настояла. Приехала Гапка домой с радостной вестью, у Даши скоро будет еще один ребеночек. Маланья уже второй день ходила на работу с температурой, весть обрадовала ее, и она будто почувствовала себя лучше, но на утро снова не смогла идти на работу. А через четыре дня ее увезли в районную больницу. Увезли навсегда.

Глава вторая

Утром после заседания правления колхоза, которое кратко называли в деревне наряд, председатель попросил парторга Гаврила Демьяновича задержаться. Ефим Иванович уважал своего партийного заместителя, хотя тот был значительного его моложе. И если тот вот так просил остаться, значит, дело было деликатное. Так оно и получилось. Председатель вчера вернулся из района, где проводили совещание перед косовицей, а уже после к Ефиму Ивановичу подошел начальник районной милиции. Кругленький, но удивительно быстрый и располагающий к себе человек. Как-то у Ефима Ивановича на этот счет промелькнула крамольная мысль: «Ему бы попом быть, приход был бы самым богатым».

Вот и сейчас начальник милиции взял Ефима Ивановича своей пухленькой ладонью под локоть и отвел к окну, на ходу объясняя, как он ее назвал, небольшую закавыку. В район прислали на поселение несколько отсидевших срок осужденных. Это для нашего района дело новое, и одного было предложено направить к тебе в деревню. Тут начальник милиции так расписал в красках, почему надо было отправить одного из зеков в их колхоз, что Ефиму Ивановичу пришлось согласиться принять его. Перевоспитание – дело хорошее, только где этот человек будет жить в деревне? Его ведь никто к себе на постой ни за какие деньги взять не согласится, и правильно сделает. Можно было бы того «поселенца» на день-другой поселить в сторожке возле фермы, она пустует сейчас, и кровать там есть, и печь есть. Но надолго там нельзя оставлять такого человека одного, да и где ему продукты брать? Да что там продукты, скоро появятся друзья-товарищи и станет сторожка местом встреч выпивох. Так говорил председатель колхоза. Потом напрямую спросил парторга о его мыслях на этот счет.

Гаврил Демьянович хорошо знал жителей деревни и соглашался, что найти человека, который бы взял отсидевшего срок человека на постой, будет непросто. Да и что тут говорить, надо думать, как сделать, чтобы он не только жил, но и находился в надежных руках. Ефим Иванович подал парторгу листок бумаги с краткой характеристикой на нового поселенца их деревни.

– Да, ну и кадр! – прочитав, произнес Гаврил Демьянович.

И, задумавшись, добавил:

– А знаешь, Ефим, есть положительное в нем, что он не женат, вот бы ему вдову найти, может, какая бы и согласилась…

Ефим Иванович встал, закурил «Беломор-канал» и стал ходить по кабинету. Он в памяти перебирал одиноких женщин, что проживали в их колхозе, то же делал и парторг, причесывая правой рукой волосы (такая у него была привычка, когда напряженно думал). Они уже прошли не по одному кругу, но остановиться на каком-то женском имени не могли. Ефим Иванович подошел к столу и, погасив папиросу, уже собирался сказать, что надо придумать что-то более подходящее, как парторг вспомнил, о чем несколько дней назад просил директор школы председателя колхоза:

– Просил он в школу техничку, но такую, не очень пожилую и спокойную, с детьми чтобы умела ладить. Я ему тогда в шутку ответил, мол, еще и с высшим образованием! Директор на эти слова, похоже, обиделся.

Ефим Иванович чему-то громко рассмеялся:

– А что если нам, Ефим Иванович, на этом злую шутку не разыграть, а условие поставить: хочешь техничкой в школу, бери постояльца?

– Ну, ты, Демьянович, и коряга, – это было любимое слово председателя, оно могло выражать и страшное ругательство, и высочайшую похвалу, нужно было только уловить интонацию.

Эти слова парторга вернули председателя на несколько дней назад, когда он был на ферме у телятниц и встретил там Гапку. Она считалась лучшей телятницей не только в их колхозе, но и в районе, ей удавалось выхаживать даже самых слабеньких родившихся телят. Ухаживала она за ними, как за детьми мать, а при встрече вдруг заявила, что хочет перейти на другую работу. Ефим Иванович тогда выслушал ее молча и пообещал подумать. Вот сейчас предложение парторга поставило все на свои места. Председатель заулыбался и начал собираться.

– Ты, Демьянович, поговори с Агафьей Федоровной, нашей телятницей, она просилась перевести ее на другую работу. А я поехал, посмотрю, где будем начинать косить. Да надо подумать, может, воскресник организуем, пока погода стоит, – председатель, открывая дверь, уже спрашивал, куда подевался водитель газика.

В тот же вечер перед сном Ефим Иванович высказал свое предположение жене поселить постояльца у Гапки, то есть у Агафьи-телятницы. Вера Павловна приподняла голову и с удивлением посмотрела на мужа:

– Ну, ты и удумал, Ефим! Это же, прости меня, и не баба совсем, да и мать ее слыла женщиной привольного поведения.

Ефим Иванович присел на край кровати и глухо произнес:

– А ты, Вера, – святая, – и выключил свет. В комнате повисла тишина. Вера Павловна перестала даже дышать, а в голове кружилась мысль: неужто кто донес и он знает про тот случай?

Маленькой Полине уже было больше двух лет, как Веру Павловну назначили библиотекарем в сельском клубе. Получилось это неожиданно, библиотекарша, уже немолодая женщина, вдруг вышла замуж и уехала по осени жить к мужу в другой район. Так и освободилось место. На следующий год перед посевной областное начальство планировало организовать на базе соседнего района семинар для библиотекарей близлежащих районов. Приглашалась на тот семинар и библиотекарь из Макаров. Вера Павловна узнала об этом перед Новым годом и сочла такое приглашение новогодним подарком. Встал вопрос, что надеть, какую сделать прическу и, как сказал Ефим Иванович, навести марафет.

Для его жены это был непростой вопрос. Родилась и выросла Вера в деревне в семье известного своим неуживчивым с начальством характером и крутым нравом Павла Адамовича Петровского – однофамильца и родственника известного военачальника, что и давало ему право высказывать крамольные слова в адрес местного начальства. Вот только не везло ему в главном мужском деле: рождались в семье только дочери. Третьим, он считал, должен был родиться сын, ан не вышло, родилась опять девочка, но характер и повадки у нее были мужские. Росла она крепкой, работящей и во многих делах была Павлу первой помощницей. Остальные дочери были совершенно иного характера и поведения. «Вертихвостки и гулены», – это были самые лестные слова отца в их адрес. Учеба им давалась легко, были они ухоженные и даже очень заметные барышни. Умели и прически делать, и красиво наряжаться, хотя обновок им отец не покупал. Помогала им в этом втихаря от отца мать.

Верка этого всего была лишена напрочь, донашивала все, что оставалось от старших сестер, тому и радовалась. И училась она так себе, а наряжаться так и не научилась. «Не будет с тебя толку, дочка, хорошо, если возьмет тебя в жены какой-нибудь колхозник-вдовец», – часто с грустью говорил ей отец. Старшие дочери на удивление всей деревни одна за другой повыходили замуж за знатных кавалеров и уехали жить в областной центр. Младшая в институт поступила, а Вера закончила библиотечный техникум и была направлена на работу в другую область. Как сказал Павел, «в самую глухомань». Вот здесь она вовремя поняла, что на нее, «такую зачуху», никто и в деревне не посмотрит, и надо непременно научиться наряжаться. Да и статус библиотекарши того требовал. Библиотека находилась в небольшом сельском клубе и была бойким местом в деревне. Здесь тебе и шахматы, и танцы по выходным и праздничным дням, кино и художественная самодеятельность, а иногда и приезд городских артистов с концертами. К таким мероприятиям извлекалось самое дорогое и сердцу милое из нарядов, чтобы не ударить в грязь не только перед гостями, но и перед односельчанами.

Вот такой случай как-то подвернулся перед праздником Октября. Вера Павловна старалась, а тут случилось еще такое, что перевернуло всю ее дальнейшую жизнь. К хозяйке, у которой она снимала квартиру, зашли два самых знатных здешних кавалера. Один из них – Ефим, второй человек по значимости после председателя колхоза, другой работал счетоводом. Вера Павловна в тот момент только закончила в горнице примерку нового платья и с радостью рассматривала себя в трюмо, а хозяйка уже приглашала дорогих гостей проходить в хату. Ефим стал объяснять, что они по делу, а тут возьми и выйди квартирантка в обновке! Гость и раньше видел ее в клубе, да ничего в ней особого не приметил, может, новое облегающее платье заставило так взглядом на нее кинуть, словно стрелу с факелом пустил. Зажгла та стрела пламя неугасимое внутри Веры Павловны, открылись в ней чары неотразимые. Только после рождения дочери притухло то пламя, а Ефим Иванович вместе с женой Верой Павловной переехали жить в тот год в Макары, куда он был направлен председателем колхоза. С той поры Вера Павловна относилась к своим обновкам как к талисману, не сказать, чтобы она часто делала покупки, но, вернувшись на работу по специальности, все чаще примеряла что-то новенькое.

Зимой Вера Павловна съездила к сестрам в гости и там приобрела себе обновки. Они посоветовали ей сшить модные платья и костюмы. Потом несколько раз она ездила в район и покупала там, как выражался Ефим Иванович, разные безделушки. Однажды купила нижнее белье, да такое, что постеснялась показать мужу, примерила и спрятала подальше. Вера Павловна заметно выделялась среди участников библиотекарского семинара не внешним видом и одеждой, а здоровьем и силой. Чувствовалась в ней женская притягательность. Семинар проходил весело и на удивление поучительно. Его организатор – работник облисполкома – умел наладить контакт с участниками, увлечь их интересными темами. Последнее его предложение отметить это мероприятие в местном ресторане было принято участницами на ура. Получалось так, что он часто обращался к Вере Павловне, вступал с ней в диалог, а она смело и бойко отвечала на вопросы, приводила житейские примеры и заслужила внимание к себе. Было неудивительно, что руководитель, когда уже в ресторане дело дошло до танцев, пригласил ее на вальс, а потом еще она станцевала под общий восторг с ним польку. К гостинице их подвезли в автобусе, все были веселы и, казалось, влюблены в друг друга. Долго стояли у входа, хотя было прохладно, а потом стали расходиться.

Вера Павловна не помнила, как она оказалась в номере того руководителя, вспоминалось только, как с трудом снималось нижнее белье. Ушла она из номера, когда была поздняя ночь, и как не уговаривал ее остаться тот приятный мужчина, она осталась непреклонной. Быстро прошла в свой номер, и, как она считала, незаметно легла спать. Утром на завтраке все были другими, они разъезжались, их ожидали другие заботы и дела, только в Вере Павловне оставался тот задор, которым она привлекла к себе участников семинара в ресторане. Она чувствовала себя легко и свободно. Ее еще несколько дней волновал тот вечер, а потом все забылось и стерлось из памяти. Оставались только радость и задор от танцев, да слова мужа: «Ты же у нас святая!» А что ты думал? Святая, родила тебе двоих детей и живу с тобой.

Гапка вышла из сарая, когда солнце уже хорошо припекало, настроение было у нее так себе, она уже успокоилась после того разговора с председателем колхоза, но прежнее хорошее настроение ушло и возвращаться не хотело. Ее стали занимать другие мысли и заботы. Еще до встречи с председателем Гапка услышала разговор доярок, когда те развешивали бидоны после мойки у забора, что в школе увольняется техничка Катя и ищут, кого бы взять на ее место. По такому вопросу даже директор школы обращался к председателю колхоза. Привлекательная эта работа, чистая, не надо сломя голову утром ни свет ни заря бежать на ферму, да и деньги немалые платят. А разговор закончился тем, что на такое место не иначе, как по блату кого-то возьмут. Вот от этого разговора и перевернулось все внутри у Гапки, из потаенных ее мест, из самых закромов ее души выскочила мысль о своем ребеночке. Вот рожу хлопчика, поведу его в школу и буду за ним там смотреть, помогать буду ему там учиться и никому не дам его обижать. От этих мыслей Гапка почему-то побежала невесть куда, а, запыхавшись, остановилась, осмотрелась вокруг, не услышал ли кто ее тайную мысль. Вокруг никого не было, только гулко стучало сердце в груди. Тогда она и задумала оставить ферму и искать способ, как устроиться техничкой в школу. А дальше (она не сомневалась!) у нее родится хлопчик. Вот и сейчас с теми тайными мыслями Гапка уже отошла шагов на десяток от коровника, как услышала, будто кто-то ее зовет: «Агафья Федоровна, Агафья Федоровна!».

Вначале ей показалось, что зовут кого-то другого, ей незнакомого, ее никто так не называл на ферме. Разве что в районе, когда собирали передовиков, да на собраниях в клубе, когда вручали вымпел лучшей телятнице. А обычно ее звали Гапка, редко Гапа (это женщины постарше ее так величали, высказывая ей свое уважение). Она остановилась и увидела подходившего к ней заместителя председателя колхоза, парторга, как его называли за глаза деревенские. Гаврил Демьянович, увидев Гапку, был поражен ее видом. Перед ним стояла пожилая женщина, неряшливо одетая, из-под повязанного на голове платка выпала прядь волос, которые ему показались давно не мытыми и непричесанными. Он даже на секунду забыл, о чем хотел поговорить с этой женщиной, отогнал от себя возникшие мысли и, как бы оправдываясь, спросил, не желает ли Агафья Федоровна сменить работу. Ее ценят здесь на ферме, но ответственные люди нужны и на другой работе, например, техничкой в школе. Но при этом будет и небольшая «нагрузка» к должности: надо будет взять к себе постояльца,

– Я не настаиваю, Агафья Федоровна, вы подумайте хорошенько, а потом передадите свой ответ, – скороговоркой выпалил парторг казенные слова и заспешил со двора. Гаврил Демьянович никак не мог успокоиться от произведенного Гапкой впечатления. Неужели у нее есть что-нибудь женское или бабское, какая-то она неряшливая, увидишь такую, от нее будешь бежать без оглядки до самой Москвы.

«Не согласится жить у нее этот зек», – окончательно подвел итог встречи с телятницей парторг.

А Гапка, услышав такое предложение, вначале не поверила сказанному. Ей предлагают стать техничкой, но надо взять на постой какого-то постояльца. У нее второй раз екнуло сердце, и она даже ощутила в нем боль. Мгновенно связала воедино постояльца и маленького хлопчика, ее охватил жар, и она стала задыхаться. Мне бы кашлянуть, и это пройдет, только бы кашлянуть – и стану дышать, – стучало в голове у Гапки. Она двумя руками держалась за забор и с облегчением вдыхала свежий воздух, проходил жар, только оставалась слабость в ногах. Мысли у нее путались, набегали одна на другую: ах, да, постоялец и маленький мальчик, постоялец и мой ребенок… Тут Гапка ощутила, что она может двигаться, слабость в ногах прошла, и она заспешила домой.

На следующий день на ферме она узнала, что в деревню привезли на поселение мужчину, который отсидел то ли десять, то ли пятнадцать лет в тюрьме, и сейчас председатель ищет, кто бы его взял к себе на постой. Разговоры заканчивались руганью районных руководителей: кто возьмет к себе в дом бандита?! Гапке хотелось подойти и сказать, что она согласна его взять, и она пойдет и скажет об этом председателю. Она уже представляла, как все замолчат от такой ее смелости. Был у Гапки и страх: а вдруг это настоящий бандит, возьмет ее, тайно унесет и бросит в болото? «Нет, сразу узнают, арестуют и отправят обратно в тюрьму», – успокаивала себя Гапка.

Была объявлена еще одна новость: в воскресенье будет воскресник, и всем после дойки и кормления телят надо идти на покосы. Такое дело для Гапки было привычным, и она с радостью приняла такую новость, а вечером узнала, что того зека временно определили в сторожке возле фермы. Удивительно, но многие захотели пройти мимо сторожки, полюбопытствовать. Следующие два дня только и было разговоров, что о новом жителе их деревни. Одни выказывали сочувствие к постояльцу, другие требовали его отправить к начальникам из района, и пусть они там его воспитывают. Выяснилось, что это еще довольно молодой мужчина, крепкий, среднего роста, и так ничего себе. «Фестовый мужчина», – сказала бойкая на язык доярка Фрося и весело засмеялась. А ее напарница, мать двойняшек Маша, сразу набросилась на нее со словами: «Чего ты ржешь, бесстыдница, одни мужики у тебя на уме, гнать его отсюда надо, дети будут бояться сюда ходить!»

В воскресенье Гапка достала из шкафа все чистое и светлое: она, как и все деревенские, на уборку сена одевалась просто, но опрятно. Она подошла к зеркалу, что делала крайне редко, разве только когда надо было выдавить прыщ, и посмотрела на себя. Ее смутили искорки в глазах, они выдавали ее состояние и желания, но Гапка чуть взлохматила волосы и успокоилась. На сенокос вышла практически вся деревня, был здесь и постоялец, он-то и привлекал внимание всех. Он встал в шеренгу с косарями, чернявый, плотный, в светлой рубашке с длинными рукавами, не заправленной в брюки. В его теле чувствовалась сила и удаль, он никого не смущался и вел себя так, как будто жил в этой деревне всю жизнь и все ему здесь знакомо.

Гапка оказалась в стайке более молодых женщин, которые ворочали покосы травы, скошенной день назад, и надо было ее подсушить. Они трудились недалеко от косарей, которые выстроились в шеренгу и заходили уже на второй круг. Выяснилось, что поселенца зовут Стас, он в шеренге, как подсчитала Гапка, был пятым, отошел чуть назад, положил на покос косу и снял рубашку, оставшись в майке. На покосе возникла тишина, все уставились на этого непонятного человека. А смотреть было на что: руки и плечи были все в наколках, наколки уходили под майку. Он взял косу и встал в шеренгу.