Читать онлайн Неправильная сказка бесплатно

Любовь – не картошка

Душа стояла на цыпочках посреди комнаты совершенно голая. Человек наводил в квартире порядок: он уже вымыл окна, протёр пыль и теперь мыл пол.

– Замёрзла? – спросил человек Душу, достал из шкафа рубашку, брюки, подумал и взял ещё пиджак. – Какая же ты нелепая в пиджаке, – сказал человек. – Хочешь чая?

Душа чая не хотела, но согласно кивнула.

– Скучно со мной? – спросил человек и поставил чайник на плиту. – Конечно, я не художник, не поэт, не композитор. Хочешь, послушаем радио?

По радио передавали метеосводку.

– Скоро зима, – сказал человек. – А тут ты… Может, ты не моя? Может, ты ошиблась?

– Твоя, – сказала Душа и запела.

– Тсс… – сказал человек. – Соседей разбудишь. Пей чай.

Душа замолчала.

«Что же мне с ней делать? – подумал человек. – Увидят друзья или знакомые – обсмеют. Была бы уродиной, мне бы сочувствовали, а тут – обзавидуются».

– Хочешь, я постригусь наголо? – спросила Душа.

Человек посмотрел на неё и вздохнул:

– Надо завтра картошки купить, два мешка, – сказал человек и стал считать в кошельке деньги.

Душа молча пила чай.

А человек вдруг вспомнил, как отец привозил на мотоцикле в коляске картошку в мешках из грубой холстины. Мама улыбалась, отец смеялся, и в доме становилось светло от этой простой радости. Отец ссыпал картошку в деревянные ящики и говорил: «Ну вот, картошка есть, перезимуем».

А человек, тогда он был ещё маленьким, повторял:

– Катошка есть, пеезимуем.

Букву «р» он не выговаривал.

Однажды отец умер. В начале зимы, накануне святого Николая.

– Я видела твоего отца, – вдруг сказала Душа, – он в раю.

Человек посмотрел на неё и не поверил:

– Что он там делает, картошку доедает?

– Нет, картошку там не едят. Его душе хватает твоей любви.

– Как это?

– Вот сейчас ты вспомнил о нём, и его душа засветилась, а когда ты забываешь…

– Ладно, давай спать, – сказал человек. – Завтра купим картошки, – и зевнул. – Как-нибудь перезимуем.

Во сне человек увидел рождественскую ёлку, украшенную лампочками, они мерцали, как души в раю. Потом он увидел отца. Отец смотрел на него с любовью. Человек заплакал во сне, а Душа его улыбнулась.

Мальчик

Мама ушла. Мальчик сидел на стуле перед пустым окном и всхлипывал: «Милая мамочка, вернись, пожалуйста, мне без тебя скучно!» Мама ушла тайком. Навсегда. Отец ходил по комнате, растерянно разводил руками, иногда выдыхал из себя воздух, как троллейбус, открывающий двери пассажирам. Потом зазвенел мелочью, пересчитывая деньги.

– Я в магазин, – сказал отец, – хочешь, пойдём со мной?

Не дождавшись ответа, он хлопнул дверью.

«Милая мамочка, за что ты меня бросила? Разве я такой плохой, мамочка? Если папка плохой, бросай только его, а меня возьми с собой. Я буду хорошим, мамочка, вернись, пожалуйста! Забери меня отсюда, ну пожалуйста, пожалуйста!..»

Звякнул ключ в замке. Но мальчик не побежал к двери, а, глядя в пустое окно, исступлённо зашептал:

– Мамочка, вернись… мамочка, вернись… мамочка, вернись… мамочка, вернись… мамочка, вернись… мамочка вернись!..

Дверь открылась, мальчик осторожно повернул голову.

– Я купил тебе пластилин, – сказал отец, снимая пальто.

Мальчик отвернулся. Отец достал из карманов бутылку вина и пакет.

– Сейчас котлет нажарим. – Он прошёл к окну и положил на подоконник коробку с пластилином. – Вот. Хочешь кушать?

Мальчик замотал головой.

– Надо поесть, а то ещё умрём от голода.

А мальчик вдруг понял, что ему очень хочется умереть от голода. Когда он умрёт, на его похороны придёт мама (на похороны нельзя не приходить!) и будет плакать. И папка будет плакать, они даже обнимутся от горя. А мальчик будет лежать в гробу мёртвый и тоже плакать, но от счастья.

Отец нажарил котлет, налил вина себе и полстакана мальчику.

– Мы мужчины, – сказал отец и поставил на подоконник стаканы и сковородку с котлетами, – мужчины должны терпеть.

Вино было противным, но мальчик выпил, потому что он мужчина и должен терпеть.

– Фух… – выдохнул отец и взял в руки коробку. – Это пластилин. Из него можно сделать всё, что хочешь.

Мальчик посмотрел на отца, и тот почувствовал себя обманщиком: из пластилина нельзя сделать мать.

– Хочешь, я вылеплю лошадь, гнедую?

Отец выбрал коричневый пластилин и стал разминать его в руках. А мальчик впервые заметил, что руки у отца худые, с тонкими, почти женскими пальцами.

– У лошади мосластые ноги, очень крепкие, тяжёлый круп, задние ноги вначале сильные, потом утончаются, но копыта широкие, прочные. Шея длинная, изящная и морда, смотри, какая красивая морда. И глаза…

Ночью отец выл, а мальчик лежал рядом и молчал от страха, а потом устал бояться и заснул. Утром отец разбудил его.

– Я на работу, ненадолго, я вернусь, хорошо? А ты спи, спи, я вернусь.

Когда мальчик проснулся, в окно светило солнце. От его тепла лошадь на подоконнике размякла и опустилась на колени. Мальчик открыл коробку с пластилином и стал лепить мир. В нём были мужчины и женщины, дети и старики, деревья и дома, слоны, верблюды, кошки, собаки и даже одна парикмахерская с парикмахершей. В этом мире люди влюблялись, женились, у них появлялись дети, они вырастали и уходили на вой ну, но никогда не умирали. Случалось, кому-нибудь отрывало пушечным ядром руку или ногу, или даже голову, друзья и родные оплакивали героя, но он вскоре воскресал. Потому что мальчик лепил новую руку или ногу, или даже голову, а на грудь – ленту с орденом, отчего вчерашний герой становился только красивее.

– Ах, какая тонкая работа! Ты, наверное, станешь скульптором или ювелиром, – восхищались гости отца. – И как много всего, целый подоконник! Молодец!

Мальчик хотел рассказать им об этом своём мире, о том, что в нём влюбляются навсегда, никто никогда не предаёт, не лжёт, не ворует, не ссорится, а офицеры и солдаты воюющих армий с удовольствием ходят в одну парикмахерскую. Но взрослые спешили к столу. Там они пили, закусывали и пели песни о любви и о родине. А мальчик, слушая их песни, вдруг почувствовал, что все они кем-то брошены. От невыносимой тяжести в душе они собираются вместе и пьют вино. От вина и оттого, что они вместе, сердца их наполняются любовью, и тогда даже грустные песни приносят радость.

Мальчик вырос. Он не стал ни скульптором, ни ювелиром. Он решил стать писателем. Пластилиновый мир на подоконнике он оставил потому, что стал взрослым, а взрослому стыдно играть в пластилиновых солдатиков. И это было его первое предательство. Потом мальчик понял, что предавать – это в природе человеков. Он стал, как все, мучиться своими предательствами, терпеть, прощать и ждать прощения.

Его книги не покупали.

– Всё это сказки, – говорили ему, – в ваших книгах влюбляются навсегда, не лгут, не убивают, не воруют, не ссорятся. Читателю это неинтересно, потому что так не бывает.

«Бывает, – думал он, но не говорил ничего, – зачем убеждать человеков в том, что они и сами знают. Такой мир есть, но мы бросили его, и сознаться в этом нам стыдно».

Мальчик, хотя он уже и не мальчик, будем называть его писателем, хотя какой же он писатель – его никто не издавал, зарабатывал на жизнь чем придётся: помогал тем и этим и только по ночам продолжал писать свои книги. По воскресеньям он ходил в церковь. Он сам однажды понял, что тот, брошенный им, пластилиновый мир он не выдумал, он существует на самом деле, там – наверху. И он молился, нет, не Богу, он молился своему настоящему пластилиновому миру. И все вокруг, он это видел, тоже молились этому миру, потому что он был, если не на подоконнике, то в душе у каждого.

Вот так мальчик прожил свою жизнь, состарился, и однажды к нему пришёл ангел.

– Пойдём, – сказал ангел.

– Куда? – спросил мальчик.

– В магазин, купим тебе пластилин.

Они купили самый лучший пластилин. В коробке были все цвета, и они никогда не кончались. Какая-то волшебная коробка.

– А теперь закрой глаза, – сказал ангел.

Мальчик закрыл.

– Открой.

Мальчик открыл глаза и не увидел ничего. Мир вокруг был пустой, как окно в детстве. Мальчик открыл коробку и вылепил из пластилина маму. Она ожила и обняла его.

«Значит, отец не обманул», – подумал мальчик и вылепил отца. Отец улыбнулся сыну, обнял жену, и они вдвоём расплакались от счастья. А мальчик, чтобы они не скучали, вылепил им друзей, деревья и дома, гнедую лошадь, слона и верблюдов, собаку, кошку и птицу и даже одну парикмахерскую с парикмахершей.

Принцесса и карандаш

Карандаш нарисовал принцессу. Очень хорошенькую. В длинном платье и с маленькой короной на голове.

– Благодарю, – сказала принцесса. – Я назначаю Вас придворным художником, – и вдруг рассмеялась: – Придворный художник без двора!

Карандаш нарисовал замок с крепостными стенами, башенками и двумя пушками у ворот.

– Какой Вы смешной, – сказала принцесса. – Двор – это вовсе не каменные стены. Двор – это фрейлины, учитель танцев, садовник наконец.

Карандаш всё исполнил, а чтобы садовник не сидел без дела, он нарисовал сад, в нём – пруд, в пруду – пару лебедей.

– Какая прелесть! – сказала принцесса. – Нарисуйте мне булочку, я иду кормить птиц. Я просила булочку, а не буханку. Ну ладно, ступайте, Вы мне пока что не нужны.

Буханка вместо булочки получилась потому, что грифель стёрся, и карандаш пошёл к точилке. Точилка была старой и громоздкой дамой, сейчас таких не делают. Она была намертво прикручена к столу, вся из металла, чтобы заточить карандаш, надо было нажать на блестящие никелированные ушки сверху, вставить карандаш внутрь и крутить ручку. При этом она противно визжала. Вот такая инструкция к уже не существующей точилке.

– Пришёл, – сказала точилка. – Ну и кого ты нарисовал? Фантазию? Что ещё взбредёт в её маленькую голову? А ты трать, трать на неё свой талант. И-и-и-их! За что я тебя терплю? Стань реалистом: нарисуй меня.

Но уже заточенный карандаш спешил обратно, торопился к принцессе, ведь он её придворный художник. Торопился не зря. Принцесса ждала его на краю сада.

– Куда же Вы пропали? Мне скучно. Почему вокруг нет гор, леса, облаков? Хочу реку. В ней есть рыба? А где поля? Трудолюбивые крестьяне? Деревушка? И церковь на холме.

И карандаш рисовал заснеженные горы вдали, густой лес внизу, оленя на опушке, мост через реку, задремавшего на лодке в камышах рыбака с удочкой, в поле – коров с колокольчиками, в небе – птиц. Иногда он исчезал ненадолго и возвращался опять аккуратно заточенный, готовый исполнить любой каприз.

– Какой Вы стали маленький, – сказала однажды принцесса, – а я всегда считала Вас большим художником.

Старуха точилка уже не ругалась, а только вздыхала:

– И-и-и-их! Она-то будет жить вечно. А ты? Ещё одна заточка – и всё. Вот что, не приходи ко мне больше, не хочу брать грех на душу.

– Мне одиноко без Вас, мой милый маленький придворный художник. Может быть, это любовь? Странно. Что это Вы там рисуете? Кто это скачет на белой лошади? Нарисуйте-ка мне подзорную трубу. Ну вот. Теперь я вижу – это… это… это принц! Прекрасный принц, и он скачет сюда. Что же это я? Господин придворный художник, что это со мной? Немедленно нарисуйте на краю этого поля маки и васильки, я буду собирать полевые цветы, нет, лучше нарисуйте венок мне на голову, да, венок из полевых цветов, а в руки – Библию, ну, рисуйте же, рисуйте скорее, я буду смиренно читать Библию, и нарисуйте маленькую беленькую собачку, принцесса без маленькой белой собачки… Ах, поздно, он заметил меня… Ступайте, ступайте пока.

– Ну, вот и всё, художник, – сказала точилка карандашу. – Исписался. И ради чего? Сказки дурацкие. Что это ты там ещё мазюкаешь? Это ещё кто? Я, что ли? Хм. Похожа. Ну, так и быть, последний раз заточу тебя – и всё, больше не проси.

– И-и-и-их! – завизжала точилка. И карандаша не стало: сточился весь, до конца.

– Эй, художник, ты где? Ты чего? И-и-их!

Этой точилки уже нет. Я бы не вспомнил о ней, но вчера среди старых бумаг нашёл неоконченный рисунок: стол, а на нём точилка для карандашей с никелированными ушками. Недостаёт ручки, но это не важно, сейчас всё равно таких уже не делают.

Бог, весна и парикмахерша

Это как безответная любовь – на последние деньги пойти в парикмахерскую.

– Здрасте, пострижёте?

– Конечно, как желаете?

– Что?

– Как вас постричь?

От её обходительности холодеет внутри: вдруг не хватит денег расплатиться?

– Подкоротить, и всё.

– Хорошо.

– И без одеколона.

– А его у нас и нет, – улыбается парикмахерша.

Это самая дешёвая в мире парикмахерская. Ещё в прошлом году вывеска была написана от руки, сменили на простенькую. Всего одно кресло у окна, голубой масляной краской выкрашенные стены, радиоточка. Так уже было, в детстве. Перед началом учебного года отец вёл меня в парикмахерскую. Мастер оставлял только чубчик, всё остальное состригал машинкой наголо и удивлялся моей шишке на затылке.

– Это математическая шишка, – говорил отец. – У меня такая же.

Он курил «Беломор» прямо в зале. В детстве это не было запрещено.

– Способный мальчик? – спрашивал мастер.

Я не давал отцу поводов гордиться мной. Ещё в первом классе учительница сказала нам, что старшим надо уступать. В тот же день, вечером, отец послал меня в булочную за хлебом. Все в очереди были старше меня. Я был наивен и ничуть не изменился. Разве что выросли волосы в ушах, но парикмахерша лихо состригает их. Приятно прикосновение жужжащей машинки.

Однажды, мне было двенадцать лет, меня стригла молоденькая практикантка. У неё была большая мягкая грудь, она касалась ею моих плеч. Была весна, май, тепло, на ней лёгкий халатик. Я был готов стричься каждый день. Тем более что стоило это всего пятнадцать копеек. Мне скоро пятьдесят или сорок девять, неизвестно и уже не важно. Отца уже нет. Если бы он и был жив, у него по-прежнему нет поводов, чтобы гордиться мной. Мне стыдно от безденежья. Отсутствие денег – свидетельство моей ненужности миру. Я написал несколько книг, снял почти полсотни документальных фильмов, поставил четыре неплохих спектакля. Всё это не принесло мне ни денег, ни славы. Судьба выбирает одного из тысячи, я не из них. Я завидую избранным и ничего не предпринимаю, чтобы изменить своё положение. Я стал ленив. Было время, когда я без устали снимал, ставил, писал и верил, что это нужно зрителям, читателям, друзьям. В юности у меня были друзья. Они умерли.

Чтобы не расплакаться, рассказываю парикмахерше об отце. Он был военный, в сапогах, у него была кожаная пахучая портупея и кобура с настоящим пистолетом. Моя мать сбежала от отца, но он знал, что нужен стране. Я стране не нужен, но и мне не нужна страна. Мне нужна вот эта дешёвая парикмахерская, эта полная парикмахерша, у которой дом в Буче, куры, гуси и поросята, а здесь она ради пенсии; эта весна, цветущие вишни и мои воспоминания. Я нерешителен с детьми, робею перед Юлией, мне стыдно перед знакомыми. Я ничего не могу поправить ни в их, ни в своей судьбе, а слов нежности у меня недостаёт: я даже не способен признаться им в любви. Всё казалось, что стану большим и тогда… Но вот скоро пятьдесят или уже пятьдесят?

Парикмахерша барабанит расчёской по моей голове.

– Какие у вас нежные руки, – говорю я.

– Неправда, – смеясь, говорит она. – У меня жёсткие руки, мне все жалуются, а я не могу иначе, мне важно почувствовать чужую голову, я так лучше работаю.

– А мне нравится, – говорю я и краснею.

Отчего я всё время вру? От нежелания обидеть. Получается нелепо: глупцов хвалю за ум, бездарных – за талант, кривоногих – за изысканность фигуры. Но ведь это не важно. А что же важно? Бог? Нет, нет, нет! Бог – это тоже не важно, это даже смешно – определять важность Бога. И то, что у меня нет денег, – наплевать. Важно, очень важно то, что, может быть, с этой весной, а может, от стыда за подлые ночные мысли, сегодня утром очнулась душа, обрадовалась и замерла от восхищения перед цветущими вишнями, парикмахерской и парикмахершей.

Воспоминания о первом велосипеде

Вспомнить, потом записать – убить прошлое. Стать человеком без прошлого. Когда всё записано, отделить бытие от литературы никто не сможет.

Но я ещё о многом не написал. Например, о явлении мне Богородицы; о том, как я искал сокровища Чингисхана; как играл за сборную Советского Союза по хоккею… И не напишу. Воспоминания эти исключительные, их придётся доказывать. Зачем? Другое дело – как у всех. Так, какой-нибудь пустячок. Первый велосипед, к примеру. Его купил мне мой сосед Вовка Колесников. Он был старше меня лет на восемь, не больше.

– Санька, возьми у отца червонец, я сам куплю тебе велосипед.

Новый «Орлёнок» стоил сорок девять руб лей. Он сиял никелированными крыльями в витрине магазина «Спорттовары» на углу Коперника и проспекта Ленина. Нет, о нём я даже не мечтал. Десять руб лей на велосипед отец выдал мне, не расспрашивая. Вовка сунул червонец в задний карман польских джинсов и ушёл насвистывая.

Было утро воскресенья. Я ждал весь день; я сидел на лавке перед домом со старушками и болтал ногами; я отказался от обеда; я уговорил пацанов играть в футбол во дворе, а не на стадионе; я даже увлёкся игрой и в азарте почти забыл о Вовке. Двоечник. Его выгнали из школы после восьмого класса, учился в ПТУ, числился в комнате милиции. Не помню, сомневался ли я в нём? Скорее всего – нет. В свои десять лет я верил всем.

Уже в сумерках Вовка появился в нашем дворе. В левой руке сигарета, правой он ловко катил велосипед. Я первым увидел его, бросил игру и побежал навстречу своему счастью – велосипеду. У него не было крыльев, тормозов, седло было порвано, но это был МОЙ ПЕРВЫЙ ВЕЛОСИПЕД! Как горд был Вовка! От него пахло вином, и он тоже был счастлив. Я наматывал круги по двору, а Вовка…

Когда отец позвал меня домой, его уже не было. А может, и был, просто я забыл о нём? А вот сейчас вспомнил. Вовка, где ты?

Дерево

– Пойдём спать, – просит Матвей.

– А Соня?

– У Сони сонапсина.