Читать онлайн Кружева из Брюгге бесплатно

Отошли чередой ноябрьские праздники со школьными каникулами, а осень зеркалами не замерзавших ночами луж и рыжими подпалинами талой листвы все тянулась и тянулась, как бескрайние голые поля где-то далеко за Москвой. Суматошные коротышки-дни сменяло томление мучительно долгих бесснежных ночей. Безликое уныние разлилось по огромному городу, и он замер в ожидании витающего в далёких высях некоего чрезвычайно важного известия…

В один из таких дней, когда небо уже наливалось свинцовой мутью, в сон Димыча ворвалось жалобное тявканье. «Опять соседский щенок гулять просится», – раздраженно подумал он, зарываясь в подушку, и тут услышал сонный голос жены из прихожей.

– Федор звонит, – сообщила она, возвращаясь в комнату. – Толком не поздоровался, с похмелья, наверное – голос какой-то странный.

– Чего ему вдруг приспичило в такую рань? – недовольно буркнул Димыч.

– Тебя требует, срочно вынь, да положь, – Лера озабоченно посмотрела на мужа. – Ты ему ничего не должен?

– Еще по весне несколько полотен отдавал на реставрацию, – кивнул Димыч, лихорадочно вспоминая, куда он засунул деньги за работу.

– Только сюда ни под каким видом не приглашай, в квартире такой бедлам, и о предстоящем переезде не говори пока, у Федьки глаз дурной, – попросила жена. – Встретитесь в каком-нибудь кафе или, на худой конец, в студии.

Кивнув, Димыч поплелся в прихожую и нехотя взял трубку. В любой другой день эти оба варианта устроили бы вполне, но сегодня ему сначала предстоял визит в жилконтору, а на вторую половину дня была назначена архиважная встреча, о которой пришлось договариваться за месяц.

– Привет, пропащий! – произнес он бодрым тоном. – Ты откуда в такую рань?

– Приехал недавно, теперь собираюсь мать навестить. Повидаться перед отъездом надо, – коротко сообщил Фёдор.

– Вторая половина дня уже занята. А до часу могу подъехать, куда скажешь, – предложил Димыч.

На другом конце провода воцарилось молчание. Кавалерийский наскок, на который Федор рассчитывал в глубине души, не удавался, и теперь он размышлял, как поступить дальше.

– Лучше прямо сейчас поговорим у тебя в студии, – произнес он, наконец. – Я на Курском вокзале. Перехвачу чего-нибудь и через полчаса буду.

Бросив трубку, Димыч стал лихорадочно собираться…

Студия, в которой он обитал уже не один десяток лет, помещалась под самой крышей чудом уцелевшего старинного доходного дома, в комнатках для прислуги. После революции служанки с красногвардейцами захватили барские покои, а в опустевших каморках поселилась заполнившая столицу богемная молодежь.

Помещения много раз переходили из рук в руки, и уже в середине 50-х были окончательно отданы художникам. В двух кварталах шумело Садовое кольцо, но звуки извне не проникали в окрестные переулки, и дом продолжал жить прежней дремотной жизнью.

Едва Димыч успел войти и раздеться, как раздались громкие шаги на лестнице, затем в дверь настойчиво позвонили.

– Тебя вытурить отсюда еще не собираются? – вместо приветствия поинтересовался Федор, дохнув застарелым перегаром.

– А что? – недоуменно поинтересовался Димыч.

– Высоко забрался, все ноги стопчешь, пока доберешься, – выпалил Федька, как бы невзначай заглядывая приятелю за плечо. – Один?

Недоуменно пожав плечами, Димыч посторонился, пропуская его в прихожую:

– Кстати, я подумал: ты полотна привезешь, рассчитались бы заодно.

– Тебе со мной вовек не рассчитаться! – громогласно заявил Федька и, не скидывая засаленного овчинного тулупа, протопал прямо в комнаты и завалился на продавленный диван.

– С чего это ты вдруг так решил? – с деланным дружелюбием поинтересовался Димыч.

– Узнал случайно, что все эти годы вы с Лерой за дурачка меня держали. Полотна больших денег стоят, а я их за копейки реставрировал, – возбужденно выпалил Федор, рыская взглядом по стенам с пустыми подрамниками. – Кстати, где они? По моим подсчетам их только за этот год с полсотни должно было набраться. Уже успел сбыть?

– Ну, уж это тебя не касается! – отрезал Димыч. Скандалить ему не хотелось, но поведение Федьки перешло дозволенные границы. – Если срочно понадобились деньги, так и скажи. Всегда можно договориться, не первый год знакомы, – вынув из кармана приготовленный конверт, он положил его перед Федором. – В последний год ситуация действительно улучшилась, так что будем считать это задатком. Годится?

Лед тронулся, но сдаваться, так сразу, Федору не хотелось. Сквозь приоткрытую дверь он, наконец, заметил полотна, висевшие в соседней комнате, и довольно ухмыльнулся, словно говоря: «От меня, брат, не спрячешь!»

Нимало не смущаясь, он распахнул дверь, скоро ощупал их бегающим цепким взглядом и замер в недоумении. Картины, даже отдаленно не напоминали антикварные и, судя по всему, были написаны недавно.

– Чьи ж такие будут? – произнес он в раздумье. Чтобы разобрать подписи, Федор приблизился почти вплотную и, силясь вспомнить что-то давно знакомое, почти испуганно повернулся к Димычу.

– Ты не ошибся, это моя подпись и работы тоже мои, все до единой, – ответил Димыч, с нескрываемым удовольствием наблюдая за его реакцией. – Вот решил на выставку отослать.

– Когда ж ты написать их успел?

– Последние пару лет, корпел в основном ночами…

– Не смеши, у тебя руки уже давно забыли, как карандаш держат, лишь деньги считать и умеешь, – почти выкрикнул Федор. Его лицо пошло красными пятнами. Казалось, что с ним сейчас случится апоплексический удар. Но Федька был мужиком крепким и, глотнув пару раз воздуха широко открытым ртом, как вынутая из воды рыба, тотчас пришел в себя.

– Мало того, что разбогател на наших талантах, теперь, до кучи, и имя решил заиметь, въехать, так сказать, на чужом горбу в рай? – произнес он, с ненавистью глядя на Димыча.

– О чьем горбу ты говоришь? – растерявшись, спросил Димыч, – Успокойся, и поговорим спокойно. Такой бурной реакции он от Федьки не ожидал, и теперь хотел любым способом сгладить ситуацию.

– Сам знаешь! …Да подавись ты своими деньгами! – Оттолкнув рукой протянутый Димычем конверт, Федор так быстро ринулся к выходу, что Димыч едва, на ходу, успел засунуть конверт в карман тулупа.

«Вот и первые аплодисменты, – обескуражено подумал он, вслушиваясь в гулкие хлопки шагов с робкой надеждой, что Федор все-таки вернется. « А еще однокашник называется»…

Время шло к десяти, и Димыч решил, не дожидаясь обеда, отправиться в ЖЭК. Проблемка не стоила выеденного яйца, но существовала одна закавыка. Формально студия числилась за его учителем, заслуженным художником РСФСР и в просторечии дядей Митей. Старик уже несколько лет был парализован, и лишний раз тревожить его по таким пустякам Димычу не хотелось. Обычно вопрос решался с техником-смотрителем, который сам подписывал договор в обмен на конверт с ежегодной благодарностью. Однако на этот раз новый начальник конторы не терпящим возражений тоном затребовал к себе.

После неизбежного ожидания в приемной, интрига разрешилась достаточно быстро: ему предложили никаких бумаг больше не оформлять, а расплачиваться напрямую поквартально. Означать это могло что угодно, уже год дом потихоньку расселяли. Прежние жильцы растворялись в окраинных микрорайонах, а пустующие ободранные квартиры занимались неизвестными личностями. Поторговавшись для порядка, Димыч понял, что узнать о дальнейшей судьбе дома не удастся, и, отсчитав требуемую сумму, отправился к себе.

Если бы во время учебы в Строгановке кто-нибудь высказал предположение, что через двадцать лет он станет не художником, а бизнесменом, Дима решил бы, что над ним насмехаются. В те годы они вместе с Лерой мечтали лишь о высоком искусстве. Она была единственной дочерью известного кинохудожника, безвременно ушедшего в расцвете лет, и училась вместе с Димычем на курсе дяди Мити.

К самой Лере дядя Митя относился благосклонно, считая талантливой и трудоспособной девочкой, но страшно недолюбливал её мать. Теща платила ему взаимностью, величая за глаза художником рабочего набора. Права она была лишь отчасти. В послевоенные годы дядя Митя действительно поднялся из молодых работяг, и был направлен в Академию Художеств от завода.

В перестроечные времена в Димыче внезапно проснулась дремавшая до поры деловая жилка, и не без помощи тещи, он оказался одним из первых у закипающего антикварного котла, выуживая оттуда все, что попадало в поле видимости. Дядя Митя, скрепя сердце, разрешил ему заниматься реставрационными поделками в помещении студии с условием, что когда настанет время, он вернется к основной профессии. Сам же дядя Митя, сбросив прежние оковы, большую часть года проводил в Феодосии, где запоем писал бушующую морскую стихию в стиле Айвазовского, к которой смолоду питал пристрастие. Вдоволь надышавшись соленым бризом, он переезжал на зимнюю дачу и погружался в натюрморты, составленные из подмосковной флоры. Полотна дышали первозданной свежестью и охотно покупались в Европе обывателями средней руки. Однако переменчивость климата сыграла однажды злую шутку: дядю Митю разбил инсульт, и его, парализованного, вернули на московскую квартиру.

К тому времени заботы о куске хлеба отошли у Димыча на второй план. Чтоб не обижать старика, он, как в далекие студенческие времена, стал ездить в Тарусу на этюды. Дядя Митя всегда с нетерпением ожидал его возвращений, подолгу рассматривал свежеиспеченные полотна и угрюмо мычал. Игра в ученика и учителя продолжалась до тех пор, пока однажды глаза дяди Мити не блеснули.

II

Пейзажи, вызвавшие бурное неприятие Федьки, красовались теперь на самом видном месте, и вскоре должны были быть выставлены на достаточно престижном вернисаже. Зачем это нужно, Димыч не сумел бы толком разъяснить даже самому себе. Он с изрядной долей цинизма воспринимал подобные сборища с заранее отрепетированными восторгами экзальтированных критикесс и оплаченными фуршетами для пишущей братии.

Заявку на участие Димыч отослал, как положено, ещё в середине весны, а от устроителей не было ни слуху, ни духу. Надоедать звонками он считал для себя несолидным. Из приватной беседы со словоохотливой секретаршей выяснилось, что сменилось руководство вернисажа, и один из новых кураторов – известный критик Виталий Давыдович, больше известный в узких кругах, как Виталиус, бывает на работе сравнительно редко, так как постоянно бегает по антикварным магазинам в поисках столика орехового дерева. С Виталиусом Димыч сталкивался лишь однажды, и, с целью скорейшего сближения, быстро отыскал нужный экспонат на одной из полузаброшенных профессорских дач. Теперь в ожидании нового хозяина тот поблескивал просохшим лаком в неприметном уголке комнаты.

К этому времени и у самого Виталиуса появилась причина для встречи. Когда ему передали просьбу Димыча, он, поломавшись для виду, назначил рандеву на сегодняшний вечер. «Говорят, как художник он состояться не успел, зато в антиквариате знает толк, – подумал он. – Сейчас кое-кто из сорокалетних пытается наверстать упущенное. Одной профессиональной мазней меньше, одной больше, какая разница. По крайней мере, есть предмет для торговли»…

– Какая прелесть? – воскликнул мэтр прямо с порога, взмахнув маленькими, немного женственными ручками, и засеменил к изящной вещице. – Именно о такой вещице я и мечтал. Вы просто гений, Дмитрий Алексеевич, сколько я вам должен?

– Пустяки, потом разберёмся, – небрежно махнул рукой Димыч. – Лучше скажите, как там с выставкой обстоят дела?

– Слишком много желающих, мы решили произвести более тщательный отбор, – посерьёзнел гость, явно набивая себе цену. – Вы позволите сначала взглянуть на полотна?

– Извольте! – Димыч включил свет и широко распахнул дверь, в которую утром, к своему несчастью, уже заглядывал Федор.

На лице Виталиуса не дрогнул ни единый мускул, лишь легкая дрожь пальчиков выдала его волнение. Но он тотчас попытался это скрыть, достав лупу, приблизился к картинам почти вплотную.

Ждать пришлось довольно долго. «Это серьезный сложившийся мастер с собственной неповторимой манерой письма. Неужели он никогда раньше не выставлялся? Или за этим кроется нечто, о чем напрямую не спросишь, – лихорадочно размышлял мэтр, неспешно переходя от одного полотна к другому. – Ясно одно: тональность разговора необходимо срочно менять».

– У вас необычная манера: взрывы крупных, ярких, хаотичных мазков света, прямо чертовщина какая-то, а вокруг, словно кружева сплетены, – наконец заметил он уважительным тоном и внимательно посмотрел на Димыча. – А эти жемчужные, розовато-оранжевые переливы в полутенях! Такое ведь, не выдумаешь, только если Бог сподобит самому увидеть однажды… Совет, если позволите. Сейчас те, кто пишет в традиционной реалистической манере, невыразимо скучны и шаблонны. Поэтому в моде сплошь подражания всяческим «измам», но не в подлинном смысле, а на грани кича. Новым творцам хочется завлечь публику с деньгами. Мастера с собственным лицом на этом пёстром фоне теряются совершенно. К вашим необычным пейзажам и натюрмортам нужно привлечь внимание каким-нибудь пиар – ходом. Скажем, парочкой портретов узнаваемых личностей или, еще лучше, оттенить обнажённой натурой. Вспомните, как импрессионисты эпатировали парижскую публику «Олимпией» и «Завтраком на траве»…

Димыч вздохнул:

– Теперь обнажённой натурой для привлечения внимания публики торгуют в каждой второй палатке у Крымского вала. А в жанре портрета в минувшем веке всё уже сказано…

– Еще добавьте: поэтому Шишкин с Айвазовским никогда их не писали, – деликатно перебил его мэтр. – Абсолютной истины не существует, в каждой эпохе она своя. Индивид сам проводит в сознании грань между вымыслом и реальностью. Не кокетничайте, вам, как творцу, это хорошо известно.

Однажды Димыч уже слышал что-то подобное от дяди Мити, в обстоятельствах, о которых он предпочитал не вспоминать.

– Кстати, голубчик, Дмитрий Алексеевич, – дружески добавил мэтр, приняв его молчание за согласие, – тот чудесный «Портрет жены» Маковского ещё у вас? У меня есть на него очень солидный покупатель.

Димыч встрепенулся: разговор перетёк в привычную сферу, в которой он ощущал себя, как рыба в воде. С полотном была связана история, типичная для 90-х. Оно страшно нравилось тёще, но подруга, которой полотно принадлежало с незапамятных времен, наотрез отказывалась его продать. Выменять его у наследников на новую «девятку» удалось лишь после смерти подруги в 92-ом. Картина нуждалась в срочной реставрации и, вместе с покупкой машины обошлась в смешную по нынешним временам сумму. Благодарность тёщи проявилась в своеобразной форме. Всякий раз, проходя мимо миловидной молодой женщины в бордовом пеньюаре, она произносила одну и ту же фразу:

– Вот это – настоящая живопись, – и выразительно поглядывала на зятя.

Теща не так давно отошла в мир иной, и теперь эти воспоминания были явно ни к чему.

– А покупателю известна рыночная стоимость полотна? Оригинал, как вам известно, в Эрмитаже, а это одна, если не лучшая копия, – осторожно поинтересовался он. – Только поймите правильно: крайней надобности в его продаже мы не испытываем, и уступать за символические деньги какому-нибудь известному проходимцу-мазиле, чтоб при случае он похлопал по плечу и назвал коллегой, я не намерен. Мое желание поучаствовать в выставке – осознанный шаг, а не прихоть бизнесмена, намалевавшего пейзажики на отдыхе между коктейлями и вообразившего себя гением.

Виталиус посмотрел на него с нескрываемым интересом.

– Мне всегда импонировали творцы, знающие себе цену, – произнес он слегка вибрирующим голосом после мимолетной паузы. – Не обижайтесь, Дмитрий Алексеевич, вы меня не так поняли. Ваши полотна действительно самоценны, и речь идет о серьезном покупателе.

– Тогда другое дело. Нужно только посоветоваться с женой, всё-таки это память о её матери, – кивнул головой Димыч. – Но думаю, она согласится. Я передам ей о вашу просьбу и полагаю, о цене, включая ваши услуги, вы договоритесь с ней…

Мэтр засеменил к нему и потрепал по плечу:

– Дорогой мой, деньги – тлен, не более. Лучше подарите на память какой-нибудь ваш пейзаж или натюрморт. Боюсь, когда они войдут в цену, мне уже будут не по карману…

Недоуменно посмотрев на Виталиуса, Димыч вдруг понял, что мэтр говорит совершенно искренне: он действительно, сам того не сознавая, рывком пересек незримую грань и превратился в мастера, и… не то чтоб испугался, скорей почувствовал себя не в своей тарелке. На мгновение даже почудилось, что они снова в середине 80-х, и случившиеся с ним метаморфозы просто дурной сон.

– Вы не находите, что все это выглядит несколько запоздалым и нелепым, особенно, если учесть мое нынешнее положение? – деликатно поинтересовался он.

– Нисколько, наоборот я приятно удивлен, – улыбнулся Виталиус. При нынешней безудержной демократии творческая интеллигенция настолько массово поглупела, что только и может соревноваться в пошлости и безвкусице. Признаться, я даже заскучал от всей этой предсказуемости.…А касательно возраста и прочей мишуры в виде жизненных благ, вспомните хотя бы Гогена. Будучи успешным биржевым маклером, внезапно забросил и семью, и карьеру, чтобы целиком посвятить себя живописи. У вас перед ним явное преимущество – не придется постигать азов. А в остальном: знаете ли, история имеет свойство повторяться…

– Если не ошибаюсь, повторяясь, она, как правило, обращается в фарс, – хмыкнул Димыч. – Это пожалуй, единственное, что мне удалось твердо запомнить из диалектического материализма. Судя по моей дочке и зятю, рукотворным творчеством теперь уже никого не удивишь.

– Позволю себе возразить словами другого классика – Федора Тютчева, парировал мэтр:

– «Нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется»…

– «И что безумием зовется, и как дается благодать», – вздохнул Димыч. – Только можно и не дождаться. Нация с такой скоростью деградирует, что, глядишь, скоро, как таковая, перестанет существовать…

– Смута в умах на Руси вещь привычная, остается лишь надеяться, что все в очередной раз образуется само собой.…Кстати, во времена Тютчева не одни картины и мебель, но и обувь с одеждой изготавливались вручную. Дама могла одеть и снять корсет и кринолины лишь с помощью горничной, что доставляло массу хлопот на определенного рода свиданиях. Может поэтому большинство теперь охотно носит фабричные продукты и не поминает с тоской давние времена, – мэтр успокаивающе потрепал Димыча по плечу. – Смею еще раз напомнить: задача творца не в том, чтобы сиюминутными поделками развлекать отдельных скучающих индивидуумов. Его видение мира должно задевать потаенные струнки в душе обыкновенного человека, помогая глубже заглянуть в себя и все такое прочее,…ну ни мне вас учить, – Виталиус развернулся к выходу, давая понять, что дискуссию пора заканчивать. – Кстати, голубчик, не хотел сразу огорчать: выставка откладывается до весны.

– Это даже к лучшему, – весь во власти грядущих перемен, рассеянно заметил Димыч. – За это время попытаюсь хоть как-то учесть ваши советы. Выбирайте пейзаж, а столик я пришлю завтра…

Закрыв за маститым гостем дверь, он вдруг почувствовал, что просто валится с ног от усталости и решил никуда не спешить. Нахлынувшую поначалу эйфорию постепенно сменяли сомнение и досада.

– «Нужно было не обнадеживать человека, проникнувшегося к нему доверием, а честно признаться: портреты, не говоря уже об обнаженной натуре, он уже с десяток лет писать не пробовал. А без регулярных тренировок рука быстро забывает приемы… Правда, с толковой натурой опыт быстро восстанавливается. Но где ее взять вот так, с ходу? Связи подрастерял, а о незнакомой натурщице не может быть и речи, неприятностей в виде сплетен и прочего не оберешься.…Маковский писал свою молоденькую жену всего лишь около суток, – вдруг вспомнилось Димычу. – Какие-то портретики от прошлых времен остались, но они больше годятся для семейного пользования. Может, стоит попробовать заново написать Леру или дочку? Правда, с дочкой они не виделись с лета, сейчас она живет у родителей мужа где-то в Медведках»…

Вспомнив, в который раз, о причинах конфликта, от коих шел душок сегодняшних вздорных обвинений Федьки, Димыч расстроился окончательно. Тектонические подвижки начались в семье сразу после смерти тещи. Едва они с Лерой пришли в себя, дочка привела жить мужа-однокурсника. Оба учились модной профессии дизайнера, конструировать по старинке, на ватмане, считали пошлым, и Димыч подарил молодым профессиональный компьютер.

Как-то он предложил зятю, родители которого еле сводили концы с концами на нищенскую зарплату преподавателей, немного подзаработать. В надежде, что его устроят в западную фирму, тот загорелся, а когда выяснилось, что речь идет всего лишь о небольших частных заказах, скорчил презрительную мину.

– Не хотелось бы размениваться на поденщину, – пояснил неоперившийся юнец.

– Большие проекты не часто встречаются, и еще неизвестно, возьмут ли тебя, там тоже очередь из талантов, – доброжелательно напомнил Димыч. – Я же кручусь уже полжизни, семью-то кормить надо.

– На мой взгляд, вы просто неудачник, – в запальчивости возразил зять. – Опустили руки и направились по легкой дорожке…

Димыч горячо возразил, что его к этому вынудили обстоятельства, а дальше пошло, поехало…

Спустить ситуацию на тормозах не удалось. Юнец решил, что его попрекают куском хлеба, и молодые стали подыскивать съемную квартиру. Дело было весной, и, еле уговорив дочку остаться, сама Лера съехала на дачу, а Димычу, который не мог оставить бизнес, пришлось переселиться в студию.

Правда, худа без добра не бывает… Пока обдумывались варианты развития событий, от знакомых поступило предложение срочно выкупить недостроенную квартиру. Помимо разрешения конфликта поколений, предложение было выгодным и в других отношениях, и они решили потерпеть временные неудобства. Но главное: именно эти полгода вынужденных ограничений и помогли довести начатое до ума…

От осознания этой истины ему стало легче. Мысли снова вернулись к разговору с Виталиусом. «Расскажу обо всем Лере, все равно рано или поздно придется это сделать, – решил Димыч. – Она часто дает дельные советы. Только сделаю это как-нибудь на днях. Сейчас у нее голова занята переездом, и нагружать еще своими проблемами просто нечестно».

III

Подставив горящее лицо колючим уколам ветра, и недобро поглядывая на высившиеся по сторонам равнодушные каменные фасады, где за деликатными манерами сплошь и рядом скрывалось двойное нутро, Фёдор брел, не разбирая дороги. Когда-то над ним, еще неоперившимся пацаном, приятели решили посмеяться и специально поставили наполненный стакан, а он, не догадываясь о содержимом, хватанул неразведенного спирта. Ощущение было таким же.…Тогда, к счастью, обошлось. Увидев, что переборщили, ему срочно дали запить спирт водой, почти насильно заставили проглотить чернушки с здоровенным шматком сала и уложили поспать. Сейчас же оставалось одно: брести и брести в ожидании, что встречным ветром выдует всю накопившуюся боль.

Шагал Фёдор долго: часа три, не меньше, пока не оказался где-то на окраине. Оглядевшись, он узнал громаду Останкинской телебашни в свинцовой дымке, совсем близко от нее – насыпь с рельсами железной дороги, и тут же вспомнил, из-за чего затеялся весь сыр-бор:

– «Зачем он оттолкнул злополучный конверт? Жест, конечно, выглядел эффектно, но как бы теперь не пришлось возвращаться. Сейчас деньги были необходимы просто позарез. Сожительница в последнее время требовала их постоянно. Зарвавшуюся бабенку давно следовало поставить на место, а он все уступал»…

Перекинувшись мыслями к Нюшке, Федор сразу ощутил непреодолимое желание затянуться крепким табачком. Курил он, вообще-то, лишь при случае, считая это пустым разорительным баловством, но всегда для форса еще со студенческих времен носил с собой пачку «Беломора».

Как следует размяв и продув папиросу, он порыскал по карманам в поисках зажигалки и внезапно нащупал злополучный конверт, завалившийся где-то сбоку. «Видно, у этого барыги еще осталась совесть, – облегченно вздохнув, Фёдор пересчитал деньги и успокоено затянулся. – Лед тронулся, неясно, будет ли он в дальнейшем командовать парадом, но для начала неплохо»…

Дело оставалось за малым: определить, где он находится. Несмотря на проведенные в столице студенческие годы, Федор слабо представлял, в какой части города находится это самое Останкино. В парке, куда он случайно забрел, было безлюдно. «Двину по шпалам в сторону домов, куда-нибудь да выведут», – решил он и бодрым шагом тронулся в сторону насыпи.

Пропетляв еще с пару часов и, добравшись, в конце концов, до Курского вокзала совершенно вымотанным, Федор первым делом заскочил за четвертинкой и лишь после этого со спокойной душой направился к кассам. Электричка до Серпухова отходила через четверть часа. Отыскав почти пустой вагон, Фёдор сел у окна и, дождавшись, когда после метаний по привокзальным стрелкам колеса застучат на мосту через Яузу, махнул разом первые сто грамм из стеклянной фляжки. Чувствуя, как по телу разливается уютное тепло, он сосредоточенно сжевал подсохший бутерброд с сыром и погрузился в дрему…

Основательность и расчетливость покойного отца странным образом сочетались в нем с пылкой задумчивостью и тонкостью художественной натуры матушки, которую Федор всегда безмерно почитал. Возможно поэтому он полжизни провел, как перекати-поле, так и не сумев остепениться к сорока с лишком годам.

Единственное, чему Федор никогда себе не изменял, это иконописная манера письма, к которой он чуть ли ни с первых самостоятельных шагов на избранном поприще прикипел душой. Поступив в Строгановку после провинциального училища художественных ремесел, где привык относиться к сокурсницам, как к безмозглым дурам, способным лишь малевать цветочки, Федор встретил на курсе Леру и сразу безнадежно влюбился. Подле нее в то время увивался какой-то смазливый лейтенантик. Невзирая на щеголеватый черный мундир и расклешенные брюки, в нем чувствовалась какая-то гнильца, доводившая Фёдора при случайных встречах у проходной до неописуемого раздражения. Девчонки из группы поговаривали, что к осени лейтенантик и Лера поженятся. «Поскорей бы, – в сердцах думал он, – как говорится: с глаз долой – из сердца вон»…Но 1-го сентября Лера, как обычно, болтала с кем-то у окна аудитории, и с замужеством её никто не поздравлял. Она оставалась неприступной, пока однажды в группе не появился новый студент.

Димыч пришел из армии и держался отстраненно, ни с кем не сближаясь. Сам по себе этот факт в глазах окружающих уже добавлял очки. Но когда мимоходом узнали, что он прошел Афганистан, не только Фёдор, но и весь курс стал относиться к нему с нескрываемым уважением. Лера первой положила на Димыча глаз и вопреки прогнозам недолюбливающих её курсовых кумушек, скоро добилась своего. Фёдор стоически воспринял известие об их связи и остался воздыхать на почтительном расстоянии, мечтая лишь о том, чтоб однажды она задержала на нем царственный взгляд.

Они неожиданно подружились все втроем после выставки студенческих работ, которую на прощанье вздумал организовать дядя Митя. Картинки Фёдора в народном стиле так восхитили Леру, что она запросто стала с ним общаться. Фёдор поначалу расцвел, но довольно скоро эта пытка дружбой стала для него невыносимой. Когда же подошло распределение, он, от греха подальше, устроился в реставрационные мастерские на работу, предполагавшую частые и долгие отлучки. Перед первой командировкой он зашел попрощаться. С заметно округлившимся животиком, который нисколько не портил её фигурки, Лера выглядела довольно импозантно.

– Скоро рожать, а меня все бросили, – пожаловалась она Федору. – Мама на даче, Димыч в мастерской, и даже ты, мой преданный друг, уезжаешь, – и неожиданно горько расплакалась.

– Ты, сейчас, такая красивая, что я бросил бы все и только и писал тебя, – не в силах вынести её слезы, признался Федор.

Глаза Леры сразу просохли, и она живо посмотрела на однокашника:

– Что этому мешает? Ты ведь запомнишь меня такой. А чтоб не забывал, я дам тебе с собой в дорогу фотографию, – она достала альбом и веером высыпала перед Федором с полдесятка. – Выбирай любую…

Уехав с успокоенной душой, он по нескольку месяцев проводил в полузаброшенных монастырях и барских усадьбах, и к портрету Леры возвращался, когда доставало сил. Писал его Федор больше по памяти, лишь изредка доставая фотокарточку и мысленно обращаясь к ней. При редких встречах Лера никогда не интересовалась судьбой портрета, а самому Фёдору напоминать было неудобно.

В последовавшее лихолетье ремесло Фёдора совсем оскудело, и он, чтоб как-то поддержать свое утлое существование, начал потихоньку поторговывать на рынке. И тут Лера, спустившись с небес, разыскала его сама через общих знакомых. Судя по её взволнованному рассказу, Димыч, выполняя срочные заказы, надорвался, и ему срочно требовалась помощь.

Наконец, благодаря стабильному заработку, Фёдор ощутил некий вкус к жизни, и стал подумывать о своем доме, отдельно от матери с сестрой и поближе к столице. Тут фортуна улыбнулась ему опять, и с помощью Димыча и Леры удалось приобрести небольшой домик на окраине Тарусы. Городок в излучине Оки манил своим неброским раздольем еще со времен студенческих поездок на этюды. Вскоре, познакомившись в местном ресторанчике с художниками – ревнителями старины, Фёдор вернулся к прежнему ремеслу и стал колесить по весям, возрождая порушенные церкви и с ними старый уклад и культуру.

Как-то по возвращению из очередной поездки он прикипел к одной местной безмужней бабёнке, находившейся в самом расцвете женского естества. Прогуляв несколько дней кряду, он с тяжёлой головой очнулся от бурных взаимных ласк и, глянув на округлости спящей подруги, игравшие оттенками перламутра в сумеречном утреннем свете, разыскал карандаш и этюдник, и в горячечном экстазе стал торопливо наносить ощущения на бумагу, стараясь не упустить ни одной, сколь-нибудь мелкой детали. Почувствовав его ощупывающий взгляд, сожительница приоткрыла глаза и испуганно уставилась на Фёдора. Потом быстро прошлёпав босыми ногами, подошла к живописцу, мельком глянула на рисунок и, после секундного размышления решительно отобрала и разорвала на мелкие клочки.

– Другим карандашом у тебя лучше получается, – заметила она со смешком и увлекла за собой обратно в койку.

После этого случая выступать в качестве обнажённой музы, бабёнка всякий раз отказывалась наотрез:

– Сам разглядывай, сколь душе угодно, а другим это ни к чему! Я же не шалава какая-то…

Со временем Фёдор смирился и после любовных утех отпускал разомлевшую Нюшку на побывку к родным, а сам отправлялся к косогору Оки, где за неспешным писанием пейзажей окончательно приходил в себя.

Если складывались обстоятельства, он приглашал Димыча, а тот обычно захватывал нуждавшиеся в реставрации полотна. Этот приработок был для Фёдора крайне важен в зимние месяцы простоя. Внешне они по-прежнему оставались друзьями, но время потихоньку брало свое. Поглядывая из-за спины на беспомощные потуги Димыча, поднаторевший на реставраторстве Фёдор про себя злорадно усмехался: «Каждому, как говорится, своё». Однако презрительное отношение к творчеству однокашника он тщательно скрывал: как-никак от Димыча зависела половина его нынешнего благополучия.

Сожительница первой подбросила мысль, что старый друг малюет картинки для отвода глаз, а на самом деле уже давно его обманывает. Как-то после очередного визита Димыча, когда Федор осматривал привезенные полотна, она без стука вошла в оборудованную под мастерскую светелку и кинула на холсты оценивающий взгляд:

– Все крале своей ненаглядной угодить пытаешься. Давеча подружку встретила, она сейчас вроде экономки у бизнесмена одного. Так у него в доме такие картины охраняются, как незнамо что.

– Ты это к чему? – настороженно поинтересовался Фёдор, не желая вступать в перепалку с дурной бабой.

– К тому, что денег больших они стоят, а тебе платят негусто. Давно уж дурит тебя, родненького, дружок вместе с зазнобой,

– Какой еще зазнобой? – взбеленился Фёдор от такой фамильярности.

– Той, чей портрет у тебя в углу на мольберте. Или я не права?

Федор внимательно посмотрел на сожительницу: «На простую ревность не похоже, и выдумать такое ей не по силам, а если и вправду права?»

– Как это проверишь? – заметил он после паузы. – И вряд ли такое возможно, Димыч и Лера – мои давние друзья.

– А я кто, простая подстилка? – навалившись пышным бюстом, Нюшка по-хозяйски щелкнула его между ног. – Тебе бы не только этим местом думать, тогда бы сам сообразил.

– Подскажи, коли такая умная, – пробормотал Федор, не в силах больше спокойно переносить пьянящие запахи ее телес.

Нюшка потрепала его по голове:

– Сначала успокойся, вся ночь впереди. Вы с этим твоим Димычем как договорились?

– Созвониться по мере готовности где-нибудь через месяц. Позже уже никак, я уеду на все лето.

– Не звони и спокойно поезжай. Если эти картины действительно стоят денег, он за лето издергается весь. А ты по приезду назначишь новую цену.

– А если Димыч не согласится? – недоуменно спросил Федор.

– На нет и суда нет, оставишь их себе и сам потихоньку продашь…

Не желая ссориться, Федор поступил, как она сказала, и на все лето исчез. За летом последовала осень, но Димыч, как ни странно, даже и не пытался его разыскивать. Летние деньги скоро ушли на ремонт дома. Нюшка ходила мрачнее тучи и предлагала продать хотя бы одно-два полотна. Получив решительный отпор, она собрала пожитки и ушла к матери. Федор от отчаяния запил, но водка не помогала, и после одной из бессонных ночей не выдержал и нагрянул к Димычу сам.

Увиденное потрясло его настолько, что прежние счеты отодвинулись сразу на второй план. «В том, что этот барыга выдаёт чужое за свое, – Фёдор не усомнился ни на миг. – Наверняка, после смерти тёщи случайно наткнулся на картины покойного тестя где-нибудь на даче и решил выйти наконец из тени. Непонятна только в этой мистификации роль Леры. Как дочь могла позволить присвоить работы своего отца, или она ни о чём не догадывается? Неизвестно ещё, что хуже»…

IV

Промаявшись в сомнениях, Фёдор всё же решил навестить Леру и откровенно поговорить наедине. «Подскочу без звонка с утра, часиков в 11, когда Димыча уже не будет дома, – подумал он, – и портрет захвачу. Хотя, вряд ли после скандала она меня вообще хочет видеть, …если только не в курсе нашей ссоры. В крайнем случае, скажу, что зашел извиниться, Повинную голову меч не сечет»…

Дверь открыла ему сама Лера и, совершенно искренне обрадовавшись, потащила в комнаты.

– Столько не виделись, пойдём, обмоем встречу. Кстати, извини за беспорядок, мы скоро переезжаем, – мимоходом бросила она.

– Разменяли квартиру? – недоуменно спросил Федор.

– Ну что ты! Просто летом Димычу предложили более просторную в районе Профсоюзной. А эту дочке с мужем оставим, она для двух семей тесновата стала. – Усадив Фёдора на старый колченогий стул, Лера отлучилась на несколько минут и скоро вернулась с початой бутылкой водки, двумя стопками и немудрёной закуской. – Давай выпьем по одной за встречу, пока пельмени сварятся. В кои-то веки сама себе хозяйка, дочка с зятем у его родителей живут.

Ошарашенный Федор молча опрокинул стопку и, осторожно хрустнув маленьким маринованным огурчиком, стал не спеша жевать бутерброд с сырокопчёной колбасой: «Нюшка, как в воду глядела»…Так и вертелся на языке вопрос: «А откуда такие деньги?», но он вовремя его прикусил.

Лера с любопытством оглядела Фёдора:

– Сколько я тебя не видела, с полгода? А ты посолиднел как то. Признайся, женился втихаря?

– С нынешним ремеслом в постоянных разъездах нормальная жена разве выдержит? – уклончиво махнул он рукой. – Вот ты не изменилась нисколько, только красивее стала…

Лера благодарно погладила его по руке и исчезнув ненадолго, вернулась с дымящимся блюдом пельменей.

– Теперь под хорошую закуску можно и по душам поговорить, – весело заметила она, – пока мужа нет.

Фёдор недоуменно посмотрел на нее:

– А где же он?

– С каким-то старым приятелем по провинциям мотается. Сказал, за полотнами…

Слегка оторопев, Фёдор уставился на Леру. Будто кто-то нашептал, что ему необходимо выждать с неделю. Теперь случай сам шел в руки.

– Подарок для тебя приготовил, – покраснев, признался он и протянул свёрток. – Помнишь, я когда-то давным-давно заглянул перед отъездом, а ты была в положении и сидела одна? Еще фотокарточку свою подарила с уговором, что портрет напишу. Вот я и писал его все эти годы. Только передать всё не выходило.

– А я и позабыла о нашем уговоре! – развернув упаковку, Лера поднесла картину к свету и рассмеялась. – Даже представить не могу, я когда-то была такая юная. Сколько с тех пор всякой мутной воды утекло. – Порывисто поднявшись, она поцеловала Фёдора в щеку. – Прелесть, в новой квартире обязательно помещу его на самом видном месте. А теперь, говори, зачем пришёл, в запоздалой любви объясняться?

Не зная, с чего начать, Фёдор для храбрости опрокинул еще рюмку:

– Я о Димыче хотел поговорить. Лер, ты в курсе, что он снова писать начал?

– Конечно нет, Феденька, с переездом закрутилась совсем, – беспечно ответила она. – Не принимай этого близко к сердцу, у него запоздалый кризис среднего возраста. Пусть самолюбие потешит.

– Картины, которые он представляет своими, скорей всего чужие, – нехотя выдавил из себя Фёдор.

– Интересно, чьи же?

– Думаю, твоего покойного отца.

Лера внимательно посмотрела на Фёдора, словно оценивая: в своём ли он уме. В это время, как нарочно, зазвонил телефон.

– Извини, я недолго… Ленусик, ты уже в аэропорту? Мою просьбу насчет кружев ручной работы не забыла? Только сама ничего не покупай. Да, да, позвонишь по номеру, который я тебе дала, и моя знакомая принесет их тебе в Брюсселе в гостиницу. Обязательно как следует упакуй и сдай в багаж, чтобы таможенники не придирались. Ну, целую, – быстро положив трубку, она стремительно вернулась на кухню и уставилась на Фёдора. – Так, о чем мы?

– А зачем из Бельгии кружева везти? – недоуменно поинтересовался Фёдор. – Мне всегда казалось, у нас своих, вологодских, предостаточно.

– Феденька, надо было в свое время лекции не пропускать. Ты забыл, что кружевниц еще сам Петр I из Брабанта выписал, чтобы они наших научили, – рассмеялась Лера. – А если серьезно, здесь школа на нет сходит: старые мастерицы умирают потихоньку, а новым талантам толчок необходим, сколько уж лет варятся в собственном соку.

– Может, просто подождать, и само возродится потихоньку, еще лучше прежнего. Ведь традиции в народе живы, – осторожно возразил Фёдор. – Посмотри хотя бы, как отреставрированные церкви расцвели.

Лера в сомнении покачала головой:

– Богато – еще не значит красиво, и если чувство стиля утеряно, его сразу не возродишь. Современным подмастерьям хочется всего и сразу, большинство их поделок – бездумное копирование осколков прошлого, не более того…

– Думаешь, без западных финтифлюшек не обойтись? Я иногда задаю себе вопрос: зачем они нам вообще?

– Чтобы спуститься с пьедестала величия, когда-то воздвигнутого нашими великими предками, и осознать свое место в изменившемся мире, Феденька! Ладно, перейдем к нашим баранам: где, говоришь, Димыч эти полотна взял?

Фёдор пожал плечами:

– Не знаю, ну, скажем, отыскал у вас на даче и не сообщил тебе о находке. – Он посмотрел на Леру невинными глазами, какими обычно смотрит следователь в кино перед тем, как захлопнуть мышеловку. – Во всяком случае, мне так показалось при последней встрече.

– Ну, это нетрудно проверить прямо сейчас, – заметила Лера, нисколько не смутившись. – Дубликат ключей от мастерской у меня есть, поедем и всё внимательно осмотрим. Ты только доешь, – остановила она подхватившегося Фёдора. – На пустой желудок одни дурные мысли в голову и лезут…

В дороге Фёдора обуревали самые противоречивые чувства. Он искоса поглядывал на Леру, пытаясь по мимолётному выражению лица угадать, о чём она думает. Но лицо Леры оставалось невозмутимым, неожиданный вояж ею, скорей всего воспринимался, как своеобразное приключение. И только открывая двери мастерской она, наконец, дала себе волю:

– В кои-то веки заглянула, и то в твоей кампании. А так – не приглашает муж, – в ответ Фёдор сочувственно хмыкнул. – Знаешь, что мне пришло в голову? – Раньше Димка иногда скрывался здесь от моей мамы, а теперь, похоже, от меня. Только не пойму, зачем. Так обидно обо всём узнавать последней, – нашарив выключатель, она зажгла свет. – Ну, и где они?

Чувствуя себя в глазах Леры мелким интриганом, Фёдор приоткрыл дверь в соседнюю комнату: с два десятка полотен красовались на противоположной стене.

– Это рука не моего отца, – решительно завила последовавшая за ним Лера. – На что угодно готова спорить.

– А чьи же эти полотна? – растерялся Фёдор.

– Ну мало ли, может самого Димыча. Он весь последний год сутками здесь пропадал. Я даже, грешным делом, подумала, не воздыхательница ли появилась? – Лера бросила на него насмешливый взгляд, – скажи честно: ты даже в мыслях не можешь допустить, что он на такое способен, или просто завидуешь?

Фёдор решительно замотал головой:

– Если помнишь, он приезжал ко мне несколько раз, оставался на недельку. Мне всегда казалось: больше для успокоения совести. Творчество сосредоточенности требует и тишины. Невозможно вот так, с панталыка, мастером стать. Чудес не бывает, по крайней мере я в них не верю.

– Ну не скажи, это от организации психики зависит. Вспомни: импрессионисты свои шедевры в трактирах писали. И потом, может в человеке копилось годами и вот, вырвалось наружу, – рассудительно заметила Лера. – Не спеша, словно на выставке, она прошла вдоль стенки, любуясь полотнами. – Не знаю уж, чьи они, но мне нравятся: свету много, и он такой необычный, завораживающий.…Кстати, а как ты узнал о них, Димыч сам показал? – она кинула на однокашника подозрительный взгляд.

– Получилось чисто случайно, – замялся Фёдор, вспомнив о первопричине визита.

– Понятно, – Лера хмыкнула и засобиралась. – Если я тебе больше не нужна, давай двигаться к выходу, а то у меня ещё масса вещей не упакована.

Обратную дорогу оба шли молча. На улице слегка подморозило. В свете уличных фонарей кружились робкие снежинки, первые вестники прорвавшейся к столице зимы. Долгожданная встреча, в сущности, закончилась ничем. Авторство новоявленных полотен Леру не волновало нисколько или, по крайней мере, она не собиралась обсуждать это с Фёдором. Ему стало страшно обидно, что сейчас они расстанутся и такого случая поговорить по душам больше не будет.

– Лер, скажи, а почему этот моряк тебя бросил? – внезапно выпалил Фёдор.

Она остановилась в недоумении и сообразив, о чём он, вопросительно усмехнулась:

– Я о нем и думать забыла. С чего это ты вдруг взял?

– По осени встретил нашу сокурсницу, они с мужем в Тарусском доме творчества отдыхали, – соврал Фёдор. – Какой-то доброхот не так давно пустил слух.

«Вот скотина, ещё друг называется.…На свою сторону переманить не удалось, теперь, чтоб базар продолжить, ужалил: мол, понятно, почему ты своего муженька защищаешь. Врезать бы Федьке прямо сию минуту, чтоб впредь распускать бабские сплетни неповадно было», – в бешенстве подумала Лера, но вовремя сдержалась.

– Этот лейтенант только изображал моряка, а сам болтался в адъютантах у одного родственника в ожидании назначения в загранку, – ответила она ровным тоном, как говорят с ребенком, сморозившим глупость. – Когда назначение подошло, просто поставил перед фактом: бросай Строгановку и выходи за меня замуж. А я возьми да откажись. Тут его мужское самолюбие оскорбилось: решил облагодетельствовать глупышку, а она вместо того, чтоб вешаться на шею, фордыбачить вздумала. Пустил руки в ход, мол, никуда не денешься, и не таких обламывали, и получил в ответ.

– И потом никогда не жалела?

– Нет, как представила, что этот урод мною, как матросиками, всю жизнь командовать станет, – замедлив шаги, Лера умолкла и невольно скривилась. – …Дальше не надо провожать, тут уже недалеко, – добавила она после паузы и кивнула на светящийся вход в метро. – Ты поспеши, иначе на электричку опоздаешь…

«Глупо вышло, – расстроенно подумал Фёдор, – в кои веки свиделись, она мне так обрадовалась, а я повел себя, как пацан. Вместо разговора по душам под хорошую закуску заставил занятую женщину в студию тащиться, в мужские склоки вникать. И напоследок еще язык по-бабски распустил. Что на меня нашло?»

– Если тебе вдруг понадоблюсь, звони, у меня теперь тоже мобильник есть, – протянув карточку, он неловко чмокнул Леру в щёку и быстро скрылся в переходе.

Уже четвертые сутки Димыч катил из городка в городок по западным провинциям России. Рядом, за рулем подержанного джипа, восседал друг детства – Валька, на заднем сидении дремала его нынешняя пассия – смазливая журналисточка с какого-то заштатного телевизионного канала. Тихонько мурлыкало Авторадио. Застывшие в ожидании снежного покрывала поля вдоль Калужской дороги навевали многовековую российскую дрему.

Поездка хоть и образовалась чисто случайно, была для Димыча единственным выходом из сложившейся ситуации. Рассказать Лере в тот же вечер про истинную цель визита Виталиуса он так и не решился, лишь упомянул о предложении продать Маковского, а о выходке Федора не стал распространяться вовсе. Уставшая Лера в ответ лишь кивнула головой, но уже наутро стала буравить мужа настойчивыми взглядами. Димыч чувствовал, что долго он не продержится, но тут, как в сказке, раздался телефонный звонок.

– Привет, старик! – прозвучал в трубке знакомый с детства голос. – Один мой знакомый кое-какие старые картины хочет в хорошие руки отдать. Но всё не так просто, он под Брянском обитает, на машине 6—7 часов езды. Я собираюсь в ту сторону завтра в первой половине дня. Перед этим нужно ещё в пару-тройку мест заскочить ненадолго, материал для телевидения отснять. Ну, так как?

Со старыми друзьями лучше дел не иметь, иначе их потеряешь, но на этот раз, мечтая под любым предлогом исчезнуть с глаз Леры хоть на несколько дней, Димыч решился.

– Согласен и даже бензин оплачу, – быстро ответил он, чтобы приятель, не дай Бог, не передумал. – Только я из своей студии двину. Если еще помнишь, это рядом с проспектом Мира, от Садового недалеко, – на другом конце провода хмыкнули и положили трубку.

Валька как был, так и остался человеком непредсказуемым. Когда-то они соседствовали квартирами в одном из больших серых домов на Автозаводской, а в школе сидели за одной партой. Видимо предчувствуя, что в недалёком будущем будет водить машину, Валька всегда выбирал место слева у окна. Он был единственным ребёнком в семье обеспеченных родителей, много читал и привык во всем первенствовать. Димыч всегда молча признавал интеллектуальное превосходство друга и единственное, в чем его превосходил – это искусство рисования. Часто во время уроков он делал на полях тетрадки зарисовки учителей и отвечавших у доски учеников, удивительно точно схватывая позы и выражения лиц персонажей. Фигурки выходили смешными и вызывая живейший интерес одноклассников на переменках.

Именно это обстоятельство странным образом не давало покоя Вальке, творческая натура которого требовала постоянного внимания к своей персоне. Упросив родителей купить фотоаппарат, он быстро освоил необходимые азы и стал, в противовес другу, делать тайком на уроках снимки. Однажды Валька притащил в школу пачку фотографий. Старшая вожатая развесила их на самом видном месте – возле расписания уроков, и на переменках возле выставки теперь вместе с учениками толпились и учителя. Успех был настолько шумным, что Валька во всеуслышание объявил, что станет фотохудожником.

Больше всего Вальки заявление не понравилось его матери, которая считала это занятие недостойным ее сына, и вскоре Вальку с дальним прицелом запихнули в престижную французскую школу. Вальке эта затея не нравилась. К тому времени он уже обзавёлся любительской кинокамерой и всерьез нацелился на кинематографию. Но на вступительных что-то, по его выражению, не срослось, штурмовать вершину еще раз через год Валька посчитал для себя недостойным, и легко поступил на исторический.

И тут знание французского неожиданным образом пошло на пользу. Сначала интеллигентного и развитого парня с хорошим «прононсом» стали приглашать на всяческие совместные мероприятия. А когда после окончания института Валька оттрубил положенное распределение, его сумели пристроить преподавать в Африку. Уже там он обзавёлся хорошей кинокамерой со штативом и с удовольствием снимал местную экзотику. Фильмы пользовались большой популярностью на дружеских вечеринках, и Вальке этого было вполне достаточно.

Вначале 90-х положение Вальки круто переменилось. Но он не унывал, и чтобы выжить, превратил в профессию прежнее увлечение. На нынешней работе Валька был вынужден часто и подолгу отлучаться из дому. Вскоре последовал скандальный развод с женой, которую прежде он носил на руках.

Как водится в таких случаях, основные испытания оказались впереди. Валькина дочка осталась жить с его родителями, и в одно из своих возвращений Валька обнаружил, что она связалась с компанией малолетних наркоманов. Вскоре из рослого упитанного подростка она превратилась в тростинку с огромными синячищами под глазами. За этим сразу последовала какая-то история с уголовщиной. Чтоб замять дело, Вальке пришлось продать квартиру на Автозаводской, и переселиться к родителям в новый микрорайон.…Другой бы на его месте давно оказался в больнице, но Валька при редких встречах никогда не горевал, и с каждым следующим ударом судьбы выглядел лишь спокойнее…

– По роду деятельности я иногда в квартирах разных деятелей бываю, – не отрывая взгляда от дороги, неожиданно заметил Валька. – Картины у многих на стенках висят. Как правило, дилетантская мазня, но всегда подается с таким пафосом: мол, мы тоже «могем», когда выдается свободная минутка.… Веришь, после звонка стал раздумывать: в прежнее время виделись часто, а теперь ты стал успешным бизнесменом, про старого друга и не вспоминаешь, я сам навязываюсь. Хотел даже перезвонить, мол, вышел облом, но в последний момент любопытство пересилило. А когда увидел полотна, внезапно дошло, что мой старый друг – единственный из многочисленной знакомой шелупони настоящий художник, и не впустую эти годы прожил…

«Удивительным образом раскрывается москвич где-нибудь километров в двухстах от столицы. Случись подобный разговор в Москве за бутылкой, Валька непременно бы ерничал или строил из себя всезнайку. А здесь вдруг сам сказал, что думает о моих полотнах, – с внезапно нахлынувшей теплотой подумал Димыч. – Может только из-за этого запоздалого признания ехать и стоило»…